Моя карета остановилась, и я сразу же выскочила из нее. Это шокировало мадам де Ноай. Она, несомненно, считала, что по правилам этикета я должна ждать, пока кто-нибудь не выйдет навстречу мне, чтобы проводить меня к королю. Но мне просто не пришло в голову подождать. Целых три недели я так жаждала любви, и вот наконец передо мной был мой дорогой дедушка, который, как уверяла меня матушка, будет заботиться обо мне, любить меня, будет моим другом. Я верила в это, и мне ничего так не хотелось, как броситься в его объятия и рассказать ему, какой одинокой я себя чувствую.
Ко мне направился человек — очень элегантный мужчина с румяном улыбающимся лицом. Его лицо напоминало морду мопса, который у меня когда-то был. Проходя мимо, я улыбнулась ему. Он казался удивленным, но тоже улыбнулся в ответ. Вскоре я узнала, что это был герцог Шуазельский, о котором мне так много говорили. Король послал его мне навстречу, чтобы он привел меня.
Но я не нуждалась в том, чтобы кто-нибудь подвел меня к королю. Я бросилась прямо к нему и упала перед ним на колени.
Он поднял меня, расцеловал в обе щеки и произнес:
— Да ты же прекрасна, дитя мое!
Его голос был мелодичным и гораздо более красивым, чем у принца Рогана. Выражение его глаз было теплым и дружелюбным.
— Ваше величество, вы так милостивы…
Он засмеялся и прижал меня к своему великолепному плащу, украшенному самыми прекрасными драгоценными камнями, какие мне приходилось видеть.
— Мы счастливы, что вы наконец-то приехали к нам, — продолжал он.
Когда мы взглянули друг другу в глаза и он улыбнулся, мой страх и ненавистное чувство одиночества исчезли. Он был стар, но никто не думал о его возрасте. Он был царственный и в то же время великодушный, его манеры были безукоризненны. Я покраснела, вспомнив о том, как плохо я говорю по-французски. Мне так хотелось понравиться ему!
Он снова обнял меня, как будто действительно испытал ко мне нежность. Его глаза внимательно изучали меня с головы до ног. Тогда я еще не знала о его склонности к юным девушкам моего возраста. Я думала, что вся его доброта, весь его интерес и лестное внимание — это проявление его особенной любви ко мне. Он слегка повернул голову, и вперед вышел мальчик, высокий и неуклюжий. Он отвел свой взгляд от моего лица, как будто я нисколько его не интересовала. Его безразличие, особенно после теплого приема, оказанного мне королем, подействовало на меня как удар. Чувства, которые он вызвал во мне, были столь противоречивы, что я даже не пыталась разобраться в них. Ведь этот мальчик был моим мужем. Он был пышно одет, но как непохож он был на своего деда! Казалось, он не знал, куда деть свои руки.
Король произнес:
— Мадам дофина оказывает нам честь и удовольствие своим присутствием.
Мальчик выглядел застенчивым. Он стоял, не говоря ни слова, не двигаясь, и только глядел на кончики своих сапог. Я решила прорваться сквозь его равнодушие и, шагнув к нему, подставила ему свое лицо для поцелуя. Ведь если король поцеловал меня, то почему бы мне не поцеловать своего жениха? Он в испуге отпрянул от меня, но потом сделал движение в мою сторону, словно заставляя себя выполнить какую-то неприятную обязанность. Я почувствовала прикосновение его щеки к моей, но его губы не коснулись меня, как прежде губы короля.
Я повернулась к королю. Хотя он не подал виду, что поведение дофина показалось ему странным, я поняла, что он рассердился, потому что я всегда быстро улавливала реакцию людей. В моей голове промелькнула мысль, что я не понравилась дофину. Я вспомнила о Каролине, которая пролила столько слез, потому что ее выдали замуж за уродливого старика. Но я не была ни стара, ни безобразна. Сам король считал меня очаровательной, и большинство знавших меня людей придерживались того же мнения. Даже старый Каунитц считал, что в моей внешности нет ничего, что могло бы препятствовать замужеству.
Король взял меня под руку и представил трем старым дамам, которые показались мне самыми странными особами, каких мне приходилось видеть. Он сказал, что это мои тетушки: Аделаида, Виктория и Софи. Мне они действительно показались безобразными и даже более того — ужасными. Они напоминали мне старых ведьм из одной пьесы, которую я как-то видела. Старшая из них, которая, очевидно, была среди них главной, стояла на полшага впереди остальных. Вторая была полная, и лицо ее было несколько добрее, чем у ее сестер. А третья была самой уродливой. Но они были моими тетушками, и я должна была стараться полюбить их. Поэтому я подошла к мадам Аделаиде и поцеловала ее. Она сделала знак мадам Виктории выйти на полшага вперед, что та и сделала, и я поцеловала ее тоже. Затем настала очередь мадам Софи. Виктория и Софи выглядели как два солдата на параде, а Аделаида — как офицер, который ими командует. Мне хотелось рассмеяться, но я знала, что не смею этого делать. Потом я подумала, как забавно было бы, если бы я очутилась вдруг в своей комнате в Хофбурге вместе с Каролиной и рассказала ей об этих моих новых родственниках, изображая их по очереди. Я могла бы изобразить каждую из этих трех странных сестер. А еще я изобразила бы дофина.
