Страсти ума, или Жизнь Фрейда - Стоун Ирвинг 62 стр.

Весь день он был в смятении, не мог связать пару мыслей. Не было ли неуважением вспоминать образ матери без одежды? Ему исполнился сорок один год, Амалии – шестьдесят два! Почему вдруг появился материал о матери, когда его выбила из колеи смерть отца? Что случилось с его памятью, если за тридцать восемь лет подобное никогда не всплывало? И почему это должно быть истинной памятью, а не фантазией вроде той, что вплетают в свое желание юные девочки, мечтая об отцовской любви? Сейчас он не знал ничего о путешествии, поезде, купе… Нужно выяснить.

В воскресенье, когда Амалия и Дольфи пришли к обеду, Зигмунд отвел мать в сторону.

– Когда мы ехали из Фрайберга, – спросил он, – проезжали ли мы мимо горящих факелов газа?

Амалия широко раскрыла глаза.

– Удивительно, что ты помнишь! Да, когда мы проезжали через станцию под Бреслау, на пути в Лейпциг. Мы жили там около года. Я готовилась лечь спать, однако увидела газовое пламя. Затем заметила, что ты привстал. У тебя были такие большие глаза, как луна в полнолуние.

В эту ночь его сновидения вновь вернулись к Фрайбергу и к Монике Заиц. Она мыла его в ванне, где до этого вымылась сама. Вода была подкрашена чем–то красным. Она обучала его, как надо правильно мыться. Внешне всегда суровая, она говорила:

– Ты должен делать что положено. Должен быть исполнительным, внимательным.

Затем одела его, побаловалась с его интимными частями и уверила его, что он самый прекрасный мальчик в мире и, когда вырастет большим, станет богатым и влиятельным. Затем они оказались в церкви, слушали хор и проповедь; однако горел в аду не он, а Моника…

Он проснулся, обрывки сновидения кружились в его голове, как летучие мыши. Понятно, почему вода была окрашена красным: у Моники были месячные. Почему в таком случае у него и сейчас не появилось отвращение и он позволил выкупать себя в этой воде? Потому что, как няня, пусть старая и некрасивая, она служила подменой матери.

Он проследил ход сновидения до посещения церкви. Моника брала его с собой на службу каждое воскресное утро. Хотя он не думал об этом последние годы, он мог чувствовать запах ладана из кадила, слышать хор мальчиков в белых накидках, видеть истекающего кровью Христа на кресте за алтарем, стенную роспись «Вознесение Девы Марии». Он был знаком с католическим ритуалом и декором, столь отличными от прозаической синагоги.

Его ум просветлел: теперь он понимал, почему ему нравились картины на религиозные сюжеты, особенно сочное, красочное итальянское искусство; это отчасти объясняло также, почему он был равнодушен к ритуалу собственной религии и чувствовал себя спокойно в окружении атрибутов католической веры.

Но почему в сновидении он предписал Монике огонь в аду? Потребовалось много времени, чтобы путем настойчивого возвращения к прошлому добраться до собственной предыстории, к тому моменту, когда его сознание еще не начало фиксировать события и воспоминания. В сновидении Моника побуждала его красть для нее монеты в десять крейцеров. Он счел ее виновной и осудил.

Несколько ночей спустя ему вновь приснился Фрайберг. Сцена происходила в их квартире над лавкой слесаря. Его мать плакала. Якоб был мрачен. В комнате стоял крошечный гроб. Якоб показывал на него, обвиняя Зигмунда…

Он внезапно проснулся, вздрогнул. То, что пришло к нему посредством свободной ассоциации, возвращалось в виде кошмара. Он налил холодной воды в таз, протер мочалкой лицо, полил водой голову и затылок. Якоб был прав, обвиняя его в преступлении. После того как Юлиуса похоронили и он исчез навсегда, Зигмунд пользовался нераздельной любовью Амалии. Он всегда знал свою вину: вовсе не требовались обвинения Якоба, чтобы призвать его к ответу. Может быть, теперь эта вина исчезнет, будет искуплена этим кошмаром?

Он думал: «Проникновение в самого себя – хорошее упражнение, но чудовищно болезненное».

Он чувствовал, сколь неполным был анализ, ему предстоят многие годы настойчивых поисков, но его привлекала красота интеллектуальной работы. За эйфорией следовали дни отчаяния, когда он не мог ни понять, ни расшифровать ни одну из частей сновидения прошлой ночи или дневную фантазию. Самоанализ был невозможен без объективного знания, наступали периоды, когда его воля и его способность расставлять слова и передавать свои идеи были парализованы. Некоторые из его пациентов уходили разочарованные, не получив от него ожидаемой помощи. Его недельные лекции в университете стали малопонятными, поскольку его рассуждения отклонялись зачастую в сторону. Иногда на лекции приходили один–два слушателя. Он перестал выступать в «Бнай Брит»; даже дружественная аудитория не избавляла его от растерянности.

Однажды сновидение сосредоточилось на пачке десятигульденовых банкнот, которую он давал еженедельно Марте на домашние расходы. С помощью цепочки ассоциаций он вернулся ко сну о монетах в десять крейцеров, которые побуждала его красть у родителей Моника Заиц.

– Так же как моя старая няня крала мои десятикрейцеровые монетки и игрушки, так и я сейчас получаю деньги за плохое обслуживание пациентов! – воскликнул он.

Его волновали наблюдения за тем, как подсознание вплотную следило за проводившимся им день ото дня анализом и как сурово оно его судило. Иногда скрытая мысль обнажалась с ясностью простейшей истины, как было в случае с богатым мужчиной, который вел несчастливую, отравленную ненавистью жизнь.

– Как это может быть, господин доктор, ведь у меня есть все, чего только захочется?

– Счастье – это отложенное осуществление давнишнего желания. Вот почему богатство приносит так мало счастья: деньги не входят в желание ребенка.

Как он и ожидал, ему приходилось испытывать ту же эмоциональную сумятицу, какую он наблюдал у пациентов. Суть проблемы все еще была неясна, вместе с тем росло ощущение, что стоит протянуть руку и можно схватить требуемое. Беспорядок в мыслях скрывал реальность. Затем его ум светлел и включался во «внутреннюю работу», проходя через прошлое в быстрой смене картин наподобие пейзажