3
Притихший северный город дремал. Дремало черное небо. Серебром по черному расписала себя ночная Нева – отражениями фонарей, подсветкой мостов и дворцов, блужданием корабельных прожекторов.
Ветеран каботажного плавания буксир «Самсон» заглушил шестьсот дизельных лошадей и сейчас дрейфовал посередке невского фарватера. Железными мачтами кранов щупал космос кораблестроительный завод. С другого берега подмигивали окошки «Углов». А если напрячь зенки, вдалеке можно было высмотреть и контур другой городской архитектурной достопримечательности – основных «Крестов». Но нам туда не надо.
– Извращенческие у тебя идеи, Колобок.
– Шрам сказал, чтобы в обязаловку оставили говнюку полшанса.
Волны щипали буксир за трудовой борт, пытаясь забраться повыше.
– Где ты видишь полшанса?
Ветер не давал волосам покоя, ветер не давал отдыха андреевскому флагу на корме, сам себя распалял.
– Про американца Гудини слышал? Он выпутывался из таких засад как «ха!», ему это было, что тебе мимо очка поссать. И потом у меня отец и братан в боцманах служили, не забывай.
Подошел Петро.
– Готово, можно начинать.
Но прежде они покурили, опустив локти на фальшборт, глядя на мрачную громаду «Вторых Крестов». Отсюда, с невского простора, СИЗО казался древним замком, в редких бойницах которого скупо горят одинокие факелы.
Светляки сигаретных огней полетели в воду. Бойцы с кормы перешли на нос.
– Значит, говоришь, полшанса ему подарили? – Шатл лег животом на фальшборт, свесился вниз, вгляделся.
Трубач, едва различимый в осенней мгле, был привязан к якорю. Шатл подумал, что отклей скотч, Трубач вряд ли стал бы портить ночь на Неве криками. Молчаливым по жизни был Трубач. А почему был, вдруг использует полшанса?
Смертник улыбался. За то время, отчет которому начался, когда КамАЗ, выехав с просеки, перегородил дорогу, и до того, как клейкая лента слепила его губы, – Трубач произнес всего лишь одну фразу.
Не побоявшись грязи, КамАЗ закрыл поворот на трассу с проселочной колеи, в конце которой был дачный особняк Трубача. Джип влепился в грузовую махину. Железо сплющивалось, фары разлетались вдребезги, а к «крайслеру» уже ломили парни с десантными «калашами». Телашей, которыми обложил себя Трубач после получения «черной метки», засыпали пулями и осколками тонированного стекла. Кто не брыкался, а сползал на пол, выволокли наружу. Среди живых и сдавшихся обнаружили Трубача.
Только на палубе буксира Трубач раскрыл рот первый и последний раз:
– Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.
И улыбнулся, ослепив ночь белизной…
А сейчас ветер насиловал волны, волны отдавались ветру и в экстазе царапали брызгами обшивку буксира.
Багор пробежался по кнопкам «мобилы».
– Але, Шрамыч? Выглядывай! Суку к тебе подогнали. Не на обзоре нынче? Ну, тогда чуй, рядом правда вершится. Чалдон черномазый заляжет почти в тютельку там, где тебя хоронить удумывал.
Багор спрятал «трубу».
– Верши, Петро!
Петро, перехватываясь за перила фальшборта, прошел к приземистой тумбе. Откинул кожух, убрал стопор с зубцов шестерни. Вытертую о спортивные штаны ладонь положил на рукоять, обмотанную матерчатой изолентой. Провороты ручки сопровождало мелодичное потрескивание.
Бряцнули звенья цепи. Фигура человека смяла привычные очертания якоря, сделала его бесформенным. Словно не опускали, а поднимали, зацепив лапами утопленника или спрута. Но цепь все-таки разматывалась, прямая под тяжестью усиленного груза, холодная и черная.
Вода жадно облизывалась волнами, ожидая подношения.
На палубе, глядя вниз и уже ничего не различая, молчали. Трещал лебедочный механизм, стучала якорная цепь.
Плюхнуло.
– До дня опускай, Петро, – пустил слова по ветру Колобок, – Заякоримся, как положено…
Глава семнадцатая
БУНТ?
Вся тюрьма взялась за чашки,
Стук да грохот, смех да плач.
Пусть команда рвет подтяжки.
Во главе дежурный врач.
1
«А» – точка, тире; «Б» – тире, три точки… Это азбука Морзе. Только в «Малых Крестах» столь премудрым алфавитом не заморачивались. Берем простой спичечный коробок и берем простую катушку с нитками. В коробок пакуется малява. На нитке коробок запускается за окно. И вот уже в камере на втором этаже все в курсах, о том, что деется в камере на пятом этаже.
А в эту ночь все мал ивы об одном и том же: полковник Родионов с цепи сорвался, вводит уставняк, и никому теперь жизни не будет!
