Золотое дно. Книга 2 - Роман Солнцев 13 стр.

Но Лев Николаевич понимал мое состояние.

— Родион, не сердитесь… наверно, я сошел с ума… порой не знаю, что говорю…

— Ничего. Я же люблю вас всех.

— Всех?.. — хмыкнул Хрустов, сверкнув на меня взглядом. Он поднялся, отошел к окну.

Но я не стал подробно объясняться или оправдываться, почему и кого люблю. Вдруг да снова Лев Николаевич начнет кипятиться, рвать себе душу.

Кажется, дождь редел. Тихо стало на улице.

Впрочем, несмотря на то, что фары там больше не светили, мне показалось, что где-то в небесах меж туч выкатилась луна — засиял столб неподалеку от барака.

Мы молчали. От усталости я присел на краешек соседней кровати. Не было слышно и из соседней комнаты ни шагов, ни иных шорохов.

— Знаешь, Родион, хочется кричать через века, — вдруг сказал, не оглядываясь, Хрустов. — Кричать, вопить почти бессмысленно, как вопит, например, задавленный трактором пацан или пёс…

«Почему?» — хотелось мне спросить, но он ответил на этот вопрос.

— Жизнь оказалась игрушечной. Вот и всё. Нас завели, как заводят куклу ключом… закрутили пружиночку… мы попрыгали, построили им, что они хотели… теперь живут, посмеиваясь над нами, а мы лежим, как на складе… Нет, не зависть! — Он обернулся, наконец. — Просто жаль мозги свои, усохшее мясо, сорванные ногти. А еще жальче их… — Он кивнул в сторону в сторону окна.

Там снова подъехал, светя фарами и сигналя, черный «джип». Машина проскочила к самому крыльцу, и вот в комнату входят, звонко хохоча, женщины — Татьяна Викторовна и Галина Ивановна, а за ними Никонов. Они вносят, как цыганки на вокзале в вагон, огромные тюки, бросают их на койки. Это матрасы, простыни, подушки.

Я думаю, немалых душевных сил стоило Галине Ивановне сейчас смеяться. Муж ушел со свадьбы сына, друзей увел. Но она смеется.

— На четверых!.. — хрипит Никонов. — Сегодня ночуем здесь, наша бригада!

— Сумасшедшие… мальчишки и мальчишки… — воркует его жена. — Смотрите, без баловства!..

— Говорю тебе, именно мальчишник!.. юность вспомним!.. Валера!.. — И Никонов стучит в стену кулаком. И шепотом поясняет женщинам. — Он в соседней… Лёвка! Раскладывай! Ты что, как белоручка?!

Хрустов хмуро безмолвствовал.

Я обратил внимание, что Никонов вернулся переодетым (когда заезжал с женщинами за постелями, сменил одежду), — на нем теперь тонкий серый свитерок, выпирающий на пузе, и спортивные брючки.

Между тем женщины быстро собрали и брезгливо вынесли в коридор старые желтые матрасы с коек, настелили новые, устроили четыре белоснежных постели. И Галина Ивановна робко подошла к мужу.

— Не беспокойся, — быстро и, кажется, сердясь, буркнул Лев Николаевич. — Люди балуются.

— А для тебя это, конечно, принципиально?! — хохотнул Никонов. — А вот и мне так. Сейчас еще Алешка подскочит. — И молча, знаками дав понять, что заглянет в соседнюю комнату, удалился.

Хрустов положил руку на плечо жены, и они тоже вышли из комнаты.

— Ну дела!.. — пропела Татьяна Викторовна. — А я бы тоже сейчас… только нашей общаги нету, сгорела, говорят. Сережа Помешалов уверяет: Левка спалил, чтобы женщин скорее в новые дома переселили.

— Там луна вышла? — почему-то спросил я.

— Вышла, — удивленно глядя на меня, ответила Татьяна (она же, как вы помните, во многом Аня из летописи). — Дивная настала тишина. А ты бы жену свою тоже привез… здесь воздух… в тайгу полетим завтра…

Хрустов вернулся.

