Много забот у матроса на корабле, но не меньше на берегу Едва становятся корабли на зимовку, как превращаются матросы в солдат – несут караульную службу, стоят на часах, ходят в обходы и в конвой. Гоняют их строем по заснеженному плацу Гремят барабаны. Учатся матросы шагать в ногу, стойке правильной, чтобы грудь колесом и глаза не мигая. Приемы ружейные проделывают, учатся ружье держать, на караул его вскидывать да прикладом об землю стучать, чтобы все разом и красиво выходило.
Только освоив корабельную, артиллерийскую и солдатскую службы становятся рекруты настоящими моряками.
Ваську определили в артиллеристы, и поэтому пушки для него – дело наипервейшее. Чин дали ему готлан-герский, а отвечать велено за фитили. Ох, и намучился Васька с ними!
Фитили – это тонкие пеньковые веревки, вываренные в дьявольском растворе из серы и селитры и по-хитрому закрепленные на деревянных штоках-пальниках, что втыкаются при стрельбе подле пушек в палубу железными остриями. Хранит их Васька в медном бочонке с двумя дырками по бокам. Бочонок – чтоб не отсырели фитили, дырки – чтоб вонь от них наружу выходила.
Васька уже пообвыкся малость. Корабль большой, народу тьма. Вечерами слушает Васька с замиранием сердца истории разные о прошлых войнах, о плаваниях и бурях морских, жутко, но интересно – страсть! Увидь его сейчас матушка – вот страху-то было бы. А он ничего, будто так и надо.
Домой тянет – это да. Собираются иногда рекруты кучкою, вспоминают деревеньки свои, и такая тоска тогда нападает, что хоть о борт головой бейся…
Офицеров Васька почти не боится, робеет только. Офицеры все красивые, важные, в бантах и перьях. Ходят по палубе туда-сюда. Сами ничего не делают, только командуют. Капитан – тот вообще Ваське не понятен. Выйдет на подъем флага, зыркнет по сторонам, соберет вокруг себя офицеров и водит их по кораблю за собой, везде пальцем тычет. Офицеры потом унтерам за нерадивость выговор учиняют, а те с матюгом и кулаками на матросов накидываются.
Кого боится Васька, так это унтеров. Они всегда рядом, все видят, все знают, от них не укроешься. Кричат, ногами топают, в дудки свистят, чуть щеки не лопаются, а ругаются – аж мурашки по спине бегут. Никогда еще не слышал Васька, чтоб мужики в деревне так ругались, куда им! Эти такие словеса вворачивают, что чертям в аду, наверное, тошно становится.
С рябым канониром Васька подружился. Многому научил его опытный канонир. Кроме работ корабельных, ежедневно с утра устраивались артиллерийские экзерциции. Ровно в восемь часов взрывались дробью барабаны, плечистые констапели кричали в надрыв:
– Готово!
– Люди, ступай в корабль! Бери с порохом рог!
Наступал самый ответственный момент. Канониры быстро протыкали затравками запалы, ссыпали в них черный искристый порох.
– Целься верней! – неслось по орудийным декам.
Щуря глаза, канониры руководили наводкой. Прислуга, обливаясь потом, приподнимала ствол, орудуя железными правилами.
– Готовься! Бей клин! – командовали канониры.
Правила быстро убирались, вместо них под казенную часть вбивали клин. Теперь пушку наводили по горизонту правилами деревянными.
– Левее… левее… – шептали канониры, – ишшо чуток… Во, теперь порядок!
– Готово! – докладывали они констапелям, поднимая руку.
– Пали!
От огня пальников разом воспламенялись запалы. Грохот наполнял корабль: то, изрыгнув ядра, рвались назад на откате пушки.
Общая артиллерийская экзерциция – вершина мастерства. Чтобы достигнуть ее, нужно долго и с толком учиться. Вначале артиллеристов обучают стрельбе из мушкетонов по неподвижной цели: как целиться, вернее, как мушку на цель наводить. Когда промахи исчезают, переводят матросов к качелям. На качелях мушкеты стоят в гнездах специальных.
– Пальба на качке! – объявляют офицеры.
Сначала раскачивают качели понемногу, затем все сильнее и сильнее и цель начинает двигаться. И только когда все пули летят метко, артиллеристов допускают к пушкам…
Любопытно, что, как правило, капитанов кораблей в новоприбывших матросах волновали, прежде всего, вопросы знания ими православных молитв (как свидетельство их положительной нравственности и преданности Отечеству) и компаса (как свидетельство их минимальной грамотности). Согласитесь, что и то, и другое весьма значимо.