– Всем встать! – только распахнулась дверь, заорал в проем сержант. – Ты, ты и ты! На выход! – махнул сержант на ближайших к двери слепо щурящихся на яркий коридорный свет подследственных. – Ага, не желаем, значит?! Значит, борзоту демонстрируем? – не дан опомниться вертухай и стал пинками подгонять очумевших от камерной духоты заспанных людей. – Ты, ты и ты, тоже на выход! – Он сначала озлобленно пинал людей подбитыми железом ботинками, а уж потом указывал, кому-выпал жребий убираться из камеры.
И ничего было в поднятом дурдоме, среди скрипа шконок, шлепанья босых пяток, охов, вздохов и ахов, не разобрать, пока вместо чахлого под потолком не вспыхнул яркий, болезненно слепящий и слезящий глаза свет. Кто спал, кто не спал, кто со второго яруса, кто с первого, а кто с пола поднялся наконец на ноги. На выходе образовалась толкотня, впрочем, толкотня тут же была пресечена.
Людей буквально за шкирятники выдергивали в коридор и расставляли в позе «бодни опору» вдоль скользких, будто тоже взмокших и истекших потом от непонятки стен.
А сержант заводил себя по возрастающей, а сержант накачивал себя до белого каления:
– Ты, ты и ты, на выход, козлы! – Сержант бесновался, и злобой наливались даже прыщи на его переносице.
И вот уже не осталось места в коридоре. Полуголые люди, расставив руки и ноги, чтоб удобней получать тычки по почкам и яйцам, облепили и облапили стену. И вот уже не осталось свободных вертухайчиков, чтоб разумно контролировать выгнанную в коридор массу. И тогда сержант скомандовал:
– Койки к шмону товсь! Оставшимся в хате построиться в проходе!
И оставшиеся – человек десять – построились.
– Я с вами не буду ваньку валять. Три секунды на то, чтобы сдать все запрещенное!
Никто не рыпнулся.
– Тогда начинаем дискотеку, – отступил сержант к умывальнику. – Что у нас здесь? Мыло «Натюрель»? Не положено! Положено мыться только хозяйственным, мылом!
Два заявившиеся в подмогу сержанту в камеру надзирателя сдернули ближайшую простыню и постелили на пол по центру. И мыло первым брякнулось посреди пустой пока простыни.
– А это что? – куражился сержант. – Шампунь «Лесной» в пластиковой упаковке? Не положено! Ишь, пансионат отдыха устроили! А это бинт и вата? Не положено! В случае травматизма следует обращаться в лазарет.
– Начальник, мы ж за все честно максали… – подал голос крайний от окошка в строю.
– Это кто там хайло позорное проветривает и мне указывает?!
– Семенов Леонид Петрович, статья двести восемнадцать, прим один. – Ответ прозвучал буднично и устало. И за этой усталостью пряталось презрение.
– На выход, Семенов! – взревел сержант, пропустил понуро чапающего Семенова мимо себя и аукнул в дверной проем. – Трое суток карцера дюже умному Семенову Леониду Петровичу! – И далее от умывальника переместился к обеденному, покрытому облезлой клеенкой столу. – Продолжаем показательный шмон. Это что? Пластмассовые вилки? Вилки не положено! – Вилки загремели поверх простыни, как игральные кости в казино. – Положено только кружки, ложки и алюминиевые миски. Белый хлеб не положено! Кофе в пакетиках не положено! Чай не положено! Развели, понимать, тараканник!
Сержант подобрался к маленькому, всего литров на двадцать, холодильнику «Морозко». Открыл дверцу. Заглянув внутрь, брезгливо поморщился и решил не заморачиваться. Выдернул шнур из розетки, поднял холодильник на вытянутых руках, будто раскаленный самовар, и кувырнул на простыню. Внутри, еще на лету, что-то зычно брякнуло, и из холодильника на скатерть поплыла желтоватая при этом свете студенистая жижа.
– Назад! – заорали два помощника на дернувшихся было сокамерников. – Тоже в карцере проветриться захотелось?!
А сержант, гарцуя на кривых кавалерист-ских ногах, пошел сметать прочие скудные камерные прибамбасы:
– Электроудлинитель – не положено! Электрокипятильник – не положено! Чайник – тем более не положено по противопожарной безопасности!!!
…И по этажу, по горизонтали, по тюремному телеграфу понеслось: «Шмон!», «Показательный шмон!», «Начался показательный шмон!!!» В одной камере прижимается кружка к батарее, и «телеграфист» что есть мочи орет в днище, чуть не царапая это днище кружки зубами: «Идет показательный шмон!». А в соседней камере другой «телеграфист» прижал ухо к днищу такой же кружки. И вот уже в соседней камере шухер, и сокамерники нычат по захоронкам ценные причиндалы.