— Ты едешь? — спросил он у Татьяны Викторовны.

— Я еще с Алешкой выпью. Он же сейчас подскочит?

Лев Николаевич глянул на меня:

— Скажи там Гале, Таня пока остается.

Я вышел на крыльцо, передал то, что мне велено было передать в темное нутро машины (там жена Хрустова и водитель), и вот черный джип фыркнул и ускакал в лунную ночь, в сторону кафе.

Я снова оказался никому здесь не нужным. Тем более, что мне и постель не привезли. Алексей Бойцов, разумеется, будет ночевать здесь, со старыми своими друзьями.

Я прислонился к косяку и закурил. Городок строителей спал. Вдали, на столбах, несколько фонарей как по команде одновременно погасли. Стало видно, как высыпали звезды со стороны запада, на безлунной половине небосвода. А по правую руку луна, вернее, золотистый полумесяц продолжал освещать угрюмые щетинистые горы…

В первой комнате (которая без двери) негромко разговаривали Хрустов и Татьяна Викторовна, во второй — еще тише, шепотом — Туровский и Никонов. Татьяна Викторовна время от времени звонко смеялась, и, как эхо, смеясь таким же тонким смехом, вторил ей из соседней комнаты муж.

— Если у тебя тут площадка для телевидения, — веселилась дальневосточная гостья, — для голодовок, что же свет не проведете?

— Провода Валера обрезал, — бурчал Хрустов.

— Этот может, — согласилась Татьяна. — Но хочешь, мы попросим — кабель перекинет. — И она снова залилась серебряным, немного вибрирующим смехом.

— Тебе весело?

— А тебе нет?! Сын женится. Ты чего, блин, как кикимора?! Мало ли у кого что на душе… такой день… — И она замолчала.

И я вполне представлял себе, как она смотрит сейчас на Льва, а он на нее, на юную некогда красавицу Аню из стройлаборатории. Я сам ее смутно помнил, но сравнивая с ее портретом из летописи, был поражен, как же она изменилась. Дело даже не в том, что в летописи у нее были серые спокойные глаза, а в жизни темнокарие, с огнем. Характер! Она словно проснулась за последующие годы… стала веселой… или ожесточилась? И ее вечная улыбка — просто маска? Откуда мне знать.

Они долго ничего друг другу не говорили, но не надо было и гадать, о чем они сейчас думают. Конечно же, им вспоминалась стройка, как наваждение, как первое их счастье и первые горести…

— Левка, помнишь?.. — Пройдут еще десятилетия — и оставшиеся в живых строители Ю.С.Г. так и будут при встрече спрашивать друг друга: — Помнишь?.. — И наверное, прежде всего будут иметь в виду злополучный Новый год. Вокруг солнца — белый круг. Ночью окрест луны — круг и крест. Лютая зима. В узком черном каньоне Зинтата, на бесконечном ветру, — бетонные башни будущей плотины, похожие на раскопки Трои. Железные лестницы вертикально свисают по углам рабочих блоков, деревянная опалубка, распорки кранов обросли белыми бородами льда… изо всех щелей брызжет вода, тут же замерзая… пар клубится над котлованом, наслаивается черный солярный дым… Ревут МАЗы и БЕЛАЗы, пытаясь разминуться на временных дорогах, нечаянно выплескивая жидкий горячий бетон на снег… Когда же машины уползают, слышно, как поскрипывают и щелкают мостовые и башенные краны, звонят их звонки в небесах, как телефоны, словно там господь Бог с ангелами переговаривается, трещат юные солнца электросварки, перекликаются охрипшие люди…

— Помнишь?.. — снова воскликнула Татьяна. — Ты был такой смешной тогда…

— Почему?.. Я никого не боялся.

— Народ скликал на стройку, а они от страха разбегались…

— Это верно. Черт же знал, почему тогда…

— Жаль, что сжег свою летопись. Теперь всё и не вспомнить.

