Так и ты живи! Корчуй старое в самом себе, корчуй непримиримо, но к другим будь терпимым. Не навязывай им своих правил, они только смеяться будут. Люди живут как умеют. И переделывают себя как умеют.
А сам ты от своих принципов не отступай ни на шаг. Пусть тебя считают наивным. Пусть! Раз уж у тебя такой темперамент.
Так думал Букварь.
Он жевал травинку и сидел на толстом коричневом корне, прислонившись к желтому кедровому боку.
Он услышал, как в поселке заревели динамики и шипящие брызги шампанского полетели со старой, довоенной пластинки в тайгу. «Береговых включил свою шарманку, – подумал Букварь. – Может, сходить на танцы? Все-таки суббота…»
Он встал.
30Просыпались неохотно, позевывая.
Будило солнце, жаркое и настойчивое. Оно высвечивало стены и щекотало Букварю пятки, высунувшиеся из-под простыни.
– Даже в воскресенье поспать не дадут! – проворчал Спиркин и в душе пригрозил солнцу.
Кешка в трусах и в майке уже стоял у кровати и что-то прибивал к стене молотком.
– Всю жизнь, как помню себя, – сказал Кешка, – я недосыпал. В будни я давал себе слово выспаться в воскресенье. Ждал воскресенья. А в воскресенье приходилось давать себе слово, что в следующее-то я обязательно высплюсь. И так всю дорогу. Я слышал: американская кибернетическая машина подсчитала – если бы человек каждой зимой спал, как медведь, он прожил бы тысячу лет. А мы недосыпаем!
– Такая сейчас эпоха, – сказал Виталий, – в нашу эпоху не выспишься.
Кешка опустил руку. На стене белели две фотографии. Стена отсвечивала. Букварь щурился, морщил лоб и все же не мог понять, чьи это фотографии.
Он натянул перекрашенные солнцем, когда-то синие тренировочные брюки и аккуратно зашнуровал кеды. Пружиня, прыгая шумным коридором, сохранившим прохладу и сырость, он выскочил на улицу, под ели, под бьющее с неба солнце. Он чувствовал себя сильным, ощущал всем существом своим, телом своим брызжущую, безудержную радость. Фыркая, обливался холодной водой, тер мокрым полотенцем нагретую солнцем спину, языком и носом ловил ледяные струйки из ведра, боксировал и возился с орущими и хохочущими ребятами. Потом он снова стал разминаться один, сделал маховые движения и широким, упругим шагом побежал вокруг длинной коробки общежития и вдруг остановился резко.
За углом делал зарядку Николай. В руках у него были гантели, а на пне рядом лежал, поблескивая металлом, съежившийся эспандер. Ноги у Букваря сразу стали тяжелыми и приросли к траве. Он стоял в нерешительности и никак не мог понять, почему он не хочет подойти к Николаю. «Я ведь все решил вчера. Я же решил примириться. Главное – это сущность… – Потом он все же нашел спасительное: – Наверное, надо привыкнуть… Надо привыкнуть…»
Кешка, Спиркин и Виталий сидели за столом и, обжигаясь, пили горячий чай. Букварь подсел к ним и налил себе стакан.
– А где Ольга? – спросил Букварь. – Она устроилась к штукатурам? Кто-нибудь видел Ольгу?
– Нет, не видел, – буркнул Спиркин.
– Устроилась, – сказал Виталий, – в бригаду Самохиной. Вчера уже работала. Они делают клуб.
– Она грустная-грустная, – вздохнул Кешка, – все сидит у себя в комнате. Одна. Даже жалко…
Все замолчали, и Букварь понял, что он зря начал этот разговор. Он захотел успокоить ребят и рассказать им о вчерашних своих мыслях. Но он сказал тихо, шепотом:
– Надо будет сходить к Ольге…
Букварь взял кусок сахара, отпил глоток обжигающей, душистой воды и поднял глаза. Со стены, с фотографий, прибитых Кешкиным молотком, смотрели на него двое.
