Вдруг отчетливо представил, как бы она понравилась матери. Умненькая хорошая девочка, веселый дружочек. Они бы шушукались на кухне, две родные похожие женщины, лепили печенье, читали вслух любимые, им одним понятные строчки. И он бы тихо подслушивал, утопая в запахах корицы и ванили.
Два года не был на кладбище, все какие–то дела, поездки, болезни детей. Мир полон глубоких стариков, никто не умирает сегодня в 60 лет! Думал, что полно времени, успеет поговорить, объясниться…
— А ты не можешь остаться? Например, сказать, что отменили последний поезд. Или просто опоздал?
Только покачал головой. Орна прекрасно знала, что он не опаздывает. Начнет звонить, волноваться, настроение будет испорчено в любом случае.
— Слушай, — он притянул к груди ее лохматую голову, — почему я тебя не встретил лет двенадцать назад?
— Тебя ждут жена и дети?
— Только жена. Дети еще маленькие, остались в Израиле, с ее родителями.
— Понятно. Такой положительный солидный доктор не может быть не женат.
Она улыбалась, все время улыбалась, хотя он видел, как она расстроилась. Темные глаза казались еще круглее из–за спутанных волос, милый славянский подбородок, пуговички на груди, детские руки.
Черт возьми, праотцы были гораздо мудрее! Кто сказал, что человеку положена только одна жена? Тот же Иаков прекрасно решил проблему.
— Понимаешь, жизнь — как зубчатое колесо. Иногда совпадает с другим человеком на какой–то период, все звенья замыкаются, все прекрасно. А потом наступает новый период, и оказывается, что никакого соединения нет, каждый катит в свою сторону. Мы уже давно живем параллельно, звенья распались. Но есть общие воспоминания, долги, дети, наконец. Она мне очень помогла в юности.
— Просто помогла? Или ты ее любил?
— Я ее любил.
Да, все так, милая девочка, я ее любил, я хотел с ней жить, и спать, и просыпаться в одном доме. Я прожил с ней больше пятнадцати лет, и это были вполне хорошие годы. Я даже был уверен, что лучше мне и не нужно. Вот только сейчас почему–то затосковал и сбился с ноги, как старая кляча. Почему?
— А у меня большой сын, — сказала она весело, — скоро десять лет!
— Десять?! Ты что, во втором классе его родила?
— Нет, почему это во втором классе? На втором курсе! Гриша, в честь моего отца. Знаешь, так обидно, что отец его не увидел.
— Знаю. Моя мама тоже не дождалась. Все мечтала о внуках. Но не думаю, что ей бы стало веселее. Они не очень ладили с женой, — разный язык, разная ментальность.
Вдруг стал рассказывать про родителей, про отъезд отца в Германию, про их разлад с матерью. Отец был рьяным сионистом, такие первыми уехали, в основном в Канаду, где легче принимали и не требовалась отдельная медицинская страховка. А отцу предложили работу на радиостанции «Свобода»! Можно только мечтать — Европа, привычный климат, достойная служба на пользу Израиля. Оказалось, что любить свой народ проще издалека, когда не видишь крикливых восточных соседей и местечковых политиков. И тут мать встала насмерть — в Германию она не поедет! Она все понимает, не хочет никого судить, но нельзя в первом поколении забыть убиенных родных. Так и говорила «убиенных», что особенно раздражало отца. Он кричал, что она глупая идеалистка, что мир проще и трезвее, что немцы первыми признали вину, в отличие от русских, например, которые казнили не меньше народу, причем своего же собственного. Короче, расстались после 30 лет совместной жизни. Он не хотел принимать ничью сторону, не выносил скандалов, давно жил своей отдельной жизнью.
Даже непонятно, что его понесло на воспоминания, никогда никому не рассказывал. Может потому, что она слушала так внимательно. Кажется, она все понимала — его стыд, огорчение, давнюю, глубоко спрятанную вину перед матерью, которую он тоже считал восторженной и нелепой.
Пора была собираться, вдруг почувствовал, что устал и смертельно голоден. Дружно разъели булку, слегка засохшую за день, но все равно вкусную. Она обязательно хотела его проводить, торопливо стала одеваться, на глазах превращаясь из грустной маленькой Рахели в современную красивую женщину. Только глаза и кудри не вписывались, выдавали растерянность и печаль.
На платформе было холодно, начинал накрапывать дождь. Он взял ее за руку и быстро увел обратно в подземную станцию, благо до поезда оставалось еще не менее четверти часа.
— Не стой здесь, ладно? Был прекрасный день, теперь пора отдыхать, беги в нашу комнату и спи крепко–крепко! А завтра с утра пойдешь гулять по городу, здесь чудесные улочки. От лекций я тебя освобождаю, так и быть!
