– Только не ясно, что за карту прячешь в рукаве, Депутат? – А прячет, иначе базара бы не было. Впрочем, прячет-то прячет, но вот бросить ли на стол, еще раздумывает. Прощупывает Шрама, приглядывается. Ну а Шрам и подавно еще ничего не решил. И тоже приглядывается и просвечивает.
– Кстати, помочь тебе можно, верно. Профессор? Мы тут давно живем, чего-то понимаем. Но об этом позже. Сначала о кино. Ты видел такой фильм твоего детства и моей зрелости «Золотое путешествие Синдбада»? – ушел от ответа Праслов.
Шрам не моментально переключился на детство и Синдбада, не моментально ответил:
– Ну да, был такой.
– Там против Семибаба этого шуровал колдунишка, чернокнижник, гад и прочее, начисто сдвинутый на одной золотой цацке. Цацка эта, диадемой звалась, была распилена на куски, куски разбросаны, вот он их и собирал по всему свету. Потому, как если все собрать, как конструктор, то в руки валилось мировое господство. Вспомнил сюжет? Нравится тебе фильм про Семибаба?
Лихо скачет депутат по просторам, поди поспей за ним. Но Шрам поспевал.
– И что у меня за часть цацки?
– Вензель, – только и сказал Праслов.
Да и чего там добавлять. Вот и все сказано, что нужно. Как та «дидема», все слепилось.
Значит, так. Что нам отбил хитрой морзянкой бывший избранник народа? Праслову не просто охота выйти на волю, не нужна ему пустая воля. Ему жаждется вырваться и расквитаться. И это для начала. Потом – вернуть себе власть. Как семибабовский колдун о мировом господстве, так депутат грезит о контроле над городом. Шраму предлагается союз. Почему именно ему, именно Шраму, депутат объяснил одним последним словом.
Закручинившийся на обидный наезд Профессор отвалил из-за стола, переключил канал и чуть прибавил «ящику» шума. Начинались «Вести». Джеки маячил за столом недвижимым бронзовым Буддой, потому что Шрам ему строго-настрого запретил липнуть к хозяевам с базаром про девок в почтовых конвертиках, типа, есть среди них хорошие, или все телки – лахудры? А больше ничто земное корейца не беспокоило.
«Пронюхал бывший слуга народа про эрмитажные списки, как когда-то пронюхал Вензель, В одиночку Шраму списки не поднять, сломают, как прут. В одиночку Праслову не свернуть нынешних паханов, засадивших его за решетку. А если сложить прасловские уцелевшие ломти – бизнеса, верных ему людей и знания о криминально-чиновничьей подноготной города со шрамовскими списками и шра-мовской энергией молодого волка – уже получится сила».
Дикторша «Вестей» радостно сообщила:
«Самолет прибыл на Внуковский аэродром. Александр Тасум спустился по трапу, одет в фисташковый костюм от „Валенси». Внизу его встречали девушки, в национальных одеждах с цветами. Милиция не смогла задержать преступника…»
«А еше Праслов знает, что Сергей Шрамов не повязан с той стаей, которая уселась сейчас на Питере».
– А еще, – подсказал Праслов, – я почуял, что Сереге Шраму заподляно по натуре на кого-то шестерить. Даже за охренительные бабки. Поэтому вопрос стоит об равноправном союзе нерушимом.
«Еще Праслов дал понять, что и с „уголковыми» залутками подсобит, чем сможет, – если сойдемся в главном». Шрам косяком глаз обветривал блатную камеру. Больше всего прикололо, что трубы у рукомойника пребывают на последнем дыхании. Наверное, депутат-непоседа часто на них отжимается, мало ему шведской стенки.
– Ну что, Шрам, охота тебе ввязаться в поножовщину с питерскими паханами, набитыми баксами, обложенными со всех сторон стволами и быками, прикрытыми, как японские церкви, кучей крыш? – торопил гостя с решением хозяин.