Слева – черноволосый, широколицый, в темной тужурке с петличками – улыбался Александр Кошурников. На трассе хорошо знали Кошурникова, знали все подробности его жизни и смерти, именем его назвали станцию. Кошурников погиб в сорок втором, там, за горами, у Казыра, шумливого и пенного кизирского брата. Он вел маленькую группу изыскателей саянской дороги, сам был третьим. В тайге, в сотнях километров от жилья, их застигла ранняя зима, набросала снег полутораметровым слоем. Их покинул проводник, у них кончилось продовольствие. Шли по бурелому и колоднику. Каждый шаг – невероятное усилие. А сколько нужно было сделать шагов, чтобы выбраться из тайги! Табак пришлось заменить древесным мхом. Они промокли насквозь. Пожгли у костра одежду, а обсушиться не смогли. Падали от усталости, вставали и шли. Тащили материалы изысканий, образцы пород, все, что нужно было для новой дороги. Но Саяны стерегли. Последний плот схватил Казыр и бросил его под лед. Вместе с плотом ушел под лед один из изыскателей. Второй вмерз в лед в нескольких метрах от берега. У Кошурникова уже не было сил, и он не смог вытащить на берег тело товарища. Он выполз на снег. В дневнике его появилась последняя запись: «Очень тяжело. Голодный, мокрый, без огня, без пищи. Вероятно, сегодня замерзну…»
Весной саянские рыбаки нашли дневник Кошурникова с материалами экспедиции. Теперь парни и девчата шестидесятых годов строят его дорогу.
Справа на фотографии был Фидель.
Букварь посмотрел в Кешкину сторону:
– Где это ты сумел достать?
– Ну! – сказал Кешка.
Пили чай, позвякивали алюминиевыми ложками о зеленоватые грани стаканов, думали о людях, смотревших на них со стены.
– Они, – сказал Виталий, – пробираясь по Казыру, ничего не знали о том, что происходит в мире. Они словно были на другой планете. А немцы стояли у Сталинграда, немцы могли взять Москву… Понимаете трагичность их положения? Но они шли… Значит, верили…
– Если что случится на Кубе, если снова они полезут, – заявил Кешка, – я проберусь к Фиделю…
– Так тебя туда и пустят!
– Ничего. Я уже бегал в Корею, когда там воевали. Меня поймали только в Улан-Удэ. На полдороге. Я был тогда совсем шкет. Глупый шкет…
– А я так и не решился, – вспомнил Букварь, – а собирался…
– Да, забыл. Вот, – сказал Кешка, – медовые пряники.
Легла на стол коробка, круглая, коричневая, похожая на берестяной короб. На крышке ее расходились кольца, как на срезе пня, и шли темно-коричневой вязью с красными, клюквенными каплями слова «Старая Москва». Пряники были мягкие, сладкие и пахли медом. Налили еще по стакану специально для пряников.
– Я из-за картинки их взял, – сказал Кешка, – мне картинка очень понравилась.
Он перевернул крышку берестяного короба. На тыльной стороне ее был небольшой прямоугольник. Зелеными, желтыми и красными пятнами он передавал картину Васнецова «Строят Москву».
– Это же типичное Кошурниково, – сказал Кешка.
Крышка поползла по рукам. На зеленом склоне холма под деревьями стояли рубленые дома. Бородатые мужики ставили квадратные срубы, спускавшиеся по холму. За холмом, до самого горизонта, толпились леса.
– Какое же это Кошурниково! – возмутился Спиркин. – Тут же церковь стоит и бояре шляются. Просто тут другая эпоха…
– Феодальной раздробленности… – подсказал Виталий.
– Просто ты дурак! Просто ты…
Кешкины губы вытянулись от обиды, он шумно прихлопнул коробку крышкой и поставил пряники на подоконник.
– Ладно, это все ерунда, – сказал Кешка. – Вы слыхали, что две баржи все-таки прорвались по Тубе в Курагино, доставили рельсы и два паровоза?
– Иди врать!
– Ну! Паровозики старенькие, маневровочные. Муромского завода. Для них собрали два звена, и теперь они стоят на насыпи.
