Капитан Сагнер слегка покраснел, но ему и в голову не пришло повторить все шифрованные телеграммы, которые он получал во время следования эшелона.
— Так что я очень удивляюсь, как это вы… — снова начал адъютант.
— Мне кажется, что мы, офицеры, все друг с другом на ты, — перебил его капитан Сагнер.
— На ты, так на ты, — согласился капитан Тайрле. — Но, скажи-ка, ты кадровый или из штатских? Кадровый? Ну, тогда это совсем другое дело. Чорт, сразу и не разберешь!.. Тут ко мне приходили все такие олухи из запаса, что мое почтенье… Когда мы отступали от Лиманова и Красника, эти «тоже-офицеры» совершенно теряли голову при виде какого-нибудь несчастного казачьего разъезда. Словом, мы, штабные, таких штафирок не любим. И, что хуже всего, этакий недоносок с интеллигентским знаком в конце концов переходит в кадр или сдает экзамен на офицерский чин, оставаясь и дальше сугубым шпаком, а в случае войны становится как бы настоящим подпоручиком.
Капитан Тайрле сплюнул и фамильярно похлопал капитана Сагнера по плечу.
— Ну, что ж, посидите двое суток здесь. Я вас всех выведу в свет, потанцуем. Девочки у нас — прямо прелесть, душки. Потом есть у нас еще одна генеральская дочка, которая прежде культивировала лесбийскую любовь. Вот мы все переоденемся в женскую одежду, тогда ты увидишь, на что она способна. Такая кошка драная — прямо сил нет! Ух, к-ка-кая стерва… Ну, да, впрочем, ты ее сам увидишь. .. Виноват, — спохватился он вдруг, — меня опять уж мутит, в третий раз сегодня.
Вернувшись, он, чтобы доказать, как здесь весело живется, объяснил капитану Сагнеру, что его мутит после вчерашней попойки, в которой принимали участие и офицеры инженерных войск.
С командиром этой роты, который тоже был в чине капитана, капитану Сагнеру очень скоро пришлось познакомиться. В канцелярию влетел долговязый человек в военной форме с тремя золотыми звездочками и, не замечая присутствия постороннего человека, спросил Тайрле:
— Ну, как поживаешь, свинтус ты этакий? Нечего сказать, хорошо ты отделал вчера нашу графиню!
Он сел на стул, смеясь и похлопывая себя тонким стэком по голеням, и продолжал:
— Если только вспомнить, как ты ее…
— Да, — согласился Тайрле, — вчера было очень весело.
Затем он познакомил капитана Сагнера со своим товарищем, и все трое отправились из канцелярии в кафе, устроенное в помещении бывшей пивной.
Проходя через канцелярию, капитан Тайрле взял у командира саперного батальона стэк и ударил им по столу. По этому знаку все находившиеся в комнате писаря выстроились вокруг стола. Все это были приверженцы спокойной, безопасной работы в тылу армии, одетые в новенькую форму, довольные собою, с круглыми брюшками.
И вот этим двенадцати сытым апостолам шкурничества капитан Тайрле, желая порисоваться перед Сагнером и другим капитаном, оказал:
— Не думайте, что я держу вас тут для плезира[43], сукины вы дети! Поменьше жрать и пить, да побольше дела делать!.. Я покажу вам еще и не такую дрессировку, — пообещал Тайрле своим товарищам.
Он снова ударил стэком по столу и спросил своих писарей:
— Когда же вы, наконец, лопнете, поросята?
— Так точно, когда прикажете, господин капитан! — как один человек гаркнули те.
Весьма довольный своим остроумием, капитан Тайрле вышел из канцелярии.
Когда все трое уселись за столиком в кафе, капитан Тайрле заказал бутылку можжевеловой водки и велел позвать незанятых барышень. Оказалось, что это кафе было не что иное, как публичный дом; а так как все барышни были заняты, капитан Тайрле ужасно расстроился, грубо обругал «мадам» и стал допытываться, кто сейчас находится у госпожи Элли, и пришел в еще большее возбуждение, когда узнал, что у нее — какой-то подпоручик.
У госпожи Элли был в это время подпоручик Дуб, который, после того как маршевый батальон был размещен в здании гимназии, собрал свою роту и обратился к ней с пространной речью; в ней он указывал, что русские при своем отступлении везде оставили дома терпимости с обитательницами-венеричками, чтобы таким путем нанести австрийской армии как можно больший урон. Поэтому он, подпоручик Дуб, считает своим долгом предостеречь солдат от посещения таких заведений. Он лично будет проверять, исполняются ли его приказания, потому что батальон находится уже в зараженной полосе, и все, кого он застанет в таком доме, будут преданы военно-полевому суду.