Из наставления капитана корабля своим офицерам: «Господам вахтенным офицерам каждому своей вахты матросов освидетельствовать – которые не знают молитв, также и компаса, тех приказать обучить молитвам писарю и ему вспомогать в обучении тех молитв штурманским ученикам и унтер-офицерам матросским, а компасу потому ж приказать обучать тем же штурманским ученикам и унтер-офицерам, чего ради велеть для оного обучения начертить на бумаге компасы».
При всем при том как честь матросов – государевых людей, так и честь морского мундира в целом оберегалась. Из указа адмиралтейств-коллегии от 1746 года: «Коллегией усмотрено, что многие вольные люди… употребляют мундир матросский. В случаях же тех вольных людей непорядочных поступков, то тому матросскому мундиру не малые нарекания происходят на морских служителей… Канцелярии писать, чтоб наемным объявленного матросского мундира носить крепко ж было запрещено».
* * *Весьма оригинальны были проводы матросов в плавание на Балтийском флоте. Спецификой парусного Балтийского флота было то, что более полугода его суда стояли в гаванях на зимовке. Объяснялось это ранним замерзанием Финского залива. Плавать в XVIII–XIX веках начинали не ранее мая, а в октябре флот уже бросал якоря в Кронштадте и Ревеле. Зимой команда съезжала в казармы, на судах снимали стеньги, выгружали припасы пороха и имущество, порты законопачивали. А палубы затягивали для лучшей сохранности парусиной. Весной суда начинали вооружать, опять ставя стеньги, загружая боезапас и всяческие припасы. Наконец наступал день переезда команды на судно, называвшийся «переборка команды». Так как на берегу матросам чарки не давали, многие всю зиму с нетерпением ждали начала кампании и положенных ежедневных чарок с пивом. Офицеров с началом кампании ожидала существенная прибавка к жалованию. По заведенной еще царем Петром традиции, день этот считался праздничным, и начальство позволяло матросам всяческие послабления. Дальние плавания матросы называют «безвестная», так как вестей из дома там не было и неизвестно, когда возвращаться.
Вначале команда отмечала «переборку» на судно в казарме, затем по дороге на судно и в кабаках. Офицеры смотрели на это сквозь пальцы – традиция есть традиция!
Из воспоминаний лейтенанта В. Максимова «Вокруг света. Плавание корвета «Аскольд»: «В казармах на нарах прощались с друзьями и женами. Муж, сильно подвыпивший, крепко обнимает свою сожительницу и ласково утешает ее. Жена хнычет и жалуется:
– Ваня, голубчик, на кого ты меня покидаешь! Хошь и жили как собака с кошкой, а все ж таки тошно расставаться!
– Эх, не плачь, Аксинья, душечка, може еще и свидимся! А что еду, на то царская воля, ей не перечь! Ну, коли много бил тебя, за то прости, Аксинья, душечка. За это самое четыре года бить тебя не стану! – утешает матросик, крепко обнимая дражайшую половину.
Последняя утешается этим непреложным выводом и перестает хныкать. Муж же, одолеваемый винными парами, понемногу склоняется и сладко засыпает на коленях своей нежной супруги.
В другом углу казармы муж читает своей жене нотацию:
– Ты у меня смотри, Акулина, с другими не валандайся, матросского имени моего не срами, а то как приеду, все твои косы повыдергаю. Хорошо жить будешь, ей-ей гостинцев заморских навезу!
– Я, Яков Матвеевич, – говорит Акулина, – буду жить как Бог велел и порочить имя твое не стану.
– То-то, – отвечает Яков Матвеевич, – ты у меня смотри!
И это «смотри» было сопровождаемо таким ужасным жестом, что Акулина со страхом попятилась назад.
– Не бойся, Акулинушка, не бойся! – успокаивает ее Яков Матвеевич, – Побью тогда только, когда баловать станешь, а не станешь, так и на што бить-то?»
Перед переселением команды на судно отправляли возы с матросским скарбом. За возами шла команда в строю под музыку, сопровождаемая земляками, друзьями, женами и детьми. Впереди команды вели традиционного козленка с выкрашенными рогами и бубенцами на шее. Все кричали «ура», горланили песни:
Ведут Фомку во поход.
Фомка плачет, не идет.
Вот калина, вот малина!
Не хотит Фомка в поход!
А хотит Фомка к девице!
Вот калина, вот малина!
Чтоб малось поприжиться,
Каждый день опохмелиться!
Вот калина, вот малина!
На черта Фомке поход,
Он бакштагом к девке прет!
По дороге уходящих матросов щедро угощали вином и пивом, порой угощений было столько, что до судна доходило меньше половины команды. Остальные добирались в течение дня, повиснув на плечах жен и друзей.