– Надо бы съездить в Курагино.
– А чего ездить? Просто смотреть? Ерунда. Надо переходить в путеукладчики. В Курагине открываются курсы.
– Так уж необходимо стать путеукладчиками? – спросил Букварь.
– А ты хочешь всю жизнь вкалывать плотником?
– Я хочу стать архитектором.
Букварь замолчал, растерялся, он выдал свою самую сокровенную мечту. Он пожалел, что не успел рассказать ребятам о Суздале, и теперь они могли не понять, почему он хочет стать архитектором.
– Я черчу прилично, – смутился Букварь, – рисую немножко…
– Ну и что? Архитектором ты еще успеешь стать, а путеукладчиком нужно быть именно сейчас!
Кешка и не думал смеяться над ним, просто он горячился, пытался убедить Букваря и ребят:
– Вы же не понимаете, что такое путеукладчики! Перед тобой насыпь, а позади тебя уже лежат рельсы и шпалы. Знаете, как пахнут шпалы? А потом первым прокатиться на паровозе по уложенным тобой рельсам! Представляете? Пыхтящий паровозик, украшенный цветами, плакатами, играет духовой оркестр, а мы все устроились на паровозе! Я, например, на подножке… Сплю и вижу!..
– Мы же не умеем, – сказал Спиркин.
– Я тебе объясняю: в Курагине открываются курсы. Потом можно попрактиковаться в Аскизе. Слыхали, сейчас набирают людей в Аскиз? Это за Абаканом. Меня и Николая уже соблазняли. Во вторник едут в Аскиз.
– Николай, кажется, собирается в Аскиз…
– Да, собирается, – подтвердил Виталий.
Для Кешки это было новостью. И для Букваря тоже. Он сказал, ни на кого не глядя, словно подумал вслух:
– Наверное, так будет лучше… Значит, во вторник…
Замолчали снова. Уже не хотели говорить ни о паровозах, ни о рельсах, ни об Аскизе. Кешка подошел к тумбочке, нагнулся и, гремя, стал вытаскивать принадлежности для бритья. Все следили за его движениями, словно это было очень интересно.
– Так как насчет кино? – спросил Спиркин.
– Я не пойду, – сказал Виталий.
– Могу только днем, – обернулся Кешка. – Вечером я отправлюсь на Тринадцатый.
– Давай на час сорок.
– Знаете что, – сказал Кешка, – у меня тут еще есть дела, идите вдвоем, я подойду. Только возьмите места где-нибудь в середине. У стен сыплется штукатурка.
Кешка поставил на тумбочку круглое зеркало, чуть согнувшись, мазал щеки пышной белой пеной, падавшей на пол ватными кусками, стоял освещенный солнцем, голый по пояс, коричневый, пел что-то, насвистывал. Букварь слушал Кешкино пение, видел, как ходят под загорелой кожей мускулы, и любовался широкой коричневой спиной.
– Да, – сказал Кешка, – там такая тетя Кланя торгует у входа семечками. Купите стакан. Только жареных…
31На экран пустили радугу.
Радугу ловили глаза человека, шагавшего по миру.
Человек шел за солнцем.
Человек был очень маленький, спешил, иногда бежал, катил по асфальту впереди себя тонкое, быстрое кольцо. Он поверил в то, что можно, шагая за солнцем, обойти весь мир и вернуться домой с огненным, теплым шаром.
Он прошел за солнцем уже, наверное, весь Кишинев.
У него были стеклышки разных цветов, он бежал и по очереди подносил к глазам стеклышки, и Кишинев становился то красным, то зеленым, то оранжевым. И солнце было то красным, то зеленым, то оранжевым.
– Где же Кешка? – шепнул Спиркин.
– А я знаю?
Рядом в темноте на деревянном сиденье белел клочок газеты, обозначавший, что место занято.
– Еще просил семечек! – проворчал Спиркин.
Мальчишка шагал по Кишиневу. Лицо у него было смешное и курносое.
