Что Джеки делает во «Вторых Крестах», про то Сергею было известно. Случай частенько припоминался братвой, когда речь заходила о бабах, а с деловых терок на баб переходили даже чаще, чем на тачки.
Тридцатилетний Джеки вмазался в семнадцатилетнюю белокурую красотку-школьницу с не корейской, а прямо мексиканской страстью. Заваливал цветами и подарками, водил и возил, куда та пожелает. И однажды застал ее в постели с каким-то козлом из «золотой молодежи». И голыми руками убил прямо на простынях эту лярву и ее хахаля. Обставляться на атиби или срываться в бега Джеки не стал, просто ушел из ее квартиры, оставив дверь нараспашку, и отправился пить вчерную и отнюдь не джин-тоник.
Милый тихонький такой,
Очень любит уж покой.
Из моих любовников
Он делает покойников.
Приключилась та история три месяца назад. Топать на зону Джеки, конечно, придется, но адвокаты у него толковые, должны вытянуть на «в состоянии аффекта», обыграть «всемерную помощь следствию» и добиться низшей планки.
Братва, судила случай с Джеки по-разному: одни одобряли, мол, за предательство только смерть, другие сходились, что баба того не стоит, а гребаря ее следовало просто наказать, скажем, отщипыванием яиц и опустить на бабки.
– Здесь много чего, по десять номиналов. Считать удобней, – продолжил тему кореец Джеки. – Чем помочь? А может, тебе адресков женских общаг подкинуть? Переписываешься, и вроде как при деле. Я вот, не думай, не дрочить фотки выманиваю. Я хочу выяснить, все бабы – шкурки, или есть порядочные?
То, что Джеки не расспрашивал «за что же тебя-то, Шрам, упекли?» – правильно. Захочет человек – расскажет, а трясти его нельзя.
– Сам управлюсь, Джеки. Ты в каком номере чалишься?
– В пятидесятом. Заходи. Кстати, я не дуркую, здесь это запросто делается. Платишь и идешь в гости. Час гостевания – штука.
– Лихо. – Сергей вытряс в рот последние капли слабоалкогольной водички. – Жаль, на волю прогуляться за бабули не выйдешь.
– Выйдешь. – Ни следа улыбки на лице корейца. – Но десятью номиналами не отделаешься. Развлекуха для подлинных миллионеров.
– Ты что, не шутишь? – Сергей подумал, что в узких глазах удобно прятать насмешку.
– Нет, – просто ответил Джеки. – Сколько стоит этот аттракцион, не узнавал. Но захочешь, сам выяснишь.
– Ну, про подгон шлюх я слыхал. Про водку и гашиши-машиши понятно… Не знаю… Слухи о прогулках по воле доходили бы.
– Редко кто пользуется. Говорю же, надо быть Мавроди или Якубовским, чтобы расплатиться. Да и смысл какой? Чего захочешь, дешевле выйдет сюда доставить. А срыть в побег все равно не дадут.
Сергей задрал подбородок. Серые на сером фоне силуэты мерно вышагивал по периметру пенала, через устоявшееся количество шагов наклонялись головы. Потом головы поднимались – все спокойно в охраняемой зоне. И верняк, не так уж и кучеряво стоит их заставить мерить тропку в противоположную сторону. Только на фига козе баян? Здесь торгуют более конкретными и жизненно необходимыми вещами.
Странная мысль пришла в голову Шраму, странная потому, что раньше не приходила:
– Так какой же офигительный барыш каждый божий день стригут «Вторые Кресты», а, Джеки? Кто ж хозяйство держит?
Кореец сжал пустую банку, легко обратив ее в цинковый шлепок. Люди рядом бродили, сидели, курили, пытались делать какую-то гимнастику. Переговаривались чахло – видать, уж наобщались друг с другом досыта.