Итак подпоручик Дуб хотел лично удостовериться, исполняются ли его приказания; поэтому он избрал исходной, повидимому, точкой своих наблюдений оттоманку в комнатке Элли в первом этаже так называемого «Городского кафе», оттоманку, на которой он великолепно проводил время.
Между тем, капитан Сагнер отправился обратно к своему батальону. Таким образом компания Тайрле расстроилась. Самого его вытребовали в штаб бригады, где командир бригады уже более часа тщетно поджидал своего адъютанта.
Из штаба дивизии получены были новые распоряжения. Необходимо было выработать окончательный маршрут для новоприбывшего батальона 91-го полка, так как в том направлении, в котором он должен был двигаться согласно новейшей диспозиции, шел маршевый батальон 102-го полка,
Все это было до крайности запутано. Русские отступали в северо-восточном углу Галиции так поспешно, что австрийские воинские части там совершенно перемешались. Кое-где в них врезались клином германские войска. Получился невероятный хаос, постоянно усиливавшийся маршевыми батальонами и другими боевыми единицами. То же самое происходило и в других секторах фронта, расположенных глубже в тылу, как, например, здесь в Саноке, куда вдруг прибыли резервные части германской ганноверской дивизии под начальством какого-то полковника. У этого полковника был такой неприятный взгляд, что командир австрийской бригады совсем потерял голову. Дело в том, что начальник резервов ганноверской дивизии предъявил диспозицию своего штаба, согласно которой его люди должны были быть расквартированы в той самой гимназии, где только что расположился маршевый батальон 91-го полка. А под штаб он требовал очистить помещение Краковского банка, где разместился штаб бригады.
Командир бригады велел соединить себя по прямому проводу со штабом дивизии, которому в точности изложил создавшееся положение. За этим последовал разговор с ганноверцем со злыми глазами, и в результате в бригаде был получен приказ: «Бригада покидает город в шесть часов вечера и располагается по линии Турово — Вольск — Лисковицы — Старосол — Самбор. Одновременно выступает и маршевый батальон 91-го пехотного полка, образующий прикрытие. Авангард выступает в половине шестого на Турово; между фланговыми заслонами к северу и югу дистанция З1/2 километра. Арьергард выступает в четверть седьмого».
Таким образом в гимназии поднялась большая суматоха, и на экстренное совещание господ офицеров батальона не явился один только подпоручик Дуб. Швейку приказали разыскать его.
— Надеюсь, — сказал ему поручик Лукаш, — вы без всякого труда найдете его. Ведь у вас с ним постоянно какие-нибудь истории.
— Так что дозвольте доложить, господин поручик, я прошу дать мне письменный приказ от роты, именно потому, что у меня с ним всегда какая-нибудь история.
Пока поручик Лукаш писал в своем полевом блокноте приказание подпоручику Дубу немедленно явиться на совещание, Швейк продолжал свои рассуждения:
— Так что, господин поручик, можете быть покойны, как всегда. Я уж его разыщу, потому что солдатам запрещено посещение домов терпимости; вот он наверно и сидит в таком месте, чтобы убедиться, что никто из его взвода не желает отвечать перед военно-полевым судом, которым он так любит угрожать. Он же сам перед своим взводом заявил, что обойдет все такие заведения и тогда горе ослушникам, которым придется узнать его с самой скверной стороны. Впрочем, я даже в точности знаю, где он сейчас находится. Он вон там, напротив, в кафе, потому что весь взвод глядел ему вслед, желая удостовериться, куда он пойдет прежде всего.
Соединенные городские увеселительные заведения и «Городское кафе», о котором говорил Швейк, состояли из двух отделений. Кто не хотел пройти через кафе, мог войти с заднего хода, где сидела, греясь на солнышке, древняя старуха и на смеси немецкого, польского и венгерского языков уверяла посетителей, что тут есть очень хорошенькие барышни.
Когда заходил солдат, она вела его по коридору в нечто среднее между прихожей и приемной и вызывала какую-нибудь из барышень, которая немедленно выбегала в одной рубашке. Но прежде всего барышня требовала деньги, «деньги вперед», которые получала за нее мадам, пока солдат отстегивал штык.
Офицеры проходили прямо через кафе в комнаты, где помещался «высший сорт», предназначенный для господ офицеров, где рубашечки были обшиты тонкими кружевцами и где пили только вино и ликеры. Здесь мадам не допускала никаких нарушений этикета; весь финал разыгрывался наверху, в спальнях… И вот в таком-то райском уголке, кишевшем клопами, подпоручик Дуб, в одних кальсонах, томно развалился на оттоманке, в то время как госпожа Элли, как водится в таких случаях, рассказывала ему вымышленную историю своей жизни, будто отец ее был богатым фабрикантом, а сама она — учительницей в Пештском лицее, но загубила себя здесь из-за несчастной любви.