В. Максимов пишет: «Смешно было смотреть на подвыпившего матроса, который, подходя к корвету, бодрился, вырывался от своих вожаков и во чтобы то ни стало желал выказать твердость своих ног; но, сделавши два-три шага, ноги, несмотря на все усилия матросика найти для них надежную точку опоры, отказывались ему служить, и он с громким кряхтением падал в грязь.
– Земляк, – бормотал он, – ей-ей оступился, а то бы всенепременнейше прошел бы. Эка проклятая дорога. Да подымите же, голубчики.
И подбегают к нему напоившие его земляки, и опять берут под руки, он же, не надеясь более на твердость своих ног, кротко позволяет волочить себя по грязной земле…»
Наконец, к вечеру все собраны, и на судне воцаряется надлежащая дисциплина. Пьянки и гулянки уже в прошлом, и впереди только море и тяжелейшая матросская служба.
К девяти утра команды уже стоят во фронте. Офицеры в парадной форме, матросы в новых фланелевых рубахах. На шканцы последними поднимаются командиры, оглядывают застывший строй и командуют:
– Поднять флаг на флаг, гюйс и вымпел!
Стоящие рядом старшие офицеры репетуют:
– Флаг, гюйс и вымпел поднять!
Все разом снимают фуражки, музыканты играют веселый туш, и флаг взлетает вверх, колыхаясь на ветру. Когда флаг, гюйс и вымпел подняты, раздается торжественный гимн «Боже царя храни» при этом офицеры и матросы крестятся и шепчут молитвы. Наконец музыканты кончили играть гимн, и все накрылись фуражками. После этого командиры поздравляют офицеров со столь радостным днем и, обратившись к команде, говорят:
– Поздравляю, ребята, с началом кампании! Будьте молодцами, не ударьте перед врагом лицом в грязь, заставим всех сказать: «Ай да русский матрос, мое почтение!»
– Благодарим покорно, рады стараться, ваше высокоблагородие! – раздался громкий, радостный и единодушный крик.
Из воспоминаний В. Максимова: «…Отслужен был на корвете напутственный молебен. Горячо молились мы, просили у Бога благополучного плавания. Молебен, можно сказать, был торжественный: то была искренняя и истинная молитва странников, пускающихся в далекое и опасное плавание. Все сердца наши бились одним желанием увидеть еще раз родину, родных и дорогих сердцу. На глазах многих блестели слезы; многих эта, может быть, последняя на родине молитва привела в сильное волнение. Умильно молились и матросики и горячо преклонили колено, со слезами на глазах, при возгласе священника: «О плавающих и путешествующих Господу помолимся».
Соловьями заливаются боцманские дудки. Корабли окутываются парусами…
* * *Неправильным будет думать, что во времена парусного флота матросы представляли собой забитую инертную массу. И среди нижних чинов попадались отчаянные и решительные ребята, да еще какие!
Из письма адмирала Головина в адмиралтейств-коллегию марта 29 числа 1743 года: «Сего марта Е. С. генерал-фельдмаршал принц Гессен-Гамбургский прислал ко мне морской артиллерии готлангера Евсевия Алексеева с таким объявлением: во время шествия Ея И. В. из Александро-Невского монастыря того ж 28 дня на дороге он кричал Ея И. В. якобы я не даю жалования за две трети, тако ж и мундира, и обретающейся при его светлости генерал-адъютант Воейков слышал; при том, что он, Алексеев, кричал, будто мною покрадено казенных денег 20 000 рублей; и оный готлангер по тому крику взят был по приказу Е. С. ко двору Ея И. В. и прислан ко мне, ибо, по-видимому, он, Алексеев, либо в безумстве находится, или его к тому научили, чего ради оного готлангера я расспрашивал, который сказал, что якобы к тому научили его морской же артиллерии канониры, и оные, по его показанию, того ж дня забраны и отосланы от меня под крепким караулом на морскую гауптвахту, о чем государственной адмиралтейской коллегии предлагаю, дабы оными наикрепчайше благоволила коллегия исследовать и надлежащие определение учинить по Ея И. В. указам и регламентам».
Какой же смелостью и решимостью надо было обладать готлангеру Евсевию Алексееву, чтобы, не убоясь ни фельдмаршалов, ни генерал-адъютантов, смело предъявить свои претензии самой императрице, да еще с обвинением своих начальников в воровстве «в особо крупных размерах»? Мне не удалось ничего узнать о дальнейшей судьбе отважного готлангера. Вряд ли она была счастливой, как и у тех канониров, которых приписали к этой истории. В лучшем случае его ждал сумасшедший дом, в худшем – каторга. Думаю, что о таком исходе дела Евсевий Алексеев знал еще до своего «свидания» с Е. И. В. Но не убоялся, а рубанул всю правду-матку!