Кто-то от скуки засылал уши и в их с корейцем беседу и, как бы в никуда, поскольку лезть в чужой базар западло, про между прочим гундел:
– А вот еще понтово винегрет в шампанском заказать. Есть такой баландер Костик, он так круто куховарит…
– А в двадцать пятую пацаны в складчину аквариумных рыбок полкило купили. Заткнули рукомойник, напустили воды и три дня рыбачили…
– Это что, один шиз из двенадцатой по частям воздушку заказал, типа устал малявы вручную пулять. Только воздушку-то ему продали, а через день отшманали…
– Очередь у «Углов» видал? – довольно замысловато взялся отвечать Джеки. – Ну, неважно. Короче, каждое утро выстраиваются женки там и сеструхи передачи отдавать. Мелочевку разрешенную. Конфетки, папиросы, носки. И хер с маслом ты передашь без взноса. Все места в очереди продаются. Первые места ценятся суровее, последние дешевле. Как в театре. Какие-то дешевки этим зарабатывают. И отмаксовывают в «уголковый» кошелек.
– Да, эту тему слышал, – кивнул Сергей.
– Короче, даже здесь прихвачено. Чего толковать про подходы, где понажористее бабки можно рубить. А кто держит… – Джеки пожал плечами.
Ну это верно. Мало кого волнуют затюремные дела, пока не сядешь. Однако вот он, Шрам, у «хозяина» гостил, с людьми разными общался, а что-то и для него вновье.
– У тебя с деньгами не проблемно? – Вопрос вырвался сам собой. Не в благодарность за тоник с джином, а потому, что помогать друг другу надо.
– Живу.
Вообще-то Шрам другое подразумевал. Может, бабу хочет человек. На банки-то, ясно, хватает, и на мелочевку всякую, а на что-нибудь для души, что снимет хмарь с сердца…
– Беспроцентно кредитую. Отдашь, когда выйдешь.
– Это не из двенадцатки воздушку заказывали, а Фикса из сорок третьей…
– И не рыбок аквариумных, а лягушек, чтоб по ночам квакали. Типа, по Финскому заливу кто-то тосковал.
– Все не так было. Заказали белых мышей. Дрессировать хотели. А мыши сбегай и скрестились с местными…
– Нормально все, – сузил и без того узкие глаза кореец. – С деньгами нормально… Лишь бы почта трудилась без перебоев. Кстати, о деньгах. Видишь мужика в красных носках?
– Да.
Человек стоял у противоположной стены, почти вплотную прижавшись к ней, а к ним повернувшись спиной. Красные носки бросались в глаза из-за коротких брюк.
– Сидит здесь пять лет, – пояснил кореец Джеки. – Грабанул по пьяни ларек. От силы тянет на треху. Вот он сидит и ждет суда.
Сергею, словившему, на что намекает кореец, неожиданно представилось, сколько людей, загремевших в «Углы», распродали последнее свое барахлишко, чтобы выбраться отсюда хотя бы в зону, если домой не получается. Или чтобы хоть чем-то облегчить себе жизнь вне воли. И от безличных объявлений в газетах типа «Продам. Срочно» протянулись нити к одному кулаку. Чей же, интересно, этот кулак?
– Пожалуй, тут и посрать скоро бесплатно будет нельзя. Коммерческую парашу придумают. – Сергей невольно хохотнул. – Все обложили, суки. Тут знакомца встретил, Панаса. Доходяга доходягой. В лагере б без слов в лечебницу определили…
– Панас? – переспросил Джеки.
– Ну да.
– Он помер сегодня.
Вот так сообщение. Секунду Шрам его переваривал.
– Откуда знаешь?
– Он же блатной, отстучали… – Джеки похлопал ладонью по стене. – По телеграфу. Чтоб кореша выпили за упокой.
– Чего, как? Неизвестно?
– Помер – значит, помер. Не пришили, значит. Короче, сообщили без подробностей. Кореш?
– Нет.
