— Здравствуй, Тима, — сказал инквизитор, и в его голосе скользнула самая настоящая нежность. — Это Ивга.
Женщина не ответила. Руки ее безвольно лежали на подлокотниках, красивые, с тонкими пальцами и коротко стриженными ногтями.
— Ее зовут Тима Леус, — глухо сказал инквизитор. — Нейрохирург. Единственная из известных мне ведьм, ухитрившаяся получить образование и преуспеть в науке.
— Ведьма?!
— Да. Была… Ее любимый человек поставил ей условие… не хотел жениться на ведьме, и она поклялась, что условие соблюдет. Видишь ли, попытки лишить ведьму ее ведьмовства начались не вчера. И даже не четыре года назад, когда мы с Тимой развернули… программу. И не четыреста лет назад…
Ивга снова взглянула на женщину в кресле. Грудь ее чуть поднималась в такт дыханию — и все. Инквизитор накрыл руку на подлокотнике своей ладонью — ничего не изменилось. Даже ресницы не дрогнули. Растение.
— Ведьмовство… Комплекс свойств, который мы называем ведьмовством. Он настолько переплетен со свойствами личности… Убивая ведьму, мы убиваем личность. Всего в программе приняли участие пятнадцать женщин. Во главе с Тимой; все, естественно, добровольно и с надеждой. У всех была причина… Особенно у Тимы. Она, видишь ли, любила.
Ивга перевела дыхание. Инквизитор невесело усмехнулся:
— Тима… Блестящий ум. Железная воля. Красавица… Посмотри, даже теперь еще видно. Накануне операции она шутила, издевалась надо мной, нерешительным…
Он осекся. Заглянул в неподвижные глаза сидящей женщины; отвел взгляд:
— Из пятнадцати пациенток в живых осталось девять. Все — в таком вот… виде. Навсегда. Теперь понятно? — Ивга молчала. — Вот о чем ты просила меня сегодня утром. Вот что ты имела в виду, когда вопила, что я лгу. Теперь понятно или нет?
Было очень тихо, даже госпожа Сат, оставшаяся в коридоре, не гремела своими ключами.
— Да, — сказала Ивга хрипло.
Рука инквизитора чуть пожала безжизненную ладонь сидящей в кресле женщины:
— До свидания, Тима. Надеюсь, тебе… хорошо.
Обратный путь проделали молча; у Ивги с новой силой разболелась голова, и скрежет замков, отдававшийся в затылке, заставлял горбиться и вздрагивать. Инквизитор распрощался с госпожой Сат, и охранник, красный как помидор, вознамерился было проверить у него пропуск; инквизитор осадил его, сообщив, что мертвецу припарки без надобности. Ретивость нужна до того, а не после…
В разбитое окно врывался прохладный ветер. Ивга забилась на заднее сидение с ногами, скрючилась и заплакала.
* * *Кафе на окраине было слишком маленьким, чтобы иметь название. Бармен удивленно таращился на странную пару: средних лет мужчина, холеный, со смутно знакомым бармену лицом, в компании молодой рыжеволосой девушки, чей нос был, похоже, разбит, глаза воспалены, а свитер запятнан бурыми следами крови. Бармен подумал даже, не стоит ли позвонить в полицию — однако потом почему-то удержался и не позвонил.
— Я закажу тебе вина… Для снятия стресса.
— А вы?
— А я за рулем… Что будешь есть?
— Ничего.
— Не выдумывай… Впрочем, как хочешь. А то снова обвинишь меня в патологической любви к принуждению.
Ивга старательно разглядывала скатерть.
Инквизитор помолчал. Вздохнул — вздох получился кроткий, совсем ему не свойственный, и потому Ивга насторожилась.
— Голова еще болит?
— Меньше.
— Ага, понятно… Скажи мне, Ивга. Сколько раз в жизни тебе случилось говорить… странное? В приступе ярости, или в страхе, или от боли… Бывало такое, что слова приходили… вроде как ниоткуда? И собеседник очень удивлялся?..
Ивга поняла, о чем вопрос. Нахмурилась и отвернулась, пытаясь вспомнить, а что, собственно, она сказала инквизитору перед тем, как он чуть не вышиб из нее мозги. Напрасно — она помнила лишь, что язык ее произносил слова, но слова без значения, более того — теперь те странные фразы представлялись ей чем-то наподобие вареных макарон бесцветные и аморфные, бессмысленные…
— Вспоминай.
Она открыла рот, чтобы сказать: не помню. И в этот самый момент вспомнила.
— Было? Я прав?