Он пришел на базар, огромный, кишащий, южный, и долго бродил вдоль рядов, вдоль щедрых прилавков и горок яблок, помидоров, красных стручков перца и огурцов на зеленых досках. Он стоял возле прицепа, привезшего из села арбузы, держал в руке пузатый, звенящий арбуз и думал, что это – солнце, надевшее полосатую земную шкуру.
Потом мальчишка попал на аттракцион – гонки на мотоцикле по вертикальной стене. Он стоял и смотрел, как летал с грохотом, словно по огромной трубе, мотоцикл, как мелькал серебристый шлем гонщика. Мальчишка не мог просто так уйти из полотняного шатра. Он решил остаться еще на один сеанс, но не удержался и заглянул в щелку шатра. Он увидел, что человек, летавший по гулкой цирковой трубе в серебристом шлеме, лыс и некрасив, услышал, как жена говорила ему обыкновенные, земные слова. Мальчишке стало грустно, и он поплелся по улице, раздумав идти на второй сеанс.
«Как я, – подумал Букварь, – совсем как я!»
Он снова вспомнил о своих мыслях.
Мальчишка все шагал по Кишиневу. Вместе с ним шагали труба и флейта. Пение флейты было светлым.
Флейта и труба заспешили, их стали подгонять, подгонять ударники, мальчишка побежал быстрее, и тонкое кольцо быстрее закрутилось по асфальту. Мальчишка не смотрел под ноги. Он смотрел вверх, на яркие покачивающиеся шары. Шары несла красивая девушка с фигурой манекенщицы, цокавшая по асфальту иголками каблуков.
– Букварь! Спиркин! На выход!
Шары плыли по воздуху, постукивая друг друга круглыми боками.
– Букварь, вставай! – дернул Спиркин. – Нас!
– …На выход! – кричали сзади.
Букварь пробирался к проходу, наступая на ноги и извиняясь, повернув голову в сторону экрана, и по проходу он шел пятясь и спотыкаясь, видя только то, что происходило на белом квадрате, залитом солнцем.
Ударники стучали в такт иголочным каблукам. Девушка с шарами ступала быстро и грациозно, словно танцуя. Мальчишка спешил за ней и невольно подражал ее движениям. Длинный парень в ковбойских брюках остановился, постоял и пошел за девушкой и мальчишкой. Он приноравливался к их шагам. Трое теперь шагали по асфальту, шагали быстро и похоже друг на друга, словно одна невидимая пружина заставляла их двигаться в едином танцующем ритме. Веселая мелодия подгоняла троих, и трое двигались стремительно и смешно, как в кадрах мультипликации. Взгляды мужчин скрещивались. Мальчишка спешил. Почти бежал, потому что не мог оторвать глаз от желтых и зеленых шаров, танцующих в воздухе. Парень в ковбойских брюках шагал чуть-чуть опустив голову. Он смотрел на стройные ноги девушки, цокающие по асфальту.
– Букварь, быстрее! Нас же зовут!..
Спиркин тянул его откуда-то из темноты.
– Сейчас, – пробормотал Букварь, – сейчас.
– Спиркин! Букварь!
Зал смотрел уже не на экран, а на них двоих, пробиравшихся к выходу. Зал шумел, оживленный, веселый, сыпал шуточками.
Спиркин вытолкнул Букваря во вспыхнувшую солнцем щель двери, и он, вывернув шею, успел увидеть только пробежавшие по экрану быстрые ноги мальчишки.
– Спиркин! Букварь!
Квадратный, маленький, толстый, как комод, Очкин из бригады Маркелова ждал у входа, ноги его нервно топтали траву, готовые сорваться и нестись с реактивной скоростью. Очкин был красный, с мокрым, вспотевшим лицом, глаза его смотрели испуганно, а губы вздрагивали.
– Понимаешь, – сказал Букварь, – это скорее не цветной фильм, а цветовой. В нем нет сюжета, он состоит из маленьких киностихотворений…
– Быстрее! – Очкин даже не махнул рукой, а как-то задергал ею. – Надо бежать!
