— Если здесь есть амбулаторные больные, — сказал Колин, чуть сильнее сжав руку Мэри, — то могут продавать какую-нибудь еду.
Мэри вдруг прорвало:
— Если мне не нальют стакана воды, я просто сдохну. Уж этого-то от них можно будет добиться.
Нижняя губа у нее треснула, кожа вокруг глаз потемнела.
— Наверняка, — ответил Колин. — В конце концов, это же больница.
У двойных витражных дверей, увенчанных большим полукружием из цветного стекла, выстроилась очередь. Встав на цыпочки, они смогли разглядеть сквозь отражения людей и кустов фигуру в форме, охранника или полицейского, который стоял в полумгле между наружной и внутренней дверью и проверял у каждого посетителя документы. Люди вокруг них принялись доставать из карманов и сумок ярко-желтые карточки. Похоже, они попали сюда в тот промежуток времени, когда в палаты пускают родственников, потому что, судя по всему, больных в очереди не было совсем. Толпа придвинулась ближе к двери. Возле нее на пюпитре было выставлено каллиграфически выведенное объявление — одно длинное предложение, в котором дважды встречалось слово, очень похожее на «секьюрити». Слишком усталые, чтобы объясняться с охранником в форме, растолковывая ему, кто они такие и что им просто хочется чего-нибудь попить и перекусить, Колин и Мэри, сопровождаемые недоуменно-сочувствующими возгласами толпы, проделали обратный путь к воротам. Где-то в окрестностях, судя по всему, было несколько кафе, но возле больницы они почему-то ни одного не заметили. Мэри сказала, что хочет остановиться где-нибудь и поплакать, и они уже начали подыскивать подходящее для этого местечко, когда услышали крик и приглушенный звук корабельного двигателя, дающего задний ход: у пирса ошвартовался очередной пароходик.
Чтобы добраться до гостиницы, нужно было пройти через одну из популярнейших мировых туристических достопримечательностей — через колоссальную площадь в форме клина, закрытую с трех сторон величественными, со сводчатыми галереями домами: над открытой ее стороной царила часовая башня из красного камня, а за ней — знаменитый собор с белыми куполами и ослепительным фасадом, где, как об этом неоднократно было сказано, столетия цивилизации слились в ликующем единстве. У двух продольных сторон площади, как две армии, готовые ринуться друг на друга через булыжную нейтральную полосу, стояли плотные ряды стульев и круглых столиков — уличный резерв почтенных местных кафе; оркестры с музыкантами и дирижерами, одетыми, невзирая на утреннюю духоту, в смокинги, играли одновременно: музыку маршевую и романтическую, вальсы и отрывки из популярных опер с непременной оглушительной кульминацией в конце. Повсюду толпились, суетились и гадили голуби, и в каждом кафе после очередной порции искренних, но жидких аплодисментов оркестр на время неуверенно замирал. Туристы волнами катились через ослепительно освещенную площадь и откалывались маленькими группами от основной массы, чтобы раствориться в монохромной мозаике света и тени в изящных колоннадах галерей. Как минимум две трети взрослых мужчин были с фотоаппаратами.
Колин и Мэри, с трудом переставляя ноги, сошли с пароходика и теперь, перед тем как пересечь площадь, стояли в убывающей тени башни. Мэри сделала несколько глубоких вдохов и, стараясь перекрыть царящий над площадью гул, предложила зайти в одно из кафе и выпить воды. Тесно прижавшись друг к другу, они пошли вдоль края площади, но свободных столиков не было, не было даже и таких, за которыми можно было бы присесть с кем-нибудь рядом, и постепенно до них дошло, что беспорядочное движение взад-вперед по площади по большей части создавали люди, которые пытаются найти свободное местечко и присесть, а те, что скрываются в паутинном плетении узких улочек, просто отчаялись что бы то ни было отыскать.
В конце концов им все-таки удалось сесть, да и то лишь после того, как они отстояли несколько минут возле столика, за которым вертелась на стульях, размахивая чеком, пожилая чета; а усевшись, они обнаружили, что столик находится на отдаленной окраине зоны, обслуживаемой их официантом, и что многие из тех, кто сейчас вытягивает шеи и безнадежно щелкает пальцами, удостоятся внимания раньше, чем они. Мэри подняла на Колина запавшие красные глаза и что-то прошептала растрескавшимися губами, которые уже начали заметно припухать; а когда он в шутку предложил ей допить остатки кофе из стоящей перед ним на столе крохотной чашечки, она закрыла лицо руками.