Было. Актовый зал училища, полный народу; директриса с красными пятнами на щеках, представляющая девочкам «господина окружного инквизитора». Тошнота и слабость, и злость; множество пустых мест, сразу образовавшихся со всех сторон, внимательный взгляд, многозначительное молчание…
Продолжение было в кабинете директрисы. Казенная повестка, брезгливые перепуганные взгляды, «нам теперь училище не отмыть»… И еще что-то хлесткое, слово, как плетка со вшитым кусочком свинца. Что-то про ведьм и потаскух… безродных и бездарных шлюшек… Что-то неслыханно мерзкое, в особенности если учесть, что Ивге было пятнадцать лет и она еще ни разу ни с кем не целовалась. И понимающая ухмылка этого самого инквизитора.
Тогда Ивга открыла рот и сказала. Отчего директриса осела на пол, одним своим видом поднимая вокруг панику и давая Ивге возможность удрать из-под самого инквизиторского носа…
Она сказала что-то про печень. Которая скоро будет вся в дырах. Кажется. Какой-то медицинский термин…
— А что за училище?
— Художественно-прикладных… промыслов… дизайна… все такое. Я не понимаю… при чем тут была печень, чья…
— А кто грохнулся в обморок? Директорша?
— Она…
— Город Ридна? Художественно-прикладное училище?
— Да…
— Подожди две минуты. Мне надо позвонить.
Молоденькая официантка, прикатившая на тележке заказ, проводила инквизитора взглядом. Потом посмотрела на Ивгу — оценивающе, даже и не пытаясь скрыть любопытство. Ивга отвернулась.
Инквизитор вернулся не через две минуты, а через двадцать.
— Директорша твоего училища скончалась в возрасте сорока двух лет от цирроза печени. Инквизитор, с которым ты имела дело, Итрус Совка, так и не дослужился до кресла куратора — уволен два года назад за профессиональную непригодность… По-видимому, твое неудачное задержание было не единственным его промахом. Я его не знал.
Ивга смотрела в скатерть.
— Ты плачешь?
— Она… была обречена? А я…
— Скорее всего, в то время она всего лишь подозревала… неладное. Медики сомневались и недоговаривали, она маялась предчувствиями, но, будучи человеком волевым, успешно гнала от себя нехорошие мысли. До поры до времени…
— А я, значит…
— Ты не виновата.
— Я-таки ведьма…
— Да, конечно. Возможно, потенциальная флаг-ведьма. Неинициированная… У тебя это странно преломилось — ты ловишь чужие тайны. Бессознательно. В состоянии стресса… Давай-ка ешь.
Ивга послушно опустила глаза в тарелку. Вяло поковыряла вилкой остывающий куриный бок, вспомнила, что не хотела ничего заказывать, прерывисто вздохнула, отодвинула прибор:
— Сегодня я поймала… вашу тайну тоже? И что мне за это будет?..
— Ничего.
— Хотелось бы верить…
— Ивга, ты хотела заниматься… этими художественными промыслами? Или просто — подвернулось место в училище?
Она подержала в ладонях высокий бокал с белым вином. Поставила на стол:
— Я вроде как хотела… вроде как дизайнером. Ну, а потом…
— Перехотела?
Ивга помолчала. Отвернулась.
— Скажите честно… Назар от меня отказался?
— Нет.
— Я думала… если человек… ну, вроде как любит… он способен… простить, — она передохнула. — Ведьме, что она ведьма.
— Если бы ты действительно так думала, ты призналась бы Назару. Сама, — инквизитор отыскал на столе пепельницу.
Ивга помолчала.
— С вами… тяжело. Вы часто говорите то, что не хочется слышать.
(Дюнка. Апрель)Он не был на ЭТОЙ могиле без малого три месяца; со времени его последнего посещения многое изменилось. Исчезли деревянные вазы с тусклыми зимними цветами и появилось надгробие из черного матового камня, с барельефом на шероховатой грани; ночью шел дождь, и Дюнкино лицо на барельефе было мокрым и странно живым. Клаву показалось даже, что на плечах подрагивают сосульки слипшихся волос — но, конечно, это было не так. Кладбищенский скульптор имел перед глазами старую Дюнкину фотографию, где волосы ее, чуть вьющиеся и совершенно сухие, собраны были в пышную праздничную прическу.
Клав испытал что-то вроде раскаяния. С самого дня похорон он не виделся ни с кем из ее родичей; так велика была обида, нанесенная теми словами?
«Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один».
Это правда. Он не хотел делиться своим горем. Дюнка была — его…
Теперь он стоит перед ухоженной, обустроенной могилой, смотрит на каменную, но неприятно живую Дюнку и пытается прогнать навязчивый, изводящий вопрос.
А вдруг там, внизу, под камнем…
Она — там? Или там пусто?
А если она — там?!
А вдруг там, внизу, под камнем…
Она — там? Или там пусто?
А если она — там?!
День был неестественно холодным, странно холодным для весны. Клав дрожал, обхватив плечи руками, и пытался стряхнуть с ботинок наползающую от земли сырость.
