Поляна №1 (7), февраль 2014 - Коллектив авторов 11 стр.

Утром, не успели мы собраться у доминошного стола, пошел по поселку шепот: в карьере они, в ложбинке на склоне холма у пруда, прямо в траве, никого не боятся, идите смотрите, пока не поздно. Малышня, конечно, сразу дунула в карьер – удочки на плечо для отвода глаз и в карьер. А нам, шестиклассникам, с ними вроде бы не по пути.

– Подумаешь, делов-то! – мы важно размешивали доминошки, но не закончилась и первая партия, как из карьера примчались гонцы:

– Точно! Никого не боятся, лежат прямо в траве!

– Вам что, делать нечего? – держали мы марку, но через пять-семь минут какой-нибудь пацаненок подходил к столу и с удивленно-вытаращенными глазами докладывал:

– Сам видел! Они…

И рассказывал такое, что, конечно же, мы и сами давно знали да не видели никогда – хотя и скрывали это от взволнованной малышни.

Волнение, между прочим, перекинулось на старушек у подъездов (неужели и им кто-нибудь сообщил?!), на девчонок с куклами, на кошек, которые, хотя и не понимали, о чем речь, извертелись все, изъюлились.

– Опоздаете, дураки! – свалился на наши головы Витька Козырьков и, важно сплюнув, сел за стол. – Я на следующего. Они с утра там. Скоро уйдут.

С ним мы считались, хотя бы потому, что он прекрасно понимал и наши ухмылки, и гордые ответы малышне.

– Зря, – повторил Витька и (то ли нам показалось, то ли действительно так было) усмехнулась вслед за ним какая-то девчонка: «Зря!»

Тут-то мы разом вскочили с мест и, позабыв про домино, малышню, девчонок, кошек и старушек, побежали в карьер. Мы очень вовремя спохватились – это чувствовалось по кислым рожицам куклиных мамочек: им, видно, тоже хотелось посмотреть – как бы не так, сначала мы!

– Мне Кудря сказал: он траву утром там косил кроликам, – хвалился Витька. – Я туда и рванул. В траве спрятался, боялся сначала. А потом вижу, им все равно, как будто не видят они и не слышат ничего, встал во весь рост и… как в кино было видно!

– В кино такого не показывают, – пропыхтел какой-то малышок – они все-таки увязались за нами, еще раз посмотреть захотели.

– А кто это? – спросил кто-то Витьку.

– Кудря сказал молчать. Башку свернет. Сейчас увидите.

Карьер наш песчаный был неподалеку от поселка – всего-то и успели мы сказать друг другу несколько фраз.

– Тихо, вспугнем! – скомандовал Витька, и мы – натренированные вояки, что и говорить! – рассыпались без лишних слов в длинную цепочку, пошли мелким тихим шагом, поглядывая на Витькин цыганский чуб, на его загорелые руки: вон туда, вон на тот холм – указывали они нам дорогу.

А карьер наш был старый, холмистый, поросший – только в одном месте заплешиной рыжела оголенная кожа земли, да и то там уже год не работали – кончился песок.

– Тс-с, тихо вы! – передавалось по цепочке.

До вершины самого высокого холма, откуда весь карьер был как на ладони, оставалось шагов десять. Трава здесь выросла густая, высокая, шумная, но Витька даже не пригибал голову. Это настораживало – неужели он подговорил малышню, неужели это – наколка?!

Первый шаг – Витька тряхнул чубом, улыбнулся. Вроде бы не ехидно улыбнулся, но все равно стало как-то не по себе.

Взлетела из-под ног птица, вскрикнула, как сумасшедшая, кружанулась вокруг нас: мы убрали головы в плечи – еще два шага.

Шуршит трава, бухтит в груди, а на душе тревожно – так попались на Витькину удочку, кому поверили! Ох, и расхохочется он! Ох, и пойдет треп по поселку! И назад повернуть невозможно – а вдруг не обманул?!

Три шага вверх, кто-то оступился, чертыхнулся, поднялся – Витька сурово глянул на него, погрозился кулаком. Нет, не обманул: стал бы он так просто грозиться.

Еще три шага, потом еще один и…

– Вон они! Ух, успели!! – наш проводник гордо протянул правую руку вперед, и мы все разом увидели их в ложбинке на склоне соседнего холма, тоже густо поросшего травой, тоже высокого.

Нас разделяли небольшие деревца, кустарник, прудик. В нем плыли мохнатые белые облака, чем-то напоминающие холмы и холмики карьера – как будто не небо было над нами, а огромное, синее зеркало, такое огромное и синее, что, отражаясь в нем, земля наша черно-зелено-рыжая поголубела, а все холмики и холмы, тропки и дорожки между ними перекрасились в серо-бело-синие тона.