Вслух не добавил хозяин, что предлагается ввязаться, имея за спиной списанного авторитета, а ныне зека, Праслова, и эрмитажные списки, с которыми тоже не ясно – динамит это или хлопушка с конфетти?
И тут депутат пригубил наконец мадерки. А то уж Серега грешным делом не отметал вариант, что пойло злой химией закрашено. Что депутат бодягу развел для замыливания зенок, а сам от тоски подрядился борзого пацана Шрама мочкануть.
Однако все равно не стал хлебать из своего стакана Сергей. Поостерегся…
3
– Шрамов из триста девятой опять в гости просится. Наличкой, говорит, заплатит.
– Ишь, разгулялся. – Прапорщик сплюнул размочаленную зубами спичку в пластмассовый стаканчик, где такого добра к концу смены накапливалось преизрядно. – Ишь шустрый. «Трубу» ему отнес?
– Оттуда иду. – Подчиненный, сняв фуражку, провел ладонью по залысине.
– Ишь, гуляка выискался. – Прапор задумался, прапор не спешил. Необычное что-то творится. Ходит человек по камерам, денег не жалеет. Не случалось такого на памяти прапорщика.
– Нам все едино, наличкой или куда. – Прапор не торопился. Необычное-странное-подозрительное потом расхлебывай. Но с другой стороны, платит-пополняет мне хорошо – всем хорошо. Не пустишь, потом тебе же свои укажут – навара нас лишаешь, паря, слишком нажористо живешь, да? Ну так поделись с товарищами по труду.
– Шрамов, говоришь…
Хотя опять же подозрительно, чего это он по гостям разбегался. Прапору в голову забрело воспоминание: детство, книжка с картинками про Винни Пуха. Пух этот с корешем Пятачком по четвергам завсегда шлялись по гостям, всех обходили; кто жил там в этом… как его…
Да, нелегок ты, хлеб старшего.
– Пусть идет. Но, – прапор забросил в рот новую спичину, – ежели опять запросится, – махнул рукой, – иди. Скажешь мне опять, решим…
«Или совета попытать?» – провожая взглядом подчиненного, прапор положил руку на телефонную трубку. Хотя никто не любит, когда дополнительно нагружают. Но с другой стороны…
Глава девятая
ЛАЗАРЕТ
Крест-накрест сложили «Кресты»,
Схоронив судьбы заживо там.
Развели нам к свободе мосты,
Приковали навечно к «Крестам».
1
– Можно вам задать вопрос?
– Да Бога ради.
Как же не оказать любезность частному лицу, желающему оказать безвозмездную помощь.
– Туберкулезников хватает?
– Спрашиваете! – воскликнул доктор, удивившись столь наивному вопросу.
– А чего ж их в больницу не определяют? Заразная болезнь, потом по городу разносят.
– Тюремная больница у нас, голубчик, одна, вот почему. И она старая, маленькая, тесная. Забита всегда под завязку. Вот пусть соберутся ваши милосердные частные лица, сбросятся и выстроят еще больницу, а лучше сразу две, тогда станет полегче.
– А совсем шклявых, кто в последней стадии, хотя бы для них-то можно топчан найти?
– Их стараемся определять в стационар, – твердо сказал лепила.
– Но, я смотрю, сидят доходяги доходягами, одной ногой в могиле, кашлем душатся. – Шрам маячил в центре смотровой, руки в карманах. Типа, ходить кругами мимо шкафчиков, из которых зек вдруг чего возьмет и сопрет, не следовало. Дубак полезет с острасткой, помешает интересному разговору.
– А вы думаете, они обращаются? – воротя фотокарточку куда-то в сторону, сокрушенно покачал головой доктор. – Сами себе поставить диагноз они не могут. Дохают в камерах, на что-то надеются, непонятно на что.
– Вчера человек один умер, у него тоже был тубик. Вчера утром, помните?
– Да, был вчера один чахоточный.
– У него болезнь в последней стадии или не в последней?
– В последней.
– День до этого я с ним свиданькался. Доходяга, конечно, но встречал я похуже, и то еще долго пыхтели. А тут раз – и кинул человек ласты, в смысле умер. Не похож, он, по-моему, был на того, кто завтра должен умереть.