– А вот че я слыхал, будто кто-то крутой из двадцать первой захотел антенну-тарелку. Так ему отказали, потому как снаружи вид фасада портит…
– Гонишь, из двадцать первой не тарелку заказывали, а медаль «Почетный уголок». Тридцать штук. И гравер честь по чести выполнил. Правда, прежний зам зачеркнул на эскизе слово «СЛОН»[2]…
– Нет, самый крутой был Ворон, он перед этапом забашлял, чтоб пароход с оркестром Советской Армии напротив «Углов» «Прощание славянки» сбацал. Понятно, дирижер ни уха ни рыла. Дирижера залечили, что для туристов на самом пароходе…
Сергей почувствовал, как пузырями со дна в нем поднимается злость. Без явной причины, ни на кого конкретно не направленная, но злость. Шрам как бы увидел закручивающуюся вокруг себя хитрожопую петлю, которая касательства к его заморочкам с подставой, с прирезанным Филипсом вроде бы не имеет. Ох, не нравится ему такая карусель с леденцами. И ведь не понять даже, в чем хитрожопость ее, откуда ветер задувает.
– Слушай, а ты Клима Сибирского здесь встречал?
– Да, ходил тут такой старичок… А ты вот, Шрам, – свежий, ответь. Если есть порядочные девчонки на воле, то почему на третьем письме переписка обрывается? Только я честно расскажу, как в «Углы» вселился, – и отрезает, будто серпом по гландам.
Больше ничего сказать Джеки не дали. Заскрипела дверь, которую бы не мешало смазать, и прозвучало по-ментовски отчетливое:
– Заключенный Шрамов, на выход!
– Тебя, – прокомментировал Джеки.
«Что за чума творится? Гоняют сутки напролет по „Углам», словно вшивого по бане», – но ничего не оставалось ему, заключенному Шрамову, как идти…
3
– А ты знаешь, в натуре, что такое «петля Нестерова»? Это когда хваталки привязывают сзади к ногам и оставляют в такой скрючке на ночь. А про «лампочку Ильича» слыхивал? Это когда провода от аккумулятора закорачивают на головку. Какую головку? Члена, понятно, головку. Или вот еще. Напяливают противогаз без коробки и пережимают шланг. Начинаешь задыхаться, шланг отпускают, дают вдохнуть разок и снова перекрывают. Это у ментов называется «команда „газы»». Некотрые с ума скопычивались прямо в резиновом наморднике. Все на себе, – татуированной рукой заключенный ткнул в татуированную же грудь, – испытал. После эдаких процедур чего подсунут, то и подпишешь. Понимаешь, папаша? Выбили из меня менты показания! Заставили взять чужое! Я ж не Бонивур, чтоб вытерпеть!
– Вы расскажите на суде правду. Должны назначить пересмотр дела и служебное расследование. Еще направьте заявление в прокуратуру, напишите в газету, – задушевным голосом поучал Кораблев, при этом думая, что из услышанного пересказывать англичанину, а что опустить.
Беседа шла в коридоре возле закрытой за выведенным зеком двери камеры. Начальник СИЗО невнимательно прислушивался, переминался с ноги на ногу и думал о том, что депутат Кораблев только косит под блаженного. Многие в Думе прикидываются придурками, и у каждого клоуна своя роль. Один канает под бесноватого, другой – под косноязычного работягу, типа, только от станка, а Кораблев – под юродивого демократа-правозащитника, который за соблюдение прав человека хоть на что готов, хоть руку дать себе оттяпать. Только все они кривляются за хорошие бабки. Старикашка в пластмассовых очках старается за западные подачки. Он же большой друг буржуйской цивилизации, доказывает верность идеалам ихних ценностей. Как тут не подкинуть старикану на бедность.
– А ты думаешь, папаша, суд не ментовский? – хрипел зек, ежась, водя плечами, чтоб согреться. Он вышел из камерной парилки как был – в одних трусах и шлепанцах. Коридорная прохлада начинала его пробирать. – Кругом все скуплено. Папаша, звони в Гаагу. Если оттудова не подмогут, то нигде, значит, правды нету.