Колин встал и быстрым шагом направился между столиками к галерее, но его тут же прогнала обратно группа прохлаждающихся в глубокой тени у входа в бар официантов. «Воды нет», — сказал один из них, указав на разноцветное море мечтающих расстаться с деньгами клиентов, оправленное в темные проемы сводчатых арок. Вернувшись к столику, Колин взял Мэри за руку. Они сидели приблизительно на одинаковом расстоянии от двух оркестров, и хотя звук был негромкий, но из-за постоянных диссонансов и ритмических несовпадений трудно было сосредоточиться и решить, что теперь делать.
— Я думаю, нам сейчас чего-нибудь принесут, — неуверенно сказал Колин.
Они расцепили руки и откинулись на спинки стульев. Колин проследил за взглядом Мэри: за соседним столиком сидела семья, ребенок, которого придерживал за талию отец, стоял, покачиваясь, на столе, между пепельниц и пустых чашек. На нем была белая панама, матросская курточка в бело-зеленую полоску, широкие штаны, отделанные розовой шнуровкой и белыми ленточками, желтые гольфы и ярко-алые кожаные туфли. Бледно-голубое колесико соски-пустышки, плотно прижатое к губам и совершенно их скрывшее, придавало ребенку комичный, как будто от рождения удивленный вид. Из уголка рта полз улиточий след слюны; слюна собиралась в глубокой ямке на подбородке и, перетекая через край, висела блестящей яркой капелькой, как подвеска. Ладошки у малыша сжимались и разжимались, голова недоумевающе покачивалась, его пухлые слабые ножки разъехались под бесстыдно набрякшей тяготой подгузника. Его безумные глаза, круглые и пустые, сверкнув, окинули взглядом залитую солнцем площадь и с выражением, которое казалось исполненным удивления и гнева, остановились на крыше собора, где, как было когда-то написано, венцы арок, словно в экстазе, разбивались в мраморную пену и взмывали в бесконечную синь неба застывшими в камне завитками и вихрями, как будто прибрежные волны, скованные внезапным морозом за миг перед тем, как рухнуть вниз. Младенец издал густой горловой гласный звук, и его ручки дернулись в направлении храма.
Колин поднял было руку, пытаясь привлечь внимание официанта, который, лавируя между столиками с подносом, полным пустых бутылок, как раз двинулся в их сторону, но официант пролетел мимо прежде, чем жест успел оформиться хотя бы наполовину. Семья собралась уходить, и ребенка начали передавать по кругу, пока он не добрался до матери, которая тыльной стороной руки вытерла ему рот, аккуратно усадила в поблескивающую серебром коляску и принялась резкими движениями затягивать его руки и торс в кожаную сбрую с бесконечным количеством пряжек. Коляска тронулась с места: младенец откинулся на спину и сфокусировал свой яростный взгляд где-то в небе.
— Интересно, — сказала Мэри, провожая глазами коляску, — как там дети?
Оба ее ребенка гостили сейчас у отца, который жил в сельской общине. Три адресованные им открытки, написанные в первый же день по приезде, по-прежнему лежали на прикроватном столике в гостинице, без марок.
— Мечтают о футболе, сосисках, комиксах и газировке, а в остальном прекрасно себя чувствуют. Как мне кажется, — сказал Колин.
Двое мужчин в поисках свободного места пару секунд постояли, прижавшись к их столику и держась за руки.
— Эти горы, эти бесконечные открытые пространства, — сказала Мэри. — Знаешь, в такого рода местах иногда бывает на удивление нечем дышать.
Она пристально посмотрела на Колина. Он взял ее за руку:
— Надо все-таки отправить им открытки.
Мэри отняла руку и обвела взглядом сотни футов бесконечно повторяющихся арок и колонн.
Колин тоже огляделся. Официантов поблизости не было, и, насколько он мог видеть, перед каждым клиентом стоял полный стакан.
— Здесь как в тюрьме, — произнесла Мэри.
Колин скрестил на груди руки и долго, не мигая, на нее смотрел. Идея приехать в этот город принадлежала ему. Наконец он сказал:
— За билеты на самолет уже заплачено, и вылет через десять дней.
— Можно сесть на поезд.
Колин отвел взгляд. Два оркестра одновременно смолкли, и музыканты начали пробираться к галереям, к барам своих кафе; без их музыки площадь казалась еще более просторной, и на то, чтобы заполнить ее, звука шагов, звонкого цоканья шикарных туфель и шлепанья сандалет было явно недостаточно; а также голосов, восторженного шепота, детских криков и родительских призывов к порядку. Мэри заметно приуныла.
Колин встал и начал обеими руками махать официанту, тот кивнул и пошел в их сторону, собирая по пути заказы и пустые стаканы.
— Неужели?! — торжествующе воскликнул Колин.
— Нам нужно было взять их с собой, — сказала Мэри, обращаясь к собственным коленям.