– А насколько он, по-вашему, должен быть плох? Не знаю, как день назад, но ко мне его привезли в виде мешка с костями. Живот прилипал к спине. А кожа-то… – Поискал глазами. Нашел на столе желтый листок какой-то рекламки, поднял ее, потряс. – Вот такого цвета. Это, батенька, последняя стадия и есть. Когда и в стационаре уже не всех вылечить можно, а уж здесь… Знаете, голубчик, в духоте и тесноте и более крепкие люди могут в одночасье скончаться, мгновенное удушье, и адью, а ваш… кто он вам там… совсем плохой был.
Чем-то особенным прилипла к зрачкам Сереги рекламная малява. Две мыслишки зацепили Шрама. Первая – шкурная. Панас кончился, а ведь недвусмысленно знал Панас, на какой зоне кормил гнус Шрам. И, может быть, даже был в курсах, что с той зоны Шрам в рывок отвалил. Поспрошали бы Панаса любопытные следаки, а потом сверили бы начерпанное дерьмо с личным делом Сереги. И вот уже в проруби всплыла бы неувязочка – по досье Шрам чист перед законом, а тут живой свидетель на такие бумажные слова крест клеит.
И ради звездочки на погоны какой-нибудь ушлый следак пошел бы землю рыть, запросы рассылать. Вряд ли бы он дохрючил, что Шрам за стирку прежней биографии два лимона зазеленил. Но что-нибудь опарышевое надыбать мог запросто.
Вторая мыслишка попроше. Что и сам Се-рега по лезвию пляшет. За его шкуру засланы бабки, и кто-то их вряд ли мечтает возвернуть взад. Где нибудь, может, на камере, может, в какой служебке, а может, и здесь, на больничной койке, засел отвязанный боец, для которого слова «Шрам» и «труп» не отличаются по смыслу. Мыслишки покрутились и улетели на хутор бабочек ловить.
Вторая мыслишка попроше. Что и сам Се-рега по лезвию пляшет. За его шкуру засланы бабки, и кто-то их вряд ли мечтает возвернуть взад. Где нибудь, может, на камере, может, в какой служебке, а может, и здесь, на больничной койке, засел отвязанный боец, для которого слова «Шрам» и «труп» не отличаются по смыслу. Мыслишки покрутились и улетели на хутор бабочек ловить.
– Знаете, – глядя, как задумчиво жует глазами Шрам желтую рекламку, произнес доктор, – я вам как медик скажу, вашему… э-э… знакомому повезло. Не жилец он был, и в больнице не вытащили бы его, а вот намучиться мог. Наверное, нам всем того можно пожелать – быстро и безболезненно уйти…
2
– Так вот, этот Зелик, когда порывал с очередной подругой, забирал обратно все подаренные духи, шубки, браслетики, вплоть до нижнего белья.
– А я свою учил: «Ты – дура, – говорил, – жрать готовить не умеешь. А вот сидел один комдив при Сталине. Ему гнали, что всю семью по лагерям рассредоточили. А в передачах ему голубцы доставлялись. Так готовить их только его благоверная умела. Вот и просекал комдив, что семья его покеда на воле», – калякали на вечную тему соседи по палате.
Лежащему укрытым с головой эти басни не мешали.
«Я готов к работе. Я соскучился по работе. Но работать нынче предстоит не за деньги, за свободу. Что дороже денег. Так что надо постараться на совесть…»
…Коробки внесли напялившие белые халаты Боксер и Китай. За ними втащился дубак, укрепляющий челюсти жвачкой и отстукивающий резиновой дубиной по ладони озорной ритм. В авангарде двигались Сергей Шрамов, тоже весь в белом, и начальник санчасти следственного изолятора «Углы» доктор Александр Станиславович. Картина была из чужой жизни, будто император (Шрам) близ линии фронта посещает полевой госпиталь и раздает Георгиевские кресты…
«У меня есть два брата. Одного зовут Рембо, другого – Рокки. По крови я – русский, не абхаз, не грузин. Но родился я в Абхазии, жил в Абхазии, что раньше была частью Грузии. В поселке Хыбста в восьми километрах от Гудауты, если ехать в сторону Сочи. А значит, по ковке и закалке я уже не русский. Я кавказец, и это навсегда. Я никогда не расставался со своими братьями. Оба брата мои – не люди…»
…В коридор тюремного лазарета выходило четыре двери. Посетители вошли в первую палату. Минимум свободного места, восемь коек и столько же расслабившихся тел.