Этот тепловоз он не забудет до конца дней своих. Он даже на трамвайный путь в жизни своей не выйдет, более того — две нарисованные рядом черты будут означать для него рельсы. И вызывать содрогание…
Где Дюнка? Здесь, под черным камнем, или там, в запертой душной квартирке? Куда ему хочешь-не хочешь, а надо возвращаться?
Третий день над землей лежит густой, непроглядный туман. И съедает звуки.
Одно совпадение — неприятно. Два совпадения…
Собственно, почему их не может быть два? Сколько людей ежегодно гибнет под колесами товарняков и электричек? Особенно в туман. Или по пьяни…
Клав потрогал голову. Вчера, вернувшись в общежитие, он безмолвно выпил пузатую бутылку припасенного на праздник коньяка — Юлек Митец, заставший его с опустевшей посудиной, едва не лишился чувств. Во-первых, жалко было благородного напитка, во-вторых…
Собственно, с Клавом ничего не произошло. Кажется, он даже не опьянел; у него, правда, отнялись ноги, но голова оставалась до обидного ясной, и в ней вертелась, как обезумевшая белка в колесе, одна-единственная мысль.
Какая — Клав никогда не скажет вслух. Более того — и думать об этом преступно.
Может быть, он все-таки был тогда пьян? Может быть, он не помнит? Может быть, сидя с Дюнкой у костерка, они пытались согреться… изнутри?..
Нет. Это сегодня холодно — а в тот день было тепло, по-весеннему уютно, и голова его была трез-ва-я…
Каменная Дюнка смотрела укоризненно. Будто хотела сказать — и ты готов так про меня подумать? Про меня?!
— А ты ли… — прошептал Клав еле слышно.
На черный камень безбоязненно уселась круглая, как шар, радостная весенняя синица.
Глава шестая
За три квартала от площади Победного Штурма в его машине замигал красный огонек. Экстренный вызов; Клавдий запрещал тревожить себя на ходу, если дело терпит. Красный огонек на пульте иногда снился ему по ночам — назойливый, колющий, означающий тревогу.
— Да погибнет скверна… — звенящий от напряжения голос диспетчера. — Сигнал… От Графини. Красный сигнал.
— Принял, — глухо отозвался Клавдий. — Откуда?
— Оперный театр…
— Усиленный наряд. Я буду через десять минут.
Он не стал класть трубку, бросил на кресло рядом; прикрыл глаза, вызывая в памяти карту центра города. Резко развернул руль; Ивга на заднем сидении тихо ойкнула.
Графиней была Хелена Торка. Осведомителем она не могла быть по определению, Клавдий никогда и не ждал от нее сведений — и условную кличку отвел ей просто так, для порядка; красный сигнал от нее был равнозначен воплю ужаса.
Девчонка на заднем сидении молчала. Ни о чем не спрашивает, умница.
— Мы едем в оперу, — пробормотал Клавдий сквозь зубы.
Кинулась под колеса булыжная мостовая; через минуту снова сменилась асфальтом, Клавдий ловко обогнал огромную, как бегемот, прогулочную машину, и следующую — фургончик, и следующую…
— Я думала, вы не умеете водить, — шепотом сказала Ивга.
Клавдий сбавил темп, позволяя маячащему впереди светофору сменить красный свет на зеленый. Прибавил газу, проскочил на желтый, и еще раз проскочил; оперный театр открылся весь, сразу — массивное здание в лжеклассическом стиле, цвета слоновой кости, с медным гербом города на величественном фасаде и кучкой людей перед главным входом. До начала вечернего спектакля еще час…
Клавдий удержался от соблазна бросить «граф» прямо на пешеходную площадь перед театром, туда, где появление чего-либо на четырех колесах было бы громом среди ясного неба; не стоит раньше времени поднимать шум. Кажется, шума и без того не удастся избежать.
Клавдий встал у бровки, прямо под знаком «стоянка запрещена», и заглушил мотор; его машину уже заметили. Даже если бы зеленый «граф» прокрался на стоянку у служебного входа — заметили бы все равно; а так у него, по крайней мере, есть преимущество внезапности…
Он стиснул зубы. Ох, как много ведьм в этом здании. Инициированных. Действующих. Просто не верится, что столько ведьм может оказаться на свободе — и в одном месте…
— Мне страшно, — сказала Ивга за его спиной.
Она тоже чувствует. Только пока не умеет разбираться в своих ощущениях.
— Посиди в машине, — бросил он глухо. — Хотя нет… Пойдем со мной. От меня ни на шаг…
Одновременно справа и слева, и еще чуть дальше, на служебной стоянке припарковались три ничем не примечательные машины; Клавдий еле заметно кивнул. Вот так прибывает отряд спецназначения — не то автобус с экскурсантами, не то конфеты в буфет привезли…
Значит, новый тезис к старой внутриведомственной дискуссии «Должен ли Великий Инквизитор лично принимать участие в оперативных выездах?..»