В поезде опять стало тепло, сразу задремал в удобном кресле, и сквозь сон все казалось, что обнимает ее, целует ладони и круглые плечи.
Орна уже давно спала, она действительно устала и вымоталась с детьми. Привычно поцеловал в щеку, натянул на плечи свободный край одеяла. Такой странный и хороший день получился. Очень хороший день.
Проснулся внезапно, еще было совсем темно, и сразу все вспомнил. И опять ужасно обрадовался, даже рассмеялся потихоньку, как будто почувствовал ласковые теплые руки на своем теле.
Нужно позвонить! Как же он сразу не подумал, нужно срочно позвонить. Представил, как удивится со сна. Даже если решит идти на конференцию, то все равно ей вставать только через час. Быстро вышел в коридор, нашел в мобильнике еще вчера записанный телефон отеля. Ответили сразу, хотя голос у дежурного был немного сонный.
— В номере никого нет, извините.
— Говорит доктор Розен, я разыскиваю участника нашей конференции, возможно, он просто не слышит. Пожалуйста, соедините еще раз, это очень важно!
— Хорошо, подождите минутку.
Было слышно, как на том конце линии тихо говорят по–немецки, шуршат какие–то бумаги.
— Герр доктор, вы слушаете? К сожалению, ничем не могу помочь. Номер освобожден в шесть утра, вероятно, ваш сотрудник уехал первым поездом.
Если ситуация кажется слишком сложной
— Если ситуация кажется слишком сложной, — когда–то учил меня папа, — попробуй отстраниться и посмотреть чужими глазами, здорово помогает!
Я честно пытаюсь представить историю с Иаковом глазами моих девчонок из отдела, подруги Нади, мамы.
— Чистый бред, — скажут девчонки, — поехать в такую даль, потратить уйму денег и времени, чтобы пару часов провести с не слишком молодым и не слишком похожим на прекрасного принца чужим человеком. Да еще в тобою же оплаченном номере!
— Наплюй, — вздохнет Надя, — не нужно идеализировать мужиков, тогда и не будет огорчений. В конце концов, он тебе понравился, ты хотела с ним встретиться, — имеешь право! Тем более, ты сама платишь за свои удовольствия, никому ничего не должна. Конечно, можно и в соседнем районе найти такой роман, зато появился дополнительный опыт!
— Пора подумать о собственной жизни, — расстроится мама. — Тебе уже за тридцать, нужно создавать семью, наконец. Если не складывается с Глебом, поищи другого человека, нормального и устроенного, пусть даже разведенного. Но бегать за женатым иностранцем?!
Все так, все правы, даже мама. Кстати, она вполне довольна Глебом, — он тоже «нормальный и устроенный». И даже не разведенный. «Удел женщины — быть терпимой, у папы тоже был нелегкий характер, ты ведь знаешь».
Да, у папы был нелегкий характер, он все время увлекался — то наукой, то историей, то религией. А чаще — всем сразу. Выписывал массу книг, пропадал в библиотеке, находил в старых питерских районах каких–то древних стариков и часами их слушал. На выходные он зарывался в иврит, — заболел Израилем после поездки к друзьям и был уверен, что мы все должны срочно туда уехать.
Против отъезда из озлобленного и голодного Союза 90‑го года мама не возражала, говорила, что в принципе согласна и на Израиль, но нужно рассмотреть разные варианты. В Германию, например, тоже пускают евреев. Многие едут, — чисто и не так жарко. И архитектура привычная. А папа с его талантами устроится везде, нет сомнений. В любом случае, рано говорить, потому что нельзя оставить бабушку.
Бабушка, мамина мама, страдала тяжелой гипертонией, и мы все жили в постоянном напряжении, — не уезжали надолго, звонили ей по пять раз на дню. Она жаловалась на немощность, но не хотела переезжать в нашу небольшую квартирку на окраине и продолжала жить одна в старинной коммуналке на Петроградской стороне. Правда, она часто выбиралась к маме в гости, любила пить чай, — обязательно в гостиной, из красивой старинной чашки, — и рассказывала про своих приятельниц, их невесток и внуков. Все внуки были на редкость одаренными детьми, а невестки — эгоистками и невоспитанными нахалками. Даже непонятно, как им удалось родить таких прекрасных детей. Зятья тоже были не лучше, кроме папы, конечно, которого она очень уважала за талант и трезвость.