Англичанина же, дожидающегося перевода с русского, больше интересовали нательные рисунки. Он откровенно пялился на синие купола, на голых вумен, на рюмки и карточные тузы, на профиль Горбачева слева на груди, Ельцина – справа, на свеженаколотого Путина посредине, на неровные надписи из русских букв там и сям.
«У них что, блатные себя так не разрисовывают? – подумал начальник Холмогоров. – Или своих блатных буржуин и не видел никогда, лордовская жизнь не сталкивала? Тогда он много нового для себя у нас откроет».
Да и депутат Кораблев, судя по тому, что он плел про жалобы в прокуратуру и письма в газету, не вкручивался, кто перед ним. Потому как понял бы, что выковыряли они с англичашкой из камеры рецидивиста, который впаривает сейчас лохам собрание зоновских баек. Впаривает исключительно за ради того, чтобы повеселиться самому. Да и ментам подгадить опять же лишний раз не впадлу, о том и корешам будет хорошо рассказываться на нарах. «Нет, – решил Холмогоров, – десять минут, и валю от этого балагана под предлогом неотложных дел».
Англичанин что-то прокукарекал по-своему.
– Мистер Блэквуд интересуется, как вас кормят? – перевел Кораблев.
– Да травят нас, так и скажи ему! – воскликнул зек, его уже трясло. Он окончательно замерз. – Свиней лучше харчуют!..
Зам стоял за спиной Кораблева, не вмешивался, тоже внимал и тоже с серьезным лицом. А начальника СИЗО не волновало, сколько говна вывалят такие вот полуголые трепачи и какие там нарушения прав человека углядят депутатишки. И так всем известно про бедовое положение следственных изоляторов.
– Давай, заводи в хату, начальник, – взмолился вконец продрогший зек. Но обернулся, переступая порог открывшейся камеры. – Звони в Гаагу, папаша! На тебя одного надеемся, так и знай!
Надзиратель уже готовился захлопнуть дверь, когда вдруг вытянулась английская рука с оксфордским перстнем на указательном пальце. Громко прозвучала фраза на языке, которым в «Углах» не пользовались.
– Мистер Блэквуд хочет поговорить еще с одним заключенным. С тем, небольшого роста, в майке, – поспешил перевести Кораблев.
Отчего выбор друга Тони Блэра пал на невысокого хлипкого мужичка в когда-то белой майке и в вельветовых штанах? Может, оттого, что тот рыпнулся вперед из толпы скучившихся за порогом зеков, словно желал всучить челобитную? Может быть, англичанин напоролся на пронзительный взгляд и тот его словно загипнотизировал? Бог весть…
– Выведите, – дал добро зам по воспитательной Родионов.
– На выход! – распорядился надзиратель и подстегивающе махнул связкой ключей.
Мужичок вышел, привычно держа руки за спиной.
– Добрый день, – ласково приветствовал нового собеседника Кораблев. – Давайте познакомимся. Мы…
И все.
С ловкостью циркового акробата метнулось тело в майке. Внезапно, стремительно, неперехватываемо. И ситуация взорвалась. Ее развернуло на сто восемьдесят.
В правой руке, вдавливаясь в горло правозащитника Кораблева, отсвечивал серый металл. Левая рука обхватила тонкую старческую шею российского депутата. Зек, прикрывшись заложником, прижался спиной к коридорной стене. Удерживать старичка, легкого и безвольно обмякшего в захвате, труда не составляло.
Прочие оставались в тех позах, в которых их застала неожиданная, безумная выходка.
«Заточенная алюминиевая ложка, – телеграфно простучало в голове Холмогорова, словно он сочинял отчет о происшествии. – Это уже жопа. Приехали. Это тебе не жалобы, которые никому не интересны».
– Убью, суки! Зарежу козла, если кто дернется, падлы! – завопил зек ненужно громко. Глаза полыхали сумасшедшим отчаянием. – Машину, вертолет, пятьсот штук «зеленых»! Живо, суки!..
4
Парень из деревни Куземкино, что в Новгородской области, отстегнул через ячею решетки наручники, зачем-то (ну вошло у него в привычку, что поделаешь) крутанул «браслеты» на пальце и запер дверь. Бросил контрольный взгляд в «глазок» и отошел, оставив зека на попечение надзирателям этого этажа.