Король сказал, что с остальными членами семьи я познакомлюсь позднее, и, взяв меня за руку, сам помог мне сесть в свою карету. Я сидела между ним и дофином. Затрубили трубы, загремели барабаны, и мы тронулись в путь к городу Компьеню, где нам предстояло провести ночь, прежде чем продолжать свой путь в Версаль.
Пока мы ехали, король беседовал со мной, и его мягкий голос словно ласкал меня. Кроме того, король ласкал меня и по-другому, похлопывая и поглаживая мою руку. Он говорил, что уже полюбил меня, что я — его дорогая внучка, что этот день — один из самых счастливых в его жизни, потому что в этот день я вошла в их семью.
Я чувствовала, что смех рвется у меня изнутри. Я так боялась этой встречи! Много раз мне приходилось слышать, как об этом человеке говорят с благоговейным страхом. По словам моей матушки, он был величайшим монархом во всей Европе. Я представляла его себе суровым и грозным. И вот он был здесь, передо мной, держал меня за руку и вел себя почти как влюбленный. Он говорил мне такие приятные вещи, как будто я оказывала ему величайшую честь, став женой его внука. В то же время моя матушка внушала мне, что, наоборот, это мне была оказана великая честь. Пока король болтал со мной и вообще вел себя так, как будто это он был моим женихом, дофин сидел рядом, угрюмый и молчаливый.
Впоследствии мне пришлось многое узнать о короле. Его всегда очаровывали юность и невинность, то есть как раз те качества, которыми я, несомненно, обладала. Возможно, он действительно жалел о том, что я не его невеста. Когда он видел хорошенькую молодую девушку, у него всегда появлялось желание обольстить ее. Что касается дофина, то он, наоборот, при виде молодой девушки желал только одного — бежать прочь от нее. Но мое воображение добавляло драматизма и рисовало то, чего в действительности не было. На самом деле король вовсе не был влюблен в меня, как я это легкомысленно вообразила себе, а дофин вовсе не испытывал ко мне ненависти. Ничего столь драматического в действительности не произошло. Мне предстояло еще очень многое узнать о привычках французов вообще и семьи, к которой я теперь принадлежала, в частности.
По прибытии в Компьень король сказал мне, что желает представить меня некоторым из своих кузенов, принцам королевской крови. Я ответила, что буду счастлива познакомиться со всеми, но что члены моей новой семьи особенно интересуют меня.
— И ты также очень интересуешь их, — ответил он с улыбкой. — Они будут очарованы и счастливы, и все они будут завидовать нашему бедному Берри.
Дофин, чье имя было герцог Беррийский, сидел, отвернувшись от нас, как бы показывая всем свои видом, что охотно уступил бы меня. При виде этого король мягко сжал мою руку и прошептал:
— Он просто сражен своим счастьем, бедный Берри!
Меня провели в королевские апартаменты, и там я познакомилась с принцами. Первым из них был герцог Орлеанский, приходившийся внуком дяде короля. Вторым был герцог Пантьеврский, внук Людовика XIV (позже я узнала, что его матерью была мадам де Монтеспан, любовница короля). Затем — принцы Конде и Конти. Все они показались мне очень старыми и неинтересными. В тот день мне представили также некоторых молодых членов королевской семьи. Одной из них была принцесса де Ламбаль. Ей был двадцать один год, и мне она казалась уже немолодой. Но я сразу же заинтересовалась ею и даже почувствовала, что могла бы полюбить ее. Ведь я так отчаянно нуждалась в друге, которому могла бы довериться! Она была уже вдовой, и брак ее был очень несчастливым. Слава Богу, он продолжался недолго — всего лишь два года. Как мне рассказали, ее муж сделался «больным» вследствие любовной связи. Он вел чрезвычайно бурную жизнь и впоследствии умер. Несчастная Мария Тереза! В то время, когда мы с ней познакомились, в ее обязанности входило быть постоянной компаньонкой своего свекра. Он был довольно странным человеком и все время был занят тем, что оплакивал своего сына. Единственное, что интересовало его помимо этого, была его коллекция часов. Если он не горевал о смерти сына, то кудахтал над своими часами: заводил их и надоедал всем, кому только мог, демонстрируя их. Если бы я знала об этом, я бы посочувствовала ей. Жизнь принцессы де Ламбаль состояла из одних лишь поездок из замка в замок вместе со своим странным свекром и его коллекцией часов. Все же я нашла утешение в нашей встрече. Та минута, когда мне представили принцессу, до сих пор наиболее ясно сохранилась в моей памяти по сравнению со всеми остальными представлениями, непрерывная череда которых, как мне тогда казалось, будет длиться вечно.