– Смотри, ха-ха, – кто-то хохотнул, но тут же умолк, внимательно рассматривая до оскомины знакомый пейзаж карьера. А там, в ложбинке соседнего холма, два взрослых человеческих тела, не желая замечать нас – остолбеневших, огромное зеркало над собой, в котором все мы отражались – серо-бело-голубые, шуршание обезумевшей от порывов ветра травы, там два человеческих тела ласкали друг друга обмякшими руками, колыхались в ритме ветра вместе с плясуньей-травой, очень похожие в линиях, движениях и усталой упрямости на котят, ворошащихся возле мамы в поисках соска.

Мы смотрели на них, отрешенных от нашего буйного мира, а в прудике плавало небо, и в небе, где-то высоко-высоко, так высоко, что дух захватывало, в ложбинке на склоне холма, не замечая ничего вокруг, два человеческих тела ласкали друг друга.

– У черт, домино-то я на столе оставил! – сказал владелец домино, будто мы собирались здесь «забивать козла», но этот голос оторвал нас от ложбинки, вернул в действительность, и мы потопали: сначала по траве – шур-шур, потом гуськом по тропе – топ-топ, пока не вышли на дорогу.

– Витька, а кто это?

– Сказал, Кудря башку оторвет!

– Мы никому, могила!

– Идите вы!

Витька был пацан железный, но у самого поселка он сдался:

– Сашка это Серый. Его завтра в Морфлот забирают. На четыре года. А то и больше. Она ему все нет да нет, а сегодня вот сама…

– А кто она-то?

Но в это время мы подошли к доминошному столу, и Витька увернулся от расспросов:

– Забил! Я сейчас играю! Кто со мной?

Через четыре с половиной года мы вновь увидели Сашку Серого. В черном костюме, в голубой нейлоновой рубашке, под которой просвечивались волнами все моря и океаны, шел он под руку с девушкой и болтал с ней, никого и ничего вокруг себя не замечая.

«Она» это была или не «она», мы не знали, потому что «проводника» нашего недавно забрали в армию, но как улыбался ей Сашка, как смотрел на нее, как мы завидовали ему! Молча завидовали, не сознаваясь в этом даже самим себе.

А позавидовать было чему. У всех у нас в карманах лежали повестки: кому на двадцатое ноября, кому на двадцать третье, кому – на тридцатое. «С вещами». А на улице дождь со снегом, холод собачий, серое густое марево вместо неба с облаками и солнцем и… какая уж тут девчонка пойдет в карьер по такой погоде!

Татьяна Виноградова. «Чёрный свет, белая тьма…»

Евгений Савинков. Ветер с восточного склона

Бабушка Хуифанг [4] умирала. Надежда теплится, как поздние астры горят в засыпанном первым снегом саду, родные толпились вокруг, то и дело обращаясь в молитвах к богам, но силы уходили из по-прежнему изящного тела. Хуифанг угасала, как цветы, почувствовавшие заморозки, что ввергало в печаль всех домочадцев. Даже маленькая Веики [5] , всеобщая любимица, не понимая, отчего бабушка, обычно веселая и красивая, постоянно лежит последние недели, прониклась серьезностью общего настроения, поэтому сидела спокойно около постели, напевая бабушкины любимые песенки или лично поднося по часам чашку с лекарственным чаем, собранным теткой Дэйю [6] .

За окном день сменял ночь, прохладное лето отцветало, когда в один тихий вечер бабушка посмотрела на Веики своим прежним взглядом – пронизывающим, искристым, с танцующими огоньками иронии.

– А ведь тебе суждено стать настоящей красавицей, моя ниу [7] . Подойди-ка поближе. Веики встала у изголовья, совсем близко. Хуифанг протянула свою тонкую руку, ставшую совсем прозрачной за время болезни.

– Садись, я хочу рассказать тебе кое-что. Но ты должна пообещать хранить мой секрет и никому не рассказывать. И не сомневаться в моих словах.

Давно, в день моего четырнадцатилетия, я отправилась к роднику, тому, что на восточном склоне. Это место всегда меня тянуло, с тех пор, как моя бабушка впервые отвела меня туда. Мне казалось, что там деревья, склонившись над водой, о чем-то шепчутся, родник, выливаясь в озерцо, поддразнивает их, заигрывая с одинокой дикой сливой, растущей в центре полянки.

Давно, в день моего четырнадцатилетия, я отправилась к роднику, тому, что на восточном склоне. Это место всегда меня тянуло, с тех пор, как моя бабушка впервые отвела меня туда. Мне казалось, что там деревья, склонившись над водой, о чем-то шепчутся, родник, выливаясь в озерцо, поддразнивает их, заигрывая с одинокой дикой сливой, растущей в центре полянки.