— Но все–таки он у тебя немного малохольный, — говорила она, думая, что я не слышу в своей комнате, — эти странные увлечения, какие–то лекции по истории, он ведь математик? И знаешь, так жаль, что Ирочка на него похожа. Волосы слишком темные, попка тяжеловата — абсолютно еврейская внешность! Ты у меня была гораздо интереснее. И куда он все рвется? У вас хорошая квартира, сами уже не молоды. Я не понимаю, зачем нужно ехать в эту кошмарную жару и войну? В любом случае, дайте мне сначала умереть, а потом делайте, что хотите!
Папа спорил, уверял, что в Израиле прекрасный климат для гипертоников, потому что от жары расширяются сосуды. Он бредил раскопками, зарылся во времена царя Ирода и все переживал, как глупо повели себя тогда евреи, развязав междуусобицу.
Карта Израиля висела над моей кроватью, каждый вечер, если родители не уходили в гости, мы с папой отправлялись в путешествие по этой крошечной и необъятной стране. Обычно мы начинали от галерей Цфата и чудного городка Рош Пина, где жил папин старый друг–художник. Папа прожил у него целую неделю, там каменными ступенями спускался с горы парк Ротшильда, капельки воды поили цветы на площади и везде продавали картины и разноцветные бусы. Мы покупали целую охапку бус, — зеленый малахит, оранжево–красный сердолик, фиолетовый, похожий на виноград, аметист. Все они прекрасно смотрелись на моей загорелой коже, обвивали руки и шею, оттеняли легкое длинное черное платье. Не зря на Востоке любят черный цвет!
Мы медленно двигались к Иерусалиму, его вечной, загадочной Стене, молчаливым старикам в черном, закрытым каменным дворам, а оттуда — к Беер — Шеве, первому колодцу Авраама, и дальше, дальше — к Мертвому и Красному морям, в пустыню, на самый край Земли. Но по дороге еще можно было заглянуть в маленькие красивые деревни и монастыри, посмотреть римский водопровод, искупаться в Галилейском море. От одних названий кружилась голова: Тверия, Кейсария, Ципори… Все они так или иначе упоминались в Библии. Я читала все подряд — Иудейскую войну, Амоса Оза, Агнона, я вместе с папой болела этой белой жарой и бездонной историей. По ночам я брела вдоль ручья, именуемого рекой Иордан, студила усталые ноги в холодной прозрачной воде, сарафан и сандалии не стесняли движений и подчеркивали красоту талии и бедер, браслеты скользили по мокрой руке. И всем соседям безумно нравились мои прекрасные еврейские волосы.
Кстати, моя бабушка до сих пор страдает тяжелой гипертонией.
— Послушай, Ирина Григорьевна! — Глеб всегда называет меня по имени–отчеству, может быть, надеется, что так я быстрее повзрослею и поумнею. — Послушай, я все понимаю, родительские чувства мозгом не контролируются, но все–таки зачем ты купила зайца? Ну, конструктор, машинка — еще куда ни шло. Здоровый мужик, скоро за девочками будет бегать!
— Заяц не для Гриши, а для меня.
— Понятно, — говорит Глеб и уходит на кухню. — А есть дают в этом доме, или мы теперь в куклы будем играть?
Он достает котлету из холодильника, аккуратно отламывает по кусочку, каждый кусочек покрывает майонезом. Он здорово загорел в своем Барнауле, как будто на международный курорт съездил. И еще помолодел. Если бы не седые виски, — совсем мальчишка, хотя на семь лет старше меня. Нас даже часто принимают за ровесников.
— Глеб, ты знаешь, я ухожу.
— Куда? Опять какие–то фантазии?
— Не куда, а от кого. Я ухожу от тебя.
Он доедает котлету и ставит тарелку в раковину. Потом тщательно моет тарелку и вилку. Потом вытирает крошки со стола. Трудно говорить с молчащим человеком.
— Подумай сам, зачем я тебе? Только раздражаю. Фигура тебе не нравится, одежда смешная, подружки не в твоем вкусе. И вряд ли я стану внимательнее, ты же видишь, ничего не получается. Ты — красивый положительный человек, работа, квартира. Только позови, — через час очередь из женщин будет стоять до самого Павловска!
Уже все убрано, а он продолжает стоять с тряпкой в руке, как будто забыл, куда ее кладут.
— Ты ведь даже не думаешь обо мне никогда. Ни одного подарка за шесть лет. Нет, я не говорю про розы на Восьмое марта, просто так подарка — без причины. Даже на Новый год я сама всем покупаю — и Гришке, и тебе, и маме, — а потом ночью раскладываю в красивые мешочки и подписываю от Деда Мороза. И себе отдельно подписываю, ты же знаешь.
— В этот раз купил, можешь смеяться, — он устало достает из дипломата маленький пакет и бросает на стол. — Подарок, как видишь. Но, кажется, не тот, что ты хотела.