2
И опять зуболомный лязг отпираемых засовов. Время выбрано самое ненавистное и сумрачное, как тяжелое похмелье, – два часа до подъема. Растревоженные обитатели камеры подслеповато щурились, уже обреченно догадываясь, что это не кошмарное наваждение, что мучительные пытки продолжаются.
В камеру, где и так не продохнуть, ввалился десяток дубарей.
– Подъем! – надсаженным голосом заорал прапор Заруба будто недорезанный. – Вдоль шконок выстроиться!
Куда денешься? Люди слазят со второго яруса, выходят из проходов, выползают из-под первого яруса шконок. Малахольный свет подчеркивает серость изможденных лиц.
У прапора в руках толстая папка, у прапора красные с недосыпу зенки, в которых плавают светлячки ненависти:
– Внимание! Повторяю один раз, чтоб потом тупые вопросы не задавали! В соответствии с распоряжением заместителя по воспитательной части полковника Родионова проводится опрос. Согласны ли временно содержащиеся в «Углах» своими силами на территории учреждения построить православную часовню? Ответы принимаются в письменном виде.
Люди в камере так измотаны, что оставляют новость без комментариев, хотя каждому есть что сказать трехэтажным матом. Прапор подступает к крайнему следняку.
– Лебедев Николай Сергеевич. Сто семьдесят вторая, – глухо спросонья бормочет тот.
Прапор не спеша распахивает папочку и вместе с авторучкой протягивает бедолаге:
– Если согласен, – снижая обороты, переходит он с крика на приемлемый звук, – расписываешься здесь, – тычется в бумагу авторучка. – Если не согласен, расписываешься в этом месте. – Голос старшего прапора Зарубы скатился до елейности. Типа, и самому ему эта процедура катком по мозолям. Приказали, вот и ерзает, а виноват во всем замполит.
Бумага сверху испачкана отпечатанным на допотопной машинке текстом, а внизу как раз вдосталь места для подписей. Зашуганый Николай Сергеевич покорно расписывается, абы где.
Прапор, прежде чем перейти к следующему сокамернику, вычленяет из папки подписанный опросный лист. Оказывается, тот через скрепку соединен с другой бумажкой, только совершенно чистой. А между ними проложена копирка.
Отсоединив чистый лист с откопированной подписью Лебедева, прапор эту ценную бумажку передает выглядывающему через плечо помощнику со старшинскими погонами. А основную бумажку с машинописной лабудой и оригиналом подписи демонстративно сминает и швыряет к унитазу.
Вот теперь у старшего прапора Зарубы не притворное сочувствие на роже обозначивается, а искреннее злорадство. Типа, подцепил он первую глупую рыбку на крючок. Подпись на чистом листе – это не хухры-мухры. Любую пакость туда можно записать, и, типа, подписант с этим согласился. Когда прапор сует ручку следующему сокамернику, тот прячет руки за спину.
– Бельдыев Чингиз Иванович, двести первая, прим «Б». Неправославный. Мне часовня до балды.
Прапор скрипнул зубами, но без комментариев двинул дальше.
– Осужденный Савкин Олег Анатольевич. Шесть лет по семьдесят седьмой. Пребываю до утверждения приговора. Подписаться не могу – неграмотен. – Не пасуя, на Зарубу смотрят такие искренние глаза, что тут же хочется садануть в челюсть.
– Ну да, неграмотен, – попытался согнуть Савкина в дугу одним взглядом прапор. – А кто три жалобы за неделю на нарушение норм содержания накатал? Не ты ли?
– Точно, гражданин начальник, я, – вроде как уступил, согласился Савкин. – Только все одно неграмотный я. Это ангел моей рукой водил. А что там в жалобах содержится, я даже не знаю.
– Ну так пусть и сейчас за тебя ангел подмахнет. Ну?! – требовательно придвинул раскрытую папку и авторучку прапор.
Остальным в камере даже интересно, как Савкин, то есть Сова, отмажется. Не простой человек Сова, семьдесят седьмую ему пришили, а мокруха осталась не доказана. Гражданин Савкин похрустел пальцами, однако по размышлении авторучку принял. И тут только вышколенная реакция стоящих по бокам сослуживцев спасла старшего прапора, хотя и сам он был настороже.
Зажав авторучку в руке как нож, Сова попытался садануть прапора в выкаченный, налитый кровью глаз. Тяжелый кованый сапог заехал справа Савкину по коленной чашечке. Другой тяжелый кованый сапог слева заехал Савкину под дых. Далее Савкина развернули и шваркнули мордой об ребро шконки.
И, не давая оклематься, поволокли на выход.