Если выезд происходит по «красному» сигналу от Хелены Торки — должен.
В труппе оперного — полтора десятка «глухих», неинициированных ведьм. В училище — десять… Действующей — ни одной, во всяком случае по сводкам; откуда?..
Все как всегда. Театралы ждут открытия высоких дверей — за час до начала спектакля; все как всегда — только двери не открываются. Тоже не велика новость — случается, зрителей задерживают. Даже и на полчаса…
— Пойдем.
Зеркальные двери служебного хода; у турникета старушка с морщинистым волевым лицом:
— Господа, ваши пропуска?!
— Инквизиция города Вижны, — Клавдий отвернул манжет, показывая проблесковый фонарик-значок. — Оставайтесь на месте.
Оперный театр — особенное место. Старушка слишком хорошо знала слово «Инквизиция», а потому молча отшатнулась в тень.
Ивга бежала рядом. Клавдий оглянулся, прикидывая, кому бы ее поручить; начальник спецгруппы был уже тут, и в глазах у него стоял невысказанный вопрос. Начальника интересовало, кто в данный момент руководит операцией.
— Вы, — бросил Клавдий. — Распоряжайтесь и мной тоже. Девчонка… будет со мной. Я не могу сейчас ее отпустить.
Начальник кивнул:
— Попрошу вас взять на себя Торку… патрон.
— Пойдем, — Клавдий втянул Ивгу в боковой коридор. Хорошо, что в свое время ему хватило ума ознакомиться с закулисным устройством виженской оперы.
Рука Ивги не вырывалась. Терпела его железную хватку — и дрожала. Нервной дрожью; Ивге здесь не место. Неохота бросать ее без присмотра — но лучше оставить ее, чем тащить туда, где — он чует — полным-полно сильных и деятельных ведьм. Впрочем, пока явной угрозы нет никакой.
Они прошли мимо стайки женщин в униформе. Мимо толстого мужчины, копающегося в не менее толстом портфеле, мимо двух очень высоких юношей в трико, сидящих рядышком на подоконнике. Мимо доски объявлений, мимо лестницы, ведущей в буфет, мимо холла с коврами и фикусами. Миновали приоткрытую дверь в зеркальный зал, где шелестели тапочки по паркету. Миновали еще десяток дверей, за которыми вполголоса переговаривались, ходили туда-сюда, смеялись, переругивались; еще один холл — и Клавдий остановился перед полированной створкой с нарочито строгой табличкой. Постучал костяшками пальцев, не дожидаясь ответа, вошел; Ивга споткнулась на пороге. Она почему-то была уверена, что дверь не откроется.
— Госпожа Торка!
В приемной было пусто. Стол секретарши, недопитая чашечка чая, смятый бланк с типографской виньеткой в правом верхнем углу, две двери — направо и налево. Отключенный телефон. Ивга потянула носом; Клавдий тоже чувствовал запах сердечных капель. Еле ощутимый, выветрившийся запах.
Дверь направо. Пусто. Исполнительного директора нет на месте, неудивительно, странно лишь то, что не заперта дверь.
Дверь налево…
Женский пиджак, брошенный на спинку рабочего кресла. Вывороченные ящики стола; следы не то грубого обыска, не то бережного погрома. Любопытно, составляла ли госпожа Хелена списки своих любимых ведьм. И, если составляла, то где, спрашивается, хранила?..
Трубка телефона была аккуратно срезана. Рядом лежала связка ключей с брелоком в виде куриной лапы. Достаточно тяжелой, если подбрасывать на ладони.
Клавдий почти не размышлял.
— Ивга, поди сюда.
Девчонка вошла в кабинет; Клавдий подтолкнул ее к столу:
— Останешься здесь. Потом я тебя заберу.
Глаза ее испуганно округлились:
— Н-нет… я…
— Ненадолго.
Он дважды провернул ключ в замке; девчонка, против его опасений, не стала кричать и возмущаться. Ни слова, ни вздоха — ему вдруг сделалось неловко. Так, будто на него укоризненно смотрят, а он не в силах отвернуться…
— Я скоро, — сказал он запертой двери.
Размеренная жизнь театра уже прервалась. Уже смешалась и скомкалась, и покатилась пес знает куда; двери уборных были распахнуты настежь, и отовсюду слышался передаваемый по трансляции сухой, подчеркнуто спокойный голос: «Просьба ко всем работникам театра оставаться на местах. Просьба оставаться на местах. Подготовка к спектаклю прекращена; просьба ко всем работникам театра оставаться на местах… Не выходите в коридоры, оставайтесь на местах…»