В пакете роскошная бархатная коробочка. Темно–синего цвета. Кольцо из белого золота здорово смотрится на синем бархате, именно такое, как мне нравится, матовое, без всяких камней. Зачем на обручальном кольце камни?
— Пойду спать, — говорит Глеб, — у меня с утра совещание. И тебе советую, потом будешь ныть, что ничего не успеваешь.
Он сам не понимал, что происходит
Он сам не понимал, что происходит, — какое–то беспрерывное ощущение радости и подъема, пожалуй, только в школе так радовался, когда понял, что вошел в десятку лучших выпускников. Но тогда была молодость, стремление взять реванш за прошлые обиды, гигантские планы на будущее. Собственно, все сбылось, все доказал и себе, и другим, — немногие из его однокашников, коренных сабр из местной аристократии, могут похвастаться лучшим статусом. Денег, конечно, бывает и побольше, сильно не хватало начального капитала. Родители Орны вовремя купили землю, смешно подумать, сколько она тогда стоила, а теперь — целое состояние. Но они больше заняты младшей дочерью — осталась вдовой с четырьмя детьми. И сын у них — порядочный обалдуй, 30 лет, а все болтается то в Индии, то в Австралии, все решает, чем заняться в жизни. Он в этом возрасте уже докторскую защитил, собственный проект начинал.
Кстати, его Рахели тоже тридцать. Вот откуда такая радость! Как только закрывал глаза, всей кожей ощущал ее руки, грудь, восхитительный живот, маленькие упругие ступни. Ее губы легко скользили по лицу, теплые пальцы гладили по щеке, ласково теребили бороду. Хотелось все слушать и слушать ее тихую болтовню, которая была вовсе не такой беззаботной и смешной. И самому рассказывать все подряд, и хвастаться, и жаловаться, как в детстве.
C ней не нужно было защищаться, вот в чем дело! Всю жизнь приходилось держаться, соответствовать требуемому образу — свой парень для одноклассников, независимый оригинал для Орны, блестящий ученый–эрудит для коллег. Даже для матери, в пику ее грустным насмешкам, вечно что–то изображал: неотесанность, повышенную религиозность, незнание русского языка.
Розенфельд И. Г., вот смешная находка в середине жизни! Снова вспомнил лукавые глаза, полные восхищения и одобрения, виноватую улыбку, пирог в чемодане…
Нужно ей срочно написать! Послать какой–нибудь забавный стишок или картинку. Конечно, на работе это не слишком принято, но можно добавить сугубо серьезную и нелепую информацию на английском. Или лучше на французском, точно никто не врубится!
Кстати, надвигается зима, период конгрессов, можно будет встретиться в какой–нибудь Барселоне. Тут же вспомнил Коста — Брава, горячую кровать, горячую бесстыдно раскинувшуюся блондинку–испанку, — какая ерунда! Нет, лучше что–нибудь посевернее, Амстердам, например. Он возьмет ее за руку и поведет гулять вдоль каналов, будет моросить мягкий дождик, нужно не забыть большой зонт. Он покажет ей рынок цветов, блестящие огромные ведра тюльпанов и роз. Можно будет заказать ночную поездку на кораблике, там есть такой рейс при свечах. Конечно, чисто туристкая игрушка, но ей должно понравиться, — сыр и вино на столиках, туман, дрожащие огни, иллюзия свободы и одиночества.
Вдруг стало грустно. Какая уж там свобода! Выборы на кафедре, огромная ссуда за дом, беспокойные ночи с детскими поносами и температурой. И долги, долги, — коробка передач барахлит, холодильник пора менять, садовник заломил безумную цену за оформление дворика из камней.
Орна тоже давно устала и раздражена. Грешно говорить, но она заметно постарела в последнее время. Привыкла заниматься только собой, и вдруг сразу двое капризных, болезненных малышей. Родители стары и почти не помогают, он в постоянных разъездах. К тому же среди ее подруг принято бороться за худобу — вечно обсуждают какие–то глупые диеты и витамины, носят девичьи майки. И не замечают, как дурацки выглядят, как выдает постаревшая кожа на худых руках, плоские груди, торчащие ключицы. Будто старушки в детских платьях. Предательство так думать, конечно, у самого вон живот повис, брюки купил на размер больше.
Как она сидела, закутав ноги рубашкой, и вдруг прижалась щекой к его животу. Горячая нежная щека на его коже, мягкие растрепанные волосы, дыхание перехватило, девочка моя… Черт! Забыл сохранить текст, две страницы вылетели. Как раз не хватало оставаться вечером и писать заново!