— А это никому не надо.

— Лёвка, неправда!.. — И Анна страстно зашептала. — Я ведь понимаю твое отношение к Валерке. А я так вообще его ненавидеть должна. Умел он вить веревку из людей. Сказки рассказывал: что на медведя с дробовиком вышел, в пасть выстрелил… Через Енисей переплывал. Не верь никому, говорил. Тихушник. Печальный всегда такой, будто очень много знает. Ему бы исповеди принимать — черная рубашка под горло. В позе йоги сидит иногда. При девушке. Олька рассказывала. Вовремя на него Маринка попала… Что было бы со мной?

— Я ее ему отдал. — Хрустов закашлялся. — Помнишь… в ответ на мои письма… сколько девчонок..

Татьяна вновь звонко захохотала. И из-за стены откликнулся смехом Никонов. Я стоял в позорной позе подслушивающего… а куда мне идти?

— Чего ты смеешься? — кажется, обиделся Лев Николаевич.

— Я не смеюсь, умел ты агитировать… — И помолчав, спросила. — Наверно, удивляешься, почему я с Серегой уехала, замуж за него пошла… — И совсем негромко продолжила. — Тогда он был беззащитный, как кутенок. Встречаю — идет рыдает. «Что такое?!» — «Вот ты, Таня, строгая девушка… скажи, почему среди вас столько предательниц…» Я так поняла — ему Лада изменила. С ним целовалась, а сама… Я говорю: «Ты еще маленький, все у тебя будет. Ты хороший». На следующий вечер стоит перед окном общаги — держит над собой две двухпудовые гири. — «Ты чего тут?!» — «Я не маленький… вот полюбишь меня — отпущу». Стоит, еле держит, но держит. Так началось. Он, Лёвка, сильный человек… Хотя я знала — он продолжает любить эту официантку. Как ты Маринку…

— Я не любил Маринку! — прохрипел Хрустов. — Ты это брось. Я Галю любил!

— Любил-любил… Ты всех любил. И советскую власть. А ни одной медали, кстати, не получил! А Валера — орден.

— Хрен с ним. Все время лез на глаза начальству…

— А нам уши прожужжал… — Татьяна запнулась, захихикала.

— О чем? — раздраженно спросил Хрустов. — О чем он мог жужжать, Утконос с усиками?

— Не бери в голову. Дело прошлое. Говорил, у тебя метод… кричал, что в гробу видел начальников, а сам… ужом..

— Я ужом?! — заорал в весь свой бас Хрустов.

— Тихо, тихо… тихо… — И Хрустов и Татьяна Викторовна замолчали. — Тихо!.. — Может быть, она и поцеловала его…

Я решительно сошел с крыльца на мокрый асфальт. К черту! Пойду, поброжу, пока тянется эта мучительная ночь…

Я стоял на улице, возле старой подстанции, когда к баракам вновь подъехали две черные большие машины. Одна остановилась, светя фарами на вход в барак, другая — со стороны улицы — светя в окна. Из первой выскочил Илья, подал руку и вывел на асфальт невесту, всю в белом, из другого джипа вылезли Ищук и Бойцов. Оба несли какие-то ящики.

Они меня не заметили. Я отвернулся и побрел по улице вверх, к почте, откуда месяц назад Хрустов отсылал телеграмму Президенту России. Кафе «Кантегир», в котором гуляли сегодня свадьбу, уже пригасило окна, и музыки не было слышно. Видимо, все разошлись или вот-вот разойдутся.

Полумесяц светил с прозрачных небес, как свеча в хрустальной плошке. Было тепло. Или мне так казалось? Пахло хвоей, мокрым бетоном, свежей масляной краской. Городок строителей все-таки еще не спал: вдали слышались голоса, дурной, горловой хохот подростков и тихий девичий…

Где-то звякнуло стекло — то ли окно разбили, то ли брякнули бутылкой об асфальт.