Все это совершалось с величайшей торжественностью, даже процедура примерки свадебных колец. Они хотели быть уверенными, что их кольцо будет мне впору. В сопровождении короля в мои апартаменты пришел церемониймейстер. С ними пришли принцы королевской крови и тетушки. Единственной целью этой небольшой церемонии была примерка двенадцати разных колец и выбор самого подходящего из них. Когда кольцо было выбрано, его сняли с моей руки, чтобы потом сам дофин надел мне его на палец. Король обнял меня и попрощался. Затем, один за другим, в порядке старшинства, все остальные сделали то же самое.
Я была измучена и хотела поскорее лечь в постель. Когда мои служанки переодели меня, я стала думать о дофине, который казался таким непохожим на всех остальных. Он почти не разговаривал со мной, почти не смотрел на меня, и я с трудом могла припомнить, как он выглядит. В то же время мне прекрасно запомнились лица короля и принцессы де Ламбаль.
— Мадам так задумчива, — сказала одна из моих служанок.
— Она думает о дофине, — застенчиво прошептала другая.
Я улыбнулась этим двум девушкам. Они были веселы, словно радовались тому, что избавились от надзора мадам де Ноай и моих строгих фрейлин.
— Да, — призналась я, — мои мысли заняты им.
Когда я произносила эти слова, мне вдруг показалось, что я слышу голос матушки: «Не будь слишком фамильярной с подчиненными!» Но мне необходимо было поговорить хоть с кем-нибудь. Мне так хотелось побеседовать, забыв о правилах этикета!
— Это естественно для невесты — думать о своем женихе.
Я ободряюще улыбнулась.
— Сегодня он будет спать под другой крышей.
Разговор девушек перешел в хихиканье.
— Почему?
Они снисходительно улыбнулись мне точно так же, как все улыбались у нас дома, в Вене.
— Потому что он не может находиться под одной крышей со своей невестой до первой брачной ночи. Он переночует в доме графа де Сен-Флорантена, министра и государственного секретаря королевства.
— Это любопытно, — сказала я, подавляя зевоту.
Я легла в постель и продолжала думать о дофине. Интересно, думает ли он обо мне, и если да, то что именно?
По прошествии многих лет, когда я уже знала его очень хорошо, я увидела запись, которую он сделал в своем дневнике в тот вечер. Это было свойственно ему и само по себе ни о чем не говорило. Но к тому времени я уже знала его тайну и поняла причину его странного поведения по отношению ко мне. Там было написано всего лишь несколько слов: «Беседа с мадам дофиной».
На следующий день мы отправились в Шато Ла-Мюэтт, где должны были провести еще одну ночь, чтобы затем направиться в Версаль.
Как только мы тронулись в путь, я сразу же поняла, что что-то было не в порядке. Прежде всего, король уже не сопровождал нас. Он уехал вперед. Мне хотелось знать почему. Позже я узнала, что причина была в следующем: дорога, ведущая из Ла-Мюэтт в Версаль, проходила через Париж, а король никогда не проезжал торжественно через свою столицу или мимо нее, если этого можно было избежать. У него не было желания в таком торжественном случае, как этот, столкнуться с враждебным молчанием своего народа. Именно поэтому тогда, в Страсбургском соборе, когда принц Роган назвал его Людовиком Многолюбимым, я заметила это циничное выражение на лицах людей. Его действительно называли так, когда он был молодым, но теперь все было по-другому. Народ Парижа ненавидел своего короля. Люди были бедны, им часто не хватало хлеба, и они были в ярости, потому что король тратил огромные средства на свои дворцы и своих любовниц, в то время как они голодали.
Но не эта причина вызывала беспокойство у моих друзей. Мерси был в состоянии сомнения и отправил в Вену курьеров. Аббат выглядел обеспокоенным, как и принц Стархембургский. Я хотела, чтобы они объяснили мне, в чем дело, но они, конечно, не пожелали сделать этого. Однако я заметила выражение лукавого удовольствия на лицах некоторых из моих служанок. Что-то должно было случиться в Ла-Мюэтт.