Офицеры проходили прямо через кафе в комнаты, где помещался «высший сорт», предназначенный для господ офицеров, где рубашечки были обшиты тонкими кружевцами и где пили только вино и ликеры. Здесь мадам не допускала никаких нарушений этикета; весь финал разыгрывался наверху, в спальнях… И вот в таком-то райском уголке, кишевшем клопами, подпоручик Дуб, в одних кальсонах, томно развалился на оттоманке, в то время как госпожа Элли, как водится в таких случаях, рассказывала ему вымышленную историю своей жизни, будто отец ее был богатым фабрикантом, а сама она — учительницей в Пештском лицее, но загубила себя здесь из-за несчастной любви.
Сбоку, под рукой у подпоручика Дуба, стояли на маленьком столике бутылка коньяку и две рюмки. То, что подпоручик Дуб и госпожа Элли болтали уже всякую чепуху, хотя бутылка была пуста только наполовину, свидетельствовало о том, что подпоручик Дуб не переносит ничего спиртного. Из его слов видно было, что он уже все перепутал и принимал госпожу Элли за своего денщика Кунерта; он так ее и называл и за что-то грозил мнимому Кунерту, повторяя по своему обыкновению:
— Кунерт, Кунерт, стерва ты этакая, погоди ужо, узнаешь ты меня с моей плохой стороны…
Швейка хотели было подвергнуть той же процедуре, как и всех остальных солдат, приходивших с заднего хода; но он мягко высвободился из объятий одной красавицы в рубашке, на крик которой явилась мадам — полька и без всякого стеснения резко заявила Швейку, что здесь нет никакого подпоручика.
— Да вы со мной не особенно расходитесь, сударыня, — ласково промолвил Швейк, приятно улыбаясь, — а то я могу ведь и по морде дать. У нас на Платнеровой улице одну мадам как-то раз так избили, что она даже забыла, как ее зовут. Понимаете, сын искал там своего отца, некоего Вондрачка, у которого был магазин автомобильных и велосипедных шин… А фамилия той мадам была Хрованова, но, когда ее привели в себя и стали в скорой помощи спрашивать, как ее зовут, она могла только сказать, что ее фамилия начиналась как будто на букву «X»… А позвольте узнать, как ваша фамилия?
Почтенная матрона подняла отчаянный крик, когда после этих слов Швейк вежливо отстранил ее и деловито стал подыматься по деревянной лестнице во второй этаж.
Внизу появился владелец заведения, обедневший польский шляхтич, который взбежал за Швейком по лестнице и, пытаясь удержать его за куртку, стая объяснять ему по-немецки, что нижним чинам вход наверх запрещен, так как наверху — только для господ офицеров, а для нижних чинов — внизу.
Швейк обратил его внимание на то, что он явился сюда в интересах целой армии и ищет одного офицера, без которого армия не в состоянии выступить в поход. А когда тот стал проявлять слишком большую настойчивость и развязность, Швейк просто спустил его с лестницы и отправился наверх, чтобы обследовать помещение. Он убедился, что все комнаты были пусты кроме последней, в самом конце коридора; после того как он постучался, нажал ручку и слегка приоткрыл дверь, послышался визгливый голос госпожи Элли:
— Занято.
И тотчас же вслед за ним раздался низкий бас подпоручика Дуба, полагавшего, повидимому, что он находится еще в своей комнате в лагере.
— Войдите!
Швейк вошел, подошел к оттоманке и, передавая подпоручику Дубу вырванный из полевого блокнота листок, доложил, украдкою поглядывая на разбросанные по кровати предметы обмундирования:
— Так что, господин подпоручик, дозвольте доложить, вы должны одеваться и немедленно по получении вот этого приказания, которое я вам передал, явиться в нашу казарму в гимназии, потому что у нас там большое военное совещание.
Подпоручик Дуб вытаращил на него свои глазки с узенькими зрачками, но затем сообразил, что он все же не настолько пьян, чтобы не узнать Швейка. Ему почему-то показалось, что Швейка послали к нему с рапортом, а потому он сказал ему:
— Постой, сейчас я с тобой разделаюсь, Швейк. Вот… увидишь... каково... тебе... будет... Кунерт! — крикнул он вдруг госпоже Элли: — налей-ка… мне… еще. .. рюмочку.