Игорь Макеев попал из Новгородчины в Питер, женившись на дачнице Таньке Корешковой. Если б родители Таньки продали бабкин дом после старухиной смерти, если б у них не было машины, чтоб отмахивать сто шестьдесят километров до Куземкино, то гнил бы сейчас Игорь в трактористах. Сидел бы без колхозной зарплаты, шабашил бы на водяру, перекапывая старушечьи огороды, и быстро бы спивался среди клюквенных болот и грибных лесов.
Но девятнадцатилетняя Танька по уши втюрилась в него, в бывалого, отслужившего в армии, в малого с удалым раскатом плеч, и вывезла будущего мужа, до того перекричав, переплакав родителей, к себе в Питер. Теперь-то, то есть спустя год после свадьбы, уж она точно не жалеет, что прописала на родительской жилплощади новгородского парня. Не сегодня-завтра разменяются они с предками и с доплатой купят себе отдельную конуру в две комнаты. Чего ж не жить! Теперь Игорь сам заявляется в Куземкино дачником, да нет, гораздо красивее он въезжает в деревню, королем вкатывается: на собственной «девятке», в залейбленной джинсе и золотой цепи на шее, с бабой в завидном шмутье и с дорогой водкой «Флагман» в багажнике.
Сперва Игоря Макеева выводило из себя постоянно отовсюду лязгающее железо и вообще обилие железа вокруг. Уж очень непривычно, в деревне ж – дерево окружало.
Но попривык. Уже не обращал внимания: на металлический грохот ступеней и плит под форменными ботинками (какой выбивают они и сейчас), на бесконечный ряд обитых железом дверей с унылыми номерами и заслонками на «глазках», на сваренные из толстой арматуры коридорные решетки, перегораживающие путь, на металлические сетки, оберегающие от прыжков в лестничный проем (такая сейчас блестит справа, сопутствует его подъему на нужный этаж).
Освоился Игорь и с запахами, круговращающимися по следственному изолятору. Пришлось носу и легким отвыкать от деревенской смеси из лесной свежести, навозного душка полей и огородов, из печного дыма и квасных запахов избы. Теперь легкие прогоняли через себя гниловатый дух бетонно-каменной влаги, резкий аромат металла, невыветриваемые парашные струи, вонь из открываемых камер, знакомые по военной казарме запахи гуталина и казенной одежды.
Привык Игорь и к хорошим деньгам. А ведь тоже нелегко оказалось после деревни приучиться к тому, что тысяча – не деньги, ее не надо экономить и растягивать. Или к тому, что нечего ходить от ларька к ларьку в поисках, где подешевле, на этих копейках ничего не выгадаешь, богаче не станешь. И бутылки сдавать несолидно и глупо. Не копейки складывать надо, а к тыще новую тыщу зашабашивать. Вот тут и следует еще раз сказать «спасибо» тестю, пристроившему в «Малые Кресты». С тестем, в отличие от тещи, они ладили всегда. Тот ему так и сказал раз за ночной бутылкой: «Не люблю городских фантиков. Они вкалывать не умеют, потому как не хотят. А не вкалывая, так червем и останешься. Вот ты могешь вкалывать, молоток. Ты, Игорь, главное, не пей. Со мной по пятницам разрешаю, и хватит».
Игорь и не пил. Его засосала другая тяга – покупать. Все то, что в деревне видел только по телеку, теперь можно сходить купить, поставить в доме, напялить на себя или на жену. И ведь покупаешь то да это, но и еще откладывать удается. Чего ж не жить?
Рот разрывала зевота. До конца суточного дежурства, то есть до девяти утра, еще держаться и крепиться. Можно, конечно, часок покемарить, сейчас как раз наступает его черед на отдых, но потом придется выхаживать остаток смены с дурной башкой. Лучше перетерпеть, чая крепкого хлебнуть.