По пути мы заехали в монастырь кармелиток Сен-Дени, где меня должны были представить Луизе, четвертой тетушке, младшей сестре Аделаиды, Виктории и Софи. Луиза заинтересовала меня. Она была совсем не похожа на трех других сестер. Мне, вероятно, следовало бы пожалеть ее, потому что она заметно хромала и была безобразна до жалости. Одно ее плечо было выше другого, но тем не менее я не чувствовала жалости, потому что она казалась куда более счастливой, чем три ее старших сестры. Величественная и, несмотря на свои привычки аббатисы, держащая себя как королевская особа, тетушка Луиза была очень приветливой и казалось, чувствовала, как хотелось мне поговорить с кем-нибудь. Она задала мне множество вопросов, а потом рассказала кое-что о себе, признавшись, что в монастыре чувствует себя гораздо более счастливой, чем в королевских дворцах, и что подлинных сокровищ мира во дворцах не найти. Она уже давно постигла эту истину и приняла решение прожить свою жизнь в изоляции искупления от грехов.
Я не могла себе представить, чтобы у нее могло быть много грехов. Выражение моего лица, должно быть, ясно свидетельствовало об этом, потому что она сказала довольно горячо:
— Моих собственных и чужих грехов!
Мне так хотелось расспросить ее обо всем! Но как только я собиралась задать ей какой-нибудь неосторожный вопрос, который, несомненно, повлек бы за собой интересный ответ, перед моим мысленным взором появлялось лицо моей матушки, предостерегающей меня от легкомысленной неосторожности, и я умолкала. А потом было уже слишком поздно.
По мере нашего приближения к Ла-Мюэтт озабоченность Мерси становилась все глубже. Я слышала, как он говорил шепотом принцу Стархембургскому:
— Мы ничего, ничего не можем поделать! Просто непостижимо, почему он выбрал именно этот момент!
Мое внимание привлекли люди, стоявшие вдоль дороги, особенно когда мы приблизились к Парижу. Мы не стали въезжать в город, а объехали вокруг него. Приветственные крики стали оглушительными. Я улыбалась и наклоняла голову, как меня учили. Люди кричали, называя меня «mignonne»[10]. Благодаря этому я совсем забыла о беспокойстве Мерси, потому что такие приветствия всегда доставляли мне наслаждение.
Когда мы приехали в Ла-Мюэтт, это даже огорчило меня. Король был уже там и ждал нас, чтобы представить мне моих деверей. Графу Прованскому было четырнадцать лет. Он был всего на шестнадцать дней моложе меня и гораздо красивее дофина. Он был немного склонен к полноте, как и его старший брат. Однако он казался более энергичным и очень заинтересовал меня. Его младший брат, граф д’Артуа, был примерно на год младше меня, но благодаря живому и умному выражению глаз он казался старше, вернее, я хочу сказать, более искушенным, чем оба его брата. Он взял мою руку и поцеловал ее, в то время как его дерзкий взгляд выражал восхищение. Поскольку я всегда была очень чувствительна к восхищению, то из двоих, а возможно, и из всех троих братьев я предпочла бы Артуа. Но у меня не было намерения сравнивать дофина с ними. На самом деле я старалась вовсе не думать о дофине, потому что мысли о нем очень смущали и немного угнетали меня. Я просто не знала, что подумать о нем, и боялась думать слишком много. Так что мне вполне благополучно удалось вовсе забыть о его существовании. Я всегда жила тем, что происходило со мной в настоящий момент, а тогда вокруг меня было столько интересного, что это полностью завладело моими мыслями.
Между тем после знакомства с двумя своими деверями мне предстояло готовиться к банкету. Этот банкет должен был состояться в узком семейном кругу, а значит, должен был быть гораздо более интимным, чем все остальные, на которых мне приходилось присутствовать. На нем я буду в самом сердце моей новой семьи.
В мои апартаменты пришел король и сказал, что у него есть для меня подарок. Это была шкатулка с драгоценностями, которые привели меня в восхищение. Король, в свою очередь, был в восторге, увидев, как я счастлива. Он долго говорил мне о том, как это прекрасно — быть молодой и так волноваться из-за пустяков. Потом он взял из шкатулки жемчужное ожерелье и показал мне его. Каждая жемчужина была размером с орех, и все они удивительно подходили друг к другу по цвету.
— Это ожерелье привезла во Францию Анна Австрийская, — сказал он мне. — Как это знаменательно, что теперь его будет носить другая принцесса из Австрии! Это ожерелье носили моя мать и моя жена. Оно по очереди принадлежало всем дофинам и королевам Франции.
Пока он не торопясь застегивал на мне ожерелье, его пальцы задержались на моей шее. Он сказал, что никогда еще этот жемчуг ни на ком не выглядел так изумительно. По его словам, у меня были красивые плечи, и, когда я вырасту, то, несомненно, стану прекрасной женщиной, украшением французского трона.
Я сдержанно поблагодарила его, потом подняла на него глаза и вскинула руки ему на шею. Это было ошибкой. Я тотчас же поняла это по реакции мадам де Ноай, которая стояла, чуть не падая в обморок от ужаса перед моей самонадеянностью. Но меня это нисколько не заботило и его тоже.