Там я впервые и увидела его. Тропинка, как обычно, выгнулась, оббегая старое дерево, и из-за его ствола я услышала плеск воды и смех. Низкий, глубокий, словно гул барабанов на весенней церемонии. Я выглянула из-за дерева и увидела только его спину – он стоял на коленях перед родником и умывался. Я замешкалась на секунду – почти никто, кроме нашей семьи и не ходит в ту сторону – я не ожидала встретить человека, да еще незнакомого мужчину. А он, будто почувствовал мое присутствие, застыл на секунду, а потом словно тень, не поднялся и пошел, а перетек одним движением к старой сливе, скрывшись за стволом. Я и не успела разглядеть его, подумав, что, возможно, он испугался, не ожидав, встретить кого-то так далеко от жилья, когда из-за ствола взвилась вверх птица и скрылась среди ветвей. Я вышла из своего укрытия и осторожно подошла к сливе – за ней никого не было. Незнакомец будто растворился. Меня взяла оторопь, я вспомнила рассказы о горных духах, не показывающихся смертным, и о том, что случайная встреча с ними грозит бедой. Не оглядываясь, я пошла обратно, ускоряя шаг по склону.

Спустя некоторое время я поняла, что постоянно думаю о незнакомце, мыслями возвращаюсь в тот день, расплывчатый силуэт преследовал меня, мне казалось, что я вижу его краем глаза. А когда спускалась ночь, на дереве, за моим окном пела незнакомая птица, хлопки ее крыльев преследовали меня всеми ночами. Что-то изменилось во мне, я начала смотреть на мир другими глазами, иначе. А однажды мне приснился сон, очень яркий, словно все было наяву. Я поднималась на поляну перед родником, а под старой сливой меня ждал он, прижавшись к стволу. Даже во сне я не могла толком разглядеть его лица, его облик менялся каждую секунду, как вода, как облака на сильном ветре, я отчетливо видела только его глаза – бездонные, темные, пронизывающие насквозь – это не был взгляд человека, мне показалось, что сама Гора смотрит на меня двумя камнями.

Наше молчание длилось целую вечность, а потом он отвернулся и пошел от меня прочь.

– Подожди, – вдруг сказала я.

Он остановился и сказал, не смотря на меня, бросил слова, как камни через плечо:

– Ты будешь жалеть, если я останусь, в конце всего всегда остается только пустота.

– Тогда зачем ты пришел?

Он пожал плечами и посмотрел на меня – волна тепла поднялась и укутала меня целиком, мне показалось, что земля уплывает из-под ног, а сон начал рваться.

– Приходи, – были его последние слова, и я проснулась.

Весь следующий день прошел для меня, будто сон не кончался. Я была в доме, помогала бабушке и маме, но мыслями я была там, у родника. Вечером под окнами я снова услышала хлопки крыльев. Выглянув из окна, в тени стены я ясно увидела мужчину, неотрывно смотрящего на меня. Испугавшись, я отошла, а когда осторожно выглянула второй раз – никого уже не было. Только та самая незнакомая птица где-то в кронах пела печально, так что мое сердце сжималось.

Людям свойственно колебаться и менять решения. Мирские пути запутанны и опасны. Эти слова мудрого Цзычена вились в моей голове, когда на следующий день я взбиралась по горной тропинке. Вдоль нее распустился шиповник, а в моем сердце расцветало нечто иное. Что, я поняла, когда он повернулся ко мне наяву.

Ветки дикой сливы затеняли его лицо, а я смотрела в его темные глаза, ставшие теплыми, человеческими, и внимала любви, раскрывающей в сердце моем свои нежные лепестки. Мы стояли, обнявшись под деревом, и он шептал мне что-то, я слышала в его голосе жар нагретых на солнце камней, аромат горных трав и биение ледяных родников.

– Мы не сможем быть вместе всегда, – произнес он грустно, – я бессмертен и не могу отказаться от этого и не могу поделиться им с тобой, это не в моей власти.

– Пусть так.

– Я не смогу быть с тобой до конца, люди заметят, что я не старею со временем.

– Пусть так.

– Тебе придется идти до конца одной.

– Пусть. Так.

Бабушка задумалась на мгновение, сжав руку Веики, а потом продолжила.

– На закате следующего дня он пришел к моему отцу и сосватал меня. Сказал, что родных у него не осталось, но родители оставили ему достаточно денег и он хочет остаться в нашей деревне, поближе к моим родственникам. Всю нашу усадьбу молчаливые люди, которых никто у нас не знал, выстроили за считанные недели. Твоя тетка Дэйю была нашим первенцем. Я плакала, долго, когда мне сказали, что родилась девочка, а он успокаивал меня, говорил, что она унаследует великий дар. Дэйю стала врачевателем, знатоком трав, и молва о ней пошла далеко от нашей деревни. Твой дядя Кианг [8] родился вторым, в пять лет он мог поднять взрослого человека, его сила пугала меня, все наши дети получили от твоего деда в подарок какое-то необычное свойство.