Размышляя о судьбах моих старых знакомых, я подумал, что больше я, видимо, их никогда уже не увижу. Первый автобус из Виры в Саракан уходит в шесть тридцать. Осталось побродить часов пять…

— Родион, вы куда? — раздался голос в ночи. — Это он!

Я оглянулся. По ночной улице шли Илья и Инна, он держал над ее головой зонтик, хотя давно уже не было никакого дождя.

— Гуляю, — ответил я. Я постарался, чтобы в моем голос не было никакой обиды. — Ночь такая.

— Они просили вас вернуться. Сейчас будут петь.

«Петь». Я рассмеялся. Может, в самом деле пока у них там посидеть, меж сухих стен. Успею еще побродить по пустым улочкам.

— А вы чего же?

— А мы домой, — рассмеялся Илья, прижимая левой рукой к себе за талию гибкую тоненькую Инну и поднимая выше зонт.

— Пешком?!

— Звезды. И не холодно, — тихо улыбнулась невеста, блеснув зубами.

— Да и рядом, — кивнул Илья в сторону новых домов.

Я побрел обратно к баракам.

И уже поднимался на крыльцо, когда издали донесся мужской крик, а потом женский визг. Что такое?! Я прислушался — женщина или девушка кричала:

— Иди ты, иди ты!.. — или: — Бандиты, бандиты?..

Потом грянул хохот. Я постоял минуту — была тишина. Я торопливо вошел в барак, вместе со мной вломилась туда моя огромная тень (машина светила фарами мне прямо в спину):

— Лев Николаевич! Сергей Васильевич!.. какие-то люди там кричат… ругаются…

Меня никто не расслышал. В первой комнате на одной из коек, сидели обнявшись, Галина Ивановна и Татьяна Викторовна.

— А твоя сеструха домой не собирается?

— Нет, — тихо отвечала подруга. — По прежнему со своим немцем там.

— Какая бойкая девчонка была!.. Здесь нужны русские, здесь!..

Во второй комнате стояли, обняв друг друга за плечи, Никонов, Туровский, Хрустов и Бойцов. Они пели Есенина:

Где же Ищук? Тарас Федорович был занят делом — разливал в стаканы на подоконнике спиртное.

Я проскользнул к нему мимо топчущихся, как слоны, друзей, хотел было рассказать, что я слышал только что на улице, но начальник САРАЗа перебил меня:

— Давай, за них. — И сунул мне в руку стакан. Я нюхнул — это был коньяк. — Мужики! Нолито!.. — крикнул он старым строителям, нажимая на «но».

— За дружбу! — гаркнул Никонов, хватая стаканы и раздавая друзьям. — Давно пора! Лёвка, мы тебе разрешаем грамм сто.

Хрустов и Туровский молча выпили, Бойцов только пригубил. Никонов удивленно отшатнулся.

— Я свое отпил, братцы… — негромко ответил Алексей Петрович. — Да и какая разница. Я пьян на всю жизнь.

Ищук подскочил и со всеми чокался.

— Черти полосатые, а мне койку не приготовили… хе, я могу и на голых пружинах… Вот, мы с Родионом как бомжи и заночуем. А вы как белые люди.

— Да уж, нашел бомжа, — беззлобно отвечал Никонов. — Это уж мы… трудяги, старики… Черт, забыли гитару.

— А может, оркестр из ресторации сюда?! — предложил Ищук. — Да и официанток! — Он захохотал. — Клянусь, можно хороший кабак открыть: барак номер… какой у него был номер?

Туровский мотнул головой и поднял руку. Он что-то хотел сказать.

— Да, Валера? — тряхнул его за плечо Никонов.

— Может, мне тоже хочется кричать через века…. слышь, Лёва? — Его воспаленные глаза на свету фар казались красными. — Я тут услышал, ты говорил Родиону… может, мне тоже не хочется остаться в этих скобках «от и до». Только кому кричать-то? В ожидании Страшного суда? Что, явятся ангелы с печатями, кони — белый, рыжий, черный? Да в том-то и беда — ничего этого не будет! Вышли из хаоса — уйдем в хаос.