А вот еще весьма показательный случай недовольства целой команды. Из воспоминаний вице-адмирала П. А. Данилова: «Потом был депутатский смотр, и к нам приезжал адмирал Грейг с членом коллегии. Перекликали команду, и депутаты хотели ехать, люди были по реям, откуда они и закричали, что не получили жалования!
Грейг остановился и, услышав в другой раз, возвратился на шканцы и капитана повел в каюту. Откуда вышел, спрашивал, доволен ли он офицерами, и оных, довольны ли капитаном. Все отозвались довольны… объявили приказ депутатов описать недовольство команды и закричал аврал команде кригс-комиссар описывал… Я получил около 4000 денег с приказом от капитана сейчас раздать команде».
Отсутствие порой элементарной заботы о матросах, рукоприкладство, нищенское полуголодное, а порой и вовсе голодное прозябание иногда приводило к тому, что на кораблях и в портах вот-вот могли вспыхнуть матросские бунты. Были случаи и дезертирства в иностранных портах, хотя массового характера это не носило.
Интересно посмотреть, к примеру, некоторые судебные дела о неуважительном отношении матросов к офицерам. Полистаем некоторые из них. «Матрос Томилко признан виновным в том, что проходя в 9 И часов вечера по улице, не отдал чести, несмотря на лунный вечер, офицеру, и когда тот подозвал его к себе, то Томилко, повернувшись к нему, не поднимая руки к козырьку кивера, оставил без ответа вопросы офицера о том, как его, матроса, фамилия и почему он находится тут вне показанное время». Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Томилко находился в самовольной отлучке, потому и фамилию свою «позабыл». Впрочем, вел себя скромно, только сопел и молчал.
Но молчали далеко не все. «Матрос Куриндин, находясь в карцере, поносил бранными словами начальника караула, и последний то слышал». Любопытно, что суд оправдал Куриндина, «так как подсудимый не знал, что слова его будут услышаны начальником караула…»
Вывод: в отсутствие начальника материть его еще как можно!
Впрочем, и матюгами наши матросы не всегда ограничивались, могли и пригрозить более существенно. «Фельдшер Соболев, слыша распоряжение смотрителя госпиталя, полковника Бракера, об арестовании его, сказал: «Помните, Бракер, кто меня возьмет – тому в рожу дам!» Прямой мужик был, видать, этот фельдшер Соболев и слов на ветер не бросал!
Если и такие угрозы не действовали, матросы могли и к делу перейти. «Матрос Сидоров виновен в том, что когда дежурный по роте офицер, услышав произведенный Сидоровым шум, пришел в роту и приказал ему раздеваться, то подсудимый, раздеваясь и бросая около себя снимаемые им части своей одежды, так небрежно бросил подштанники, что случайно задел ими офицера». Уж не знаю, как можно «случайно» задеть подштанниками офицера, а вот швырнуть ему свою хурду в рожу очень даже возможно.
«Матрос Выжигин угрожал поручику Каменскому и лейтенанту Витковскому, что убьет их, если они войдут в арестантскую, причем держал руку на обрубке, который служил арестантам вместо стула». Тут явно уже дела куда круче сидоровских: чурбаком по голове – это тебе не подштанниками в лицо!
Когда же дело касалось личного счастья, то матросы стояли за него до конца. «Офицер, извещенный о приведении писарем Игнатьевым в казарму пьяной женщины и производимом ими обоими неприличном шуме, прибыл в казарму и приказал вывести означенную женщину из комнаты, то Игнатьев сказал: «Я, ваше благородие, у себя дома, и ее гнать не за что, она ничего не сделала!» А на замечание офицера, что при входе его Игнатьев должен был прикрыть свой срам и хотя бы накинуть шинель, Игнатьев возразил, что он у себя в комнате и может быть, в чем ему хочется». Писаря Игнатьева откровенно жаль. Судя по всему, к этому вечеру он готовился загодя и женщину нашел, еще, видимо, за свои кровные ее и напоил, а тут в самый разгар любовных утех врывается некое благородие, все портит, даму велит выгнать, а самому одеться. Впрочем, надо отдать должное писарю, что он в такой непростой ситуации сражается за свое маленькое счастье до конца и принципиально отказывается надевать даже подштанники!
К сожалению, многие офицеры, особенно в первый период существования российского флота, смотрели на матросов как на крепостных, которые ценились ими исключительно как рабочая сила. А потому о матросском здоровье заботились как о здоровье рабочего скота. При этом если в английском флоте каждый капитан корабля лично отвечал за набор своей команды и это волей-неволей заставляло его заботиться о ее здоровье, то в российском флоте капитаны знали, что сколько бы матросов у них ни умерло, на их смену начальники все равно пришлют новых.