Колин по-прежнему стоял возле столика.
— Нет, он действительно идет к нам! — Он сел и потянул ее за запястье. — Чего тебе заказать?
— Какая гнусность с нашей стороны, что мы их там бросили.
— А мне кажется, это был шаг вполне разумный.
Официант, массивный импозантный человек — густая, тронутая сединой борода, очки в золотой оправе, — внезапно оказался возле их столика, наклонился вперед и едва заметно поднял брови.
— Мэри, чего тебе взять? — настойчивым шепотом спросил Колин.
Мэри сложила руки на коленях и сказала:
— Стакан воды, безо льда.
— Да, два, пожалуйста, — с готовностью подхватил Колин, — и…
Официант выпрямился и коротко выдохнул через нос. Окинул их взглядом, оценив состояние лиц и одежды. А потом сделал шаг назад и кивнул в сторону дальнего конца площади:
— Там фонтан.
Он двинулся было прочь, но Колин развернулся на стуле и ухватил его за рукав.
— Нет-нет, послушайте, — умоляющим тоном начал он. — Еще мы собирались заказать кофе, и кроме того…
Официант высвободил руку.
— Кофи! — повторил он, насмешливо раздув ноздри. — Две кофи?
— Да. Да!
Официант покачал головой и ушел.
Колин обмяк, закрыл глаза; Мэри попыталась сесть прямо.
Она легонько толкнула его под столом ногой.
— Брось. До гостиницы всего десять минут ходу.
Колин кивнул, но глаз не открыл.
— Залезем в душ, посидим на балконе, закажем, и нам принесут все, чего мы только захотим.
Чем ниже опускался подбородок Колина, тем оживленнее делалась Мэри.
— Заберемся в койку. Ммм, чистые белые простыни. Закроем ставни. Представляешь, какая роскошь? А можем…
— Ладно, — тусклым тоном сказал Колин. — Пойдем в гостиницу.
Но ни один из них с места не сдвинулся.
Мэри поджала губы, а потом заметила:
— Очень может быть, что кофе он нам все-таки принесет. Когда люди качают головой, здешние люди, это может означать все, что угодно.
Утреннее пекло усилилось, толпа рассосалась; появились свободные столики, и через площадь шли теперь либо истовые любители достопримечательностей, либо местные жители, которым было куда спешить, разрозненные фигурки, расплющенные колоссальным пустым пространством, подрагивающие в знойном воздухе. На другой стороне площади снова выстроился оркестр и заиграл венский вальс; на той стороне, где сидели Колин и Мэри, дирижер перелистывал ноты, пока музыканты рассаживались по своим местам и расставляли по пюпитрам тетрадки. Колин и Мэри слишком давно и слишком хорошо знали друг друга и, как следствие, неоднократно ловили себя на том, что одновременно, не говоря друг другу ни слова, разглядывают одно и то же; на сей раз — мужчину, который футах в двухстах стоял к ним спиной. В летнем мареве его белый костюм сразу бросался в глаза; он остановился, чтобы послушать вальс. В одной руке у него был фотоаппарат, в другой он держал сигарету. Мужчина аккуратно переместил вес тела на одну ногу, и голова его начала двигаться в такт простому ритму. Потом он развернулся, совершенно внезапно, так, словно ему вдруг надоело слушать музыку, которая звучала по-прежнему, и не торопясь направился в их сторону, уронил на ходу сигарету и не глядя раздавил ее ногой. Из нагрудного кармана он достал на ходу темные очки и наскоро протер их белым носовым платком, прежде чем водрузить себе на нос; каждое его движение выглядело настолько экономным, словно он заранее его продумал. Несмотря на солнечные очки, изящный костюм и бледно-серый шелковый галстук, они сразу его узнали и теперь, будто завороженные, сидели и ждали, когда он подойдет поближе. Трудно было сказать, видел он их или нет, но теперь он шел прямо к их столику.
Колин застонал:
— Ну почему мы не пошли в гостиницу.
— Давай отвернемся, — предложила Мэри, но они по-прежнему сидели и смотрели, как он идет к ним, пробуя на вкус незнакомое чувство — узнать человека в чужом городе — и то восхитительное ощущение, которое испытывает человек, который наблюдает, оставаясь незамеченным.
— Он нас не заметил, — шепнул Колин, но тут, как будто в ответ на его реплику, Роберт остановился, снял очки, раскинул руки в стороны и закричал:
— Друзья мои! — и тут же быстрым шагом двинулся к ним. — Друзья мои!
Он пожал Колину руку, а руку Мэри поднес к губам.