Благополучно отпрыгнувший на шаг назад, прапор обвел пасмурным взглядом готовую взорваться камеру и медленно, с расстановкой процедил:
– Я так понимаю, никто здесь не поддерживает инициативу построить в «Углах» часовню? Ну, на нет и суда нет, – попятился прапор к выходу и скомандовал подчиненным: – Пошли, следующих пошевелим. Авось там энтузиастов найдем.
3
Этот карцер прозывали сволочильником, мамоной или разлагалищем. Им пугани друг друга в камерах. Не перечесть, сколько людей в нем скурвилось, свихнулось или перегрызло себе вены.
В нем приходилось сидеть в прямом смысле. От пола до потолка метра полтора, спину не распрямишь. Не распрямишь ее и на покатом к двери полу – холодный бугристый бетон. Не распрямишь и на, с позволения сказать, лавке, то есть метровой длины доске, прикрученной к стене и отступающей от этой стены на ладонь, не больше. Уж лучше бы никакой скамьи не было. Меньше бы нервных мук. А когда и так пристаиваешься и этак, но ни заснуть, ни усидеть, то от кратерного кипения злости и бессилия чердак может снести конкретно.
Окошко под потолком заварено железным листом с дырками величиной в нонешюю российскую копейку. Приставляя глаз к копеечной дырке, видишь красный кирпич стены напротив. До стены – расстояние в руку длиной. Света в безлампочный сволочильник окно не пропускает, зато пропускает духаны с кухни. Вонь горелого жира и тухлой рыбы. Это только день отсидки в разлагалище ты еще как-то сможешь спокойно внюхивать баландную отрыжку. Посиди-ка хотя бы два…
А еще по холодной узкой трубе без конца идет какой-то звон. То ли с кухни, то ли от лестничных ступеней как-то передается. До своих по батарейной связи не достучаться, а чужой дзинь-дзинь слушай и плачь. Шмон начали без замполита. Он появился позже.
– Обыск проводите? Правильно. – Полковник стремительно ворвался в разгром, бодрый, типа пахнущий Москвой. Пошел по проходу, давя каблуками навал из неположенного. Хрустели стаканчики, глухо брякали пластиковые бутылки, отлетали от ботиночных носков карточные валеты и шестерки. Зам застыл перед плакатом с Пьехой. – Бабами увешались? Срач развели? Балаган устроили?
Он оторвал от спинки шконки конец гирлянды, дернул на себя – и веселые зверюшки пестрой лентой спланировали на пол.
– Заключенный Шрамов!
Сергей, как и прочие его сокамерники, упирался руками в стену. Оторвал, когда окликнули, ладони от бетонной шершавости, повернулся. Полковник стоял напротив. Уже узнает, выходит, ненавистного заключенного со спины.
– Слушаю, начальник.
– Хамишь?
Ничего хорошего вопрос не предвещал. Отвечать на него. Сергей не стал, а окинул взглядом камеру, с которой, ежу ясно, придется расставаться. Шраму показалось, что попкари с приходом начальствующего лица поумерили шмонательный пыл, хотя по законам физики, лирики и служебных отношений должно быть
наоборот.
– Пластиковый стаканчик, – полковник поднял, словно для тоста, треснутый стаканчик цвета белой браги, – водкой припахивает. Балдеем?
Ну тоже – не отвечать же, в натуре?!
– Малину развел, Шрамов? Водка, карты, копченые колбасы. Живых шлюх не хватает, на стенах-то их полно.
Пока зам говорил ровно. Нет, постой-ка. Ага – Сергей ждал этого – суживаются глаза, кисти начали сжиматься в кулаки и разжиматься. Как тогда в кабинете, раскочегаривается зам на психа. Опять по зубам заедет или удержится при подчиненных?
– Но водки тебе мало, Шрамов. Тебе нужна кровь. От нее ты по-настоящему пьянеешь. Ты придумал, как проливать ее безнаказанно. Вроде ты спал, все проспал, а четверых утром находят мертвыми. Напрасно ты думаешь, что тебе поверили. Пошел Шрамов в санчасть, и там на него, бедного, вроде накинулись с ножом. И еще один труп рядом с тобой.
«Какие-то запоздалые разговоры ведет зам, – подумал Сергей, – словно его только что проинформировали. Где ж тебя тогда носило?»
Полковник шагнул в направлении заключенного.
– Запомни, Шрамов, может, кто-то тебе поверил, но не я. Я докопаюсь до правды. Ты у меня выложишь все.
Вот сейчас и врежет, увидел Шрам. Но зам по воспитательной сдержал себя.
– Пойдешь в карцер. За хранение недозволенного и нарушение режима. К вечеру я вернусь, будем говорить по-настоящему. Сержант, – обернулся зам, – какой карцер у нас самый располагающий к правде?
– Пятый, товарищ полковник.
– В пятый его.
Вот он, карцер номер пять. Известный всем «Вторым Крестам» как сволочильник.