– У меня была однажды баба с родимым пятном на все колено.
– А у меня была со вставной челюстью. Когда я ей в рот давал, она челюсть вынимала и в стакан с водой…
– А у меня однажды была баба с шестью пальцами на ногах, – врали от скуки нежащиеся по койкам пациенты.
Но появился Шрам, и все заткнулись.
Боксер и Китай донесли заманчивые коробки до середины палаты и опустили их на пол рядом со Шрамом и доктором. Шрам в образе щедрого государя императора приосанился. Дубак прилег плечом на дверной косяк…
«Старика звали Тенгиз Гедеванович. Он жил на другой стороне Белой речки в грузинской части поселка. Восточные окна его дома смотрели на Белую речку, северные – на горы. Старика убили в девяносто втором, когда абхазы захватывали независимость, то есть выгоняли и вырезали грузин, присваивая и деля меж собой их дома и имущество. Батоно Тенгиза выгнать бы никому не удалось, и дом свой он никому бы не уступил.
Я знаю, как он умирал. Батоно Тенгаз встретил обкуренную и ошалевшую от грабежей толпу в большой комнате с окнами на горы и на реку. Он сидел за столом, на котором были лишь кувшин и стакан. Батоно Тенгиз пил свое терпкое красное вино, которым когда-то угощал и меня.
К нему ворвались жители нашего с ним поселка, вооруженные автоматами, обрезами, охотничьими ружьями, пистолетами и кинжалами. Абхазы хотели запутать его и заставить „убраться в свою Грузию». После того как поселок залили слезы грузинских женщин, с абхазами Тенгизу говорить уже было не о чем.
Батоно Тентиз отодвинулся от стола, поло-. жил руки на пояс, украшенный серебряными дедовскими рублями и увешанный ножнами. Поднялся.
Вылетели вперед две его руки – и два метательных ножа проткнули две абхазские шеи. Упали на пол автоматы. Потом Батоно Тенгаз закружил свой танец, когда невозможно понять где рука, где клинок, откуда, снизу или сверху, воткнется или рассечет тебя сталь. Суматошная стрельба разбрасывала пули впустую, абхазы лишь мешали друг другу и валились, схватив рукояти ножей, торчащие из их тел. А руки батоно Тенгиза ныряли к следующим ножнам.
Он вернулся за стол допивать вино, когда двое оставшихся в живых удрали, бросив оружие.
Следующие входить не решились. Они забросали дом фанатами. Разлитый по остальным комнатам дома бензин за считанные минуты лишил абхазов поживы: Надеюсь, батоно Тенгаз вспомнил обо мне, когда уходил. Ведь я один из немногих, кого он признал своим учеником».
…Шрам врубачся, что из лазарета слух мгновенно разлетится по «угловским» хатам. Сейчас ему это и нужно – прославиться реально добрыми делами. Пусть гуляет по крытке байка о человечном воре Шраме, обрастая по пути мясом и жиром все более фартовых подробностей.
– Я – Шрам, – сказал Сергей. – Люди должны жить по-людски. Правильно, братва?
Прописанная в лазарете братва смотрела на Шрама, как на братана, у которого под днищем джипа прикручена динамитная шашка, а он никак в машину не сядет. Зажигание не включит, отвлекается на порожняковые речи.