Они откинулись на спинки стульев и слабо улыбнулись в ответ. Он тут же нашел стул и сел между ними, расплывшись в такой широкой улыбке, как будто с момента их последней встречи прошло не несколько часов, а несколько лет. Он устроился на стуле поудобнее и оперся локтем о колено: на ногах у него были бледно-кремовые ботинки из мягкой кожи. Над столиком поплыл легкий запах духов, не имеющий ничего общего с густым вчерашним парфюмом. Мэри принялась скрести ногу. Когда они объяснили, что до гостиницы так и не добрались, что спали на улице, Роберт задохнулся от ужаса и выпрямил спину. На той стороне площади первый вальс неуловимо перетек во второй; рядом с ними второй оркестр сорвался в жестокое танго, «Убежище Эрнандо».
— Это я во всем виноват! — прокричал Роберт. — Я вас задержал, со своим вином и со своими глупыми рассказами.
— Перестань чесаться, — сказал Колин Мэри — и Роберту: — Да нет, что вы. Нам просто следовало захватить с собой карты города.
Но Роберт уже вскочил на ноги, положил одну руку на локоть Колина, а другой потянулся за рукой Мэри.
— Нет-нет, это я должен был обо всем подумать. Но я все наверстаю. Вы поживете у меня в гостях.
— Нет, спасибо, — не слишком внятно откликнулся Колин. — Мы остановились в гостинице.
— Если вы настолько устали, гостиница — не самое лучшее место. Я с такими удобствами вас устрою, что вы забудете об этой кошмарной ночи. — Роберт отодвинул свой стул, чтобы дать Мэри пройти.
Колин потянул ее за юбку.
— Погоди минутку…
Короткое танго кубарем скатилось к финалу и, через ловко исполненную модуляцию, обернулось увертюрой Россини; вальс превратился в галоп. Колин тоже встал и нахмурился, пытаясь сконцентрироваться.
— Погоди…
Но Роберт уже вел Мэри под руку через свободное от столиков пространство. В ее движениях проглядывал вязкий автоматизм сомнамбулы. Роберт обернулся и нетерпеливо окликнул Колина.
— Мы возьмем такси.
Они прошли мимо оркестра, мимо башни, тень от которой была теперь не шире ковровой дорожки, и дальше, к оживленной береговой линии, к которой, как в фокусе, сходились все линии, пересекающие переполненную лагуну. Здешние лодочники, судя по всему, тут же узнали Роберта и мигом ввязались в отчаянное соревнование, пытаясь перехватить друг у друга заказ.
Глава пятая
Сквозь полуоткрытые ставни закатное солнце отбрасывало ромбоид из оранжевых полос на стену спальни. Полосы поблекли и утратили было четкость — видимо, по небу ходили легкие облака, — но затем снова стали яркими. Мэри смотрела на них целых полминуты, прежде чем проснулась окончательно. В комнате были высокие потолки, белые стены и никакой лишней мебели; между ее кроватью и кроватью Колина стоял легкий бамбуковый столик с глиняным кувшином и двумя стаканами; у ближней стены — резной сундук, а на нем керамическая ваза, в которой, как это ни странно, стояла одинокая веточка лунника. Сухие серебристые листья шевелились и шуршали в теплых сквознячках, которые то и дело забирались в комнату сквозь полуоткрытое окно. Пол казался сделанным из единого куска коричнево-зеленого крапчатого мрамора. Мэри легко поднялась и села в кровати, босые ступни ощутили леденящий холод камня. Распахнутая настежь филенчатая дверь вела в выложенную белым кафелем ванную. Другая дверь, через которую они вошли, была закрыта, и рядом на медном крюке висел белый халат. Мэри налила себе стакан воды, что она уже делала не раз и не два перед тем, как уснуть, — на сей раз воду она пила не жадными глотками, а скорее потягивала, — села как могла прямо, до предела распрямив спину, и посмотрела на Колина.
Как и она сама, он спал голый, лицом вниз, поверх простыней, нижняя часть его тела лежала прямо, верхняя немного неловко была развернута в ее сторону. Руки он как-то беспомощно прижал к груди; стройные, лишенные волос ноги были слегка раздвинуты, и ступни, необычайно маленькие, будто детские, смотрели внутрь. Филигранно-тонкий позвоночник убегал в глубокую ямку на пояснице, и по всей длине вдоль него, подсвеченный косыми лучами пробивающегося сквозь ставень света, рос тонкий и мягкий пушок. Вокруг тонкой талии Колина по гладкой белой коже отпечатались маленькие зубчики, будто следы от зубов: резинка от трусов. Ягодицы у него были маленькие и твердые, как у ребенка. Мэри наклонилась, чтобы погладить его, но передумала. Вместо этого она поставила на столик стакан с водой и пододвинулась поближе, чтобы рассмотреть его лицо, как разглядывают лица статуй.