— Ты церковь не трогай! — вдруг вознес голос, словно запел Никонов. — Если есть что-то — это она. Иначе все прахом пойдет.

— И чем же она помогает, чтобы прахом не пойти? Тем, что принимает деньги в свою кассу и ордена за это выдает? — Туровский усмехался. Я подумал: осмелел Туровский.

— Валера, ты циник, — постарался не обидеться Никонов. — Был и остался. Родион, как на этот счет современная интеллигенция?

Все они словно только что вспомнили обо мне, глянули разом.

— По разному, — ответил я. И стыдясь своей осторожности, добавил резче. — Пока мода. Библию не читали, но крестики носят.

— Раньше так комсомольские значки носили… — кивнул Туровский.

Хрустов и Бойцов молчали.

— Алёша, — вдруг сказал Хрустов. — Почитал бы стихи.

— Какие стихи!.. — еле шевельнул черными губами Бойцов.

— Ты же поэт!

— Какой я поэт? Неграмотный, наивный. Только в поздние годы познакомился с мифологией России, Греции, с книгами древних римлян… в Индии прочел книги, о которых раньше даже не слышал… да и вы, наверное… Побывал в горах Тибета. И осознал, что я — ничто.

— Да, — вдруг откликнулся Туровский. — Я это понял давно. Еще при советской власти. Мы — песчинки… с глазами и ртами…

— Но-но, Валера! — хмыкнул Никонов. — Ничего себе песчинки! Знаете анекдот? Что такое «тютелька в тютельку»? Лилипут с лилипуткой занимаются любовью.

Бойцов поморщился, Никонов, оглянувшись, приложил ладонь ко рту.

— Лёша, у тебя где сейчас главная работа?

— После Индии обещали Англию, подержали советником в МИДе, сейчас болтаюсь между двумя советами директоров. Иногда думаю: почему не остался там? Там я лучше понимал людей. Там любят поэзию, музыку, женщин. У нас женщина венец творения до свадьбы, потом с ней мы творим что-то страшное… — И словно отвечая на вопрос. — Нет, она сама ушла, там много соблазнов. Я много пил, ребята, впал в депрессию. И все равно ее не ругаю, сам виноват.

— Как время меняет людей… — мучительно выдохнул Хрустов. — Ведь Олечка такая была… вся стройка: Снегирёк, Снегирёк!..

— Еще по разу? — спросил Ищук.

— Стоп! — Никонов оглянулся. — Надо женщин отправить домой. Небось, устали.

Он ушел в соседнюю комнату. И уже через минуту Татьяна Викторовна и Галина Ивановна кричали с крыльца:

— Мальчики, поберегите себя… пейте минеральную… — Машина взвыла и укатила вверх, в город.

Никонов вернулся и щедрым жестом позвал перейти в первую комнату.

— Приляжем, как люди… чем хуже диванов…

— Человек должен кричать через века, да… — бормотал Бойцов. Он словно обдумывал слова Хрустова и Туровского. — Обидно же — смертен… — И Алексей Петрович кивнул на Льва Николаевича. — Вот он кричит через века!

— Он сжег свою летопись, — сказал Никонов.

— Ну и что? А мы где? Мы же слышим? Всё преображается в страстях человеческих. Хрустов — Иов из Ветхого завета.

— Я лично его понимаю! Голос народа! — воскликнул Ищук, поднимая ящик со спиртным. — Родя! Хватай, неси!..

Вскоре мы устроились в комнате на белых постелях. С улицы продолжала светить машина. В небе сиял полумесяц. Господи, как быстро идет жизнь!.. Я ведь тоже помню красавицу Олю Снегирек! Маленькая была, как школьница. Она у меня в музее на фотографии рядом с Валерой Туровским.