Боксер откинул коробочные лепестки и робко подал Шраму пухлый полиэтиленовый пакет. Нагнулся за следующим. Доктор, поигрывая стетоскопом, наблюдал, как заключенный Шрамов вкладывает в протягиваемые руки подарки. Их начинка была, разумеется, согласована с администрацией, поэтому дубак не дергался, а равнодушно наблюдал за раздачей.
Первый счастливчик – «утолок» с бинтом на шее – вытряхнул на одеяло содержимое врученного пакета. На синее сукно высыпались чай, мыло, сигареты, сахар, печенье, конфеты без фантиков, две книги серии «Красный детектив».
– Ништяк. Загужуем, в натуре…
«Теперь у меня есть два брата, Рембо и Рокки. Но родных братьев у меня никогда не было. Братьев мне подарил батоно Тенгиз. Но до этого пять лет он учил меня.
Батоно Тенгиз брал в ученики не всех. Он ценил свое знание, семейное знание, потерявшее в столетиях свой исток.
Размахивать ножом может каждый. Приемам можно научиться быстро. Понимать нож, чувствовать его, сливаться с ним в одно целое, – на это уходят годы. Пока у воина есть нож, воин не проиграл, кто бы против него не стоял – к этому надо прийти.
Батоно Тенгиз брал в ученики не всех, за то время, что я его знал, своими руками сделал ножи только для меня и Омари.
Изготовить нож воина – искусство и наука. Надо дождаться, пока кисть мальчика станет кистью мужа, чтобы пробыть неизменно крепкой до окончания пути воина. Рукоять делается под конкретную, единственную и неповторимую кисть, чтобы лежалось ей в ладони так же удобно, как младенцу в утробе матери. При выборе материала для рукояти, ее формы и рельефа поверхности, следует учитывать даже потливость ладоней.
Требуется познать натуру человека, особенности его тела и двигательных рефлексов – от этого зависят предпочтения в бою, а от предпочтений в бою – длина, ширина и толщина клинка, форма лезвия, выбор гарды, балансировка.
И еще нужно сделать нож, на который хотелось бы смотреть, который хотелось бы обнять ладонью, который радовал бы тебя, как хорошая песня.
Батоно Тенгиз выковал мне нож для левой руки и нож для правой. Нож воина – его брат. Брат не может без имени. Имена моих братьев – Рембо и Рокки…»
– …Не скажешь, что они пришли в восторг от ваших даров.
Шрам остановился, чтобы ответить на замечание доктора.
– Не та публика, доктор, что станет слюнявиться, пришептывая: «Ах, спасибо, брателло, вовек не забуду твое монпасье». Дают – бери. Так и надо.
– Не надо, – гнул свое лепила. – Если бы не ваше лекарственное спонсорство, если бы питание у больных было подобающее, я бы, честно вам признаюсь, не разрешил бы эту… хм, раздачу слонов. Знаете, почему?
– Нет.
– Из соображений справедливости. Простой человеческой справедливости. Этим избранным и так несказанно повезло. Они лежат в проветриваемых помещениях, кормят их все-таки лучше, чем на режиме, спят, сколько захотят, за их здоровьем следят, и так далее. Их не нужно баловать. Они уже получили свой подарок, попав сюда.
– Александр Станиславович, – обратился к доктору надзиратель. – Эта… нам бы поторопиться. Корпусной велел не туркаться.
– Что ж, пройдемте в следующую палату, Савва Морозов вы наш…
«…С Рембо и Рокки я не расставался никогда. В Чечне, куда я отправился служить по контракту, чтобы отомстить за батоно Тенга-за, потому что абхазы и чечены – одно и то же, грязные тупые дикари, погрязшие в трясине убогих, замшелых обычаев, грабители, садисты и стервятники, даже лицами они схожи, и лидеры их дружили между собой… Так вот, в Чечне я прополз под минометным и снайперским огнем – если кто-то, конечно, понимает, что такое сто метров простреливаемой земли, – чтобы вытащить Рокки из тела убитого мной чечена. Как Тарас Бульба. возвращался за своей трубкой в лагерь противника. Не мог я допустить, чтобы мой брат попал к врагу.