Он выпил рюмку коньяку и, разрывая на клочки письменное приказание, со смехом воскликнул:
— Это, по-твоему, оправдание? У нас, брат, не принимают никаких оправданий. Мы, брат, на войне, а не как его?—не в школе… Значит, тебя задержали в публичном доме? А ну-ка, подойди поближе, Швейк, я дам тебе пару хороших плюх… А в котором году Филипп Македонский одержал победу над римлянами, этого ты, болван, конечно, не знаешь…
— Так точно, господин подпоручик, — неумолимо продолжал Швейк, — получен высочайший приказ по бригаде, чтобы всем господам офицерам одеваться и явиться на совещание в батальон. Дело в том, что мы снимаемся, и вот необходимо теперь решить, которая рота будет в авангарде, которая в арьергарде и которая по фланговом прикрытии. Сейчас это и будут решать, и мне кажется, господин подпоручик, что вам следует вставить при этом свое слово.
Эта дипломатическая речь привела подпоручика Дуба несколько в себя; он начал как будто сознавать, что он, повидимому, не в казарме, но предосторожности ради все же спросил:
— А где мы находимся?
— Так что, господин подпоручик, вы нахвдитесь в публичном доме. Пути господни неисповедимы.
Подпоручик глубоко вздохнул, слез с оттоманки и стал собирать свою одежду, причем Швейк всячески помогал ему; когда он, наконец, оделся, оба вышли из комнаты, но Швейк тотчас же вернулся и, не обращая внимания на Элли, которая, придав его возвращению совершенно превратный смысл, от несчастной любви снова полезла в кровать, в два приема выпил оставшийся в бутылке коньяк, а затем последовал за своим подпоручиком.
На улице хмель снова ударил подпоручику в голову, потому что было жарко и душно. Он стал рассказывать Швейку всякий вздор, упомянув, что у него дома есть почтовый ящик из Гельголанда и что после экзамена на аттестат зрелости он пошел с товарищами в ресторан играть на биллиарде и не поклонился своему бывшему классному наставнику. После каждой фразы он повторял:
— Надеюсь, вы меня хорошо понимаете?
— Так точно, я вас прекрасно понимаю, — ответил Швейк. — Вы говорите в таком же роде, как жестяник Покорный в Будейовицах. Тот, когда его спрашивали: «Ну что, вы уже купались нынче в реке?» — отвечал: «Нет, но зато в этом году будет хороший урожай на сливы». Или, например, его спрашивали: «А вы нынче уже ели грибы?» — а он на это отвечал: «Нет, но этот новый мароккский султан, говорят, очень хороший человек».
Подпоручик Дуб остановился и с трудом проговорил:
— Мароккский султан? Это конченный человек! — А затем отер со лба пот и пробормотал, затуманенными глазами глядя на Швейка: — Так сильно я даже зимой не потел. Согласны? Вы меня понимаете?
— Так точно, господин подпоручик, понимаю. К нам в ресторан «У Чаши» частенько приходил один старый господин, отставной чиновник окружного управления, так тот говорил то же самое. Он всегда уверял, что удивляется тому, какая разница между температурой летом и зимой, и что ему кажется очень смешным, что люди этого еще не заметили.
В воротах гимназии Швейк расстался с подпоручиком Дубом, который, пошатываясь, поднялся по лестнице в конференц-зал, где происходило военное совещание, и тотчас же доложил капитану Сагнеру, что он, Дуб, совершенно пьян. В течение всего совещания он сидел, низко опустив голову, лишь изредка и некстати приподымаясь со своего места со словами: — Ваше мнение абсолютно правильно, господа, но я совсем пьян.
После того как все диспозиции были разработаны. а рота поручика Лукаша назначена в авангард, подпоручик Дуб вдруг вздрогнул, поднялся и заявил:
— Как сейчас помню своего классного наставника в первом классе, господа. Многая лета моему классному наставнику! Ура, ура, ура! ура!
Поручик Лукаш подумал, что лучше всего было бы приказать денщику подпоручика Дуба уложить своего барина в физическом кабинете, перед дверью которого был поставлен часовой, чтобы никому, чего доброго, не вздумалось украсть остатки наполовину уже расхищенной минералогической коллекции. На это, между прочим, в штабе бригады постоянно обращали внимание проходивших эшелонов.
Такая мера предосторожности была принята с тех пор, как один гонведный батальон, расквартироваиный в гимназии, положил начало расхищению кабинета, В особенности понравились бравым гонведам пестрые кристаллы и камни из минералогической коллекции, которыми они набили свои вещевые мешки.
На маленьком военном кладбище есть могила, на белом, кресте которой значится «Ласло Гаргани». Под этим крестом спит вечным сном один гонвед, который при первом ограблении гимназии выпил весь денатурированный спирт из банки, где хранились разные пресмыкающеся.
Мировая война истребляла род людской даже при помощи спирта из естественно-научных коллекций.