Ноги его рванулись вперед. Букварь с секунду смотрел, как мелькали эти ноги и как пыль взвилась за ними, смотрел, ничего не соображая, увидел, что Спиркин подскочил как-то странно и что спина его начала уплывать вперед, и только тогда Букварь, словно очнувшись, махнул рукой и побежал за Очкиным.
Солнце било в глаза, и Букварь щурил их, топал сапогами, злился и никак не мог отделаться от мысли, что солнце, наверное, сбежало за ними с экрана.
– А зачем?
– Кешка… – выдохнул Очкин.
– Кешка? – спросил Спиркин.
Очкин обернулся, не останавливаясь, резко и зло крикнул:
– Кешка погиб!
Спиркин захохотал, словно ему сказали анекдот; он бежал боком, правое плечо его подалось чуть-чуть вперед, тянуло за собой мраморную маленькую фигуру.
– Вот остряк! Надо же! Вот остряк!..
Букварь ругал себя за то, что надел эти пудовые сапоги, а не остался в синих стоптанных кедах, и теперь несся по раскаленной земле, как дурак, пыхтел, натирал пальцы.
– Нет, серьезно, этот фильм состоит из стихотворений. Маленьких и музыкальных…
Очкин вдруг остановился, пошатнулся, потеряв равновесие, выпрямился тут же, повернулся лицом к бегущим на него Букварю и Спиркину, сказал тихо, почти шепотом, глядя в землю, осторожно, словно боялся своих слов:
– Кешка погиб…
Букварь налетел на Очкина, выругавшись, схватил его за грудь, тряс его:
– Ты что?! Что ты говоришь, гад?! Что ты говоришь?!
Букварь почувствовал, что ноги у него отнимаются, словно и не было их теперь ниже колен, и он медленно опустился на колени, уткнувшись кулаками в рыжую пыль дороги. Он видел перед собой ноги Очкина и ноги Спиркина и ничего не мог понять, его била нервная дрожь, и он с трудом заставил себя поднять глаза. Лицо у Спиркина было белое, белыми стали мягкие оттопыренные уши, а Очкин был красный и мокрый, как очищенная и вымытая морковь. «Странно, – подумал Букварь, – у него мокрый нос и мокрый лоб, а губы сухие. Как же так?»
– Надо бежать, – заговорил Очкин. – Быстрее! За Джебь. Он там, за мостом…
32За мостом дорога шла вправо, а потом – вверх.
Спиркин выдохся, он мог свалиться, и Букварь видел это. Спиркин останавливался несколько раз, дышал тяжело и не мог выговорить ни слова, стоял, покачиваясь, стоял с секунду, а потом срывался с места и бежал боком, выставляя вперед худенькое плечо.
Дорога дернулась резко вправо, побежала вверх, и там наверху, метрах в двухстах впереди, Букварь увидел толпившихся людей, притихшие машины, и ему стало страшно.
– Погоди, – сказал Букварь.
Он остановился, начал вдруг шарить по карманам и ничего не нашел.
– Ладно, пошли, – сказал Букварь. – Я хотел закурить.
Снова бежали, и снова било в глаза солнце, и снова Букварь чувствовал, что у него отяжелели ноги, почти не гнулись. И все же Очкин, Спиркин и сам он бежали все быстрее, будто там, впереди, были не люди, не страшные, притихшие машины, а финишная ленточка, и ее надо было рвать.
Солнце было жизнерадостное, слепящее, летели навстречу покачиваемые ветром живые, зеленые лапы деревьев, шумела, перезваниваясь птичьими песнями, жила тайга, и они втроем бежали, живые, сильные, и люди деловито суетились наверху, и все это противоречило глупым словам Очкина, не совмещалось с ними, перечеркивало их. И Букварь подумал, что люди окружили, наверное, машину, у которой вышел из строя карбюратор, и чинят ее, и ему стоит только разорвать их плотное, тугое кольцо – и он увидит раскрытый капот машины, сплетения проводов и черные, пахнущие маслом грани металла.