Годы проходили. Небеса, казалось, хранили нас. Работники выстраивались в очередь – на наших наделах урожай всегда был таким обильным, что твой дед пятую его часть каждый год бесплатно раздавал беднякам. Люди вообще тянулись к нему, он отличался от всех, конечно, я одна знала причину, знала, почему разбитый им сад просто исходил цветами до самого снега, почему уходя на охоту один, он приносил лунма или целого юаньху, которых многие охотники и не видели издали, почему рядом с ним в самый холодный день зимы становилось тепло, просто от одного его взгляда.

Я купалась в этом тепле, ни на секунду не сомневаясь в его любви, любовь дарит счастье, долго длящееся счастье укутывает с головой, нежные и сильные руки любимого заставляют забыть обо всем, даже о течении времени. Он же сам, словно ребенок, удивлялся самым простым и обыденным вещам, познавая незнакомый мир, водил дружбу с гончарами, братьями Хи, с кузнецом и господином Фэнем, травником, ему нравились люди-созидатели, он часто говорил, что мастер создающий приближается к бессмертию настолько, насколько позволено смертным.

Однако спустя семнадцать лет, когда Дэйю уже вышла замуж и подарила нам первого внука, я поняла, что наше счастье скоро кончится. Наши дети вырастали, я начала увядать, а твой дед оставался на вид все тем же молодым и полным сил мужчиной. Люди стали шептаться, слухи, они как капельки дождя, сначала не видно, потом ручеек, потом ручьи становятся рекой… и он сам начал смотреть на меня по-другому. Твоя мать, наш последний неожиданный ребенок далась мне очень нелегко. Я чуть не умерла, долго приходила в себя после родов.

В первый день, когда мне позволили встать с постели, пошел снег. Я вышла в сад, а он стоял и смотрел на горы, не отрываясь. Снежинки падали ему на голову и не таяли. Когда он повернулся, я все поняла. Ничего не нужно было даже объяснять – на меня снова смотрела скала. Я лишь поклонилась и ушла в дом.

Мирские пути запутаны. Я не услышала, как он ушел на охоту, как по восточному склону сошли две сильнейшие лавины, как наши работники во главе с твоим дядей Шеном [9] бросились искать его. Все мое мироздание заняла твоя мать.

Я назвала ее Лиу [10] , в память о течении безразличного времени, подарившего мне двадцать шесть лет счастья и унесшего его так же легко прочь. Она и стала его последним даром, в заботах о ней прошли годы, притупившие боль потери. Все мои дети и внуки стали отрадой, вы смотрите на меня его глазами, теплыми, а в ваших голосах я слышу звук ручья, у которого мы познакомились и шелест листьев дикой сливы.

Сумерки сгустились, и Веики видела только абрис лица Хуифанг, слышала ее сбивающееся дыхание и боялась спугнуть прозрачное видение – она вдруг ясно увидела бабушку молодой, почувствовала аромат магнолий – ее любимых благовоний.

– Помни, моя ниу, человек сам выбирает, будет ли счастью место в его жизни или нет, но счастье не может длиться вечно. Ничего не вечно в этом мире, даже склоны гор стачиваются текущей водой.

Спустя восемь дней Веики держала свою маму за руку и сквозь слезы смотрела, как дядя Кианг сжигает на перекрестке дорог за деревней бумажные свитки, сделанные теткой Дэйю. Холодный ветер, налетавший с восточного склона горы, разбрасывал легкие обугленные кусочки в стороны, а в кроне высокого дерева печально пела незнакомая птица.

Форма

Рынок Цюйфу сбивал с ног шумом, запахами и красками. Ю-Цзы еле успевал за Учителем, будто пролетавшим сквозь толпу суетящихся людей. Вот его одежда – изумрудная с лазурью – была рядом, а вот уже мелькала в десяти шагах впереди.

Мальчишка-разносчик больно толкнул Ю-Цзы в плечо, юноша ойкнул и почти уперся носом в спину Учителя. Потирая рукой набухающее место удара, Ю-Цзы увидел, что дорогу им перегородил невысокий мужчина в потертой одежде. Следы глины на синей рубахе и в густых волосах, тронутых сединой – незнакомец явно был гончаром. Улыбаясь и чуть наклонив голову, он протягивал Учителю белую пиалу, а Учитель, обычно стремительный, застыл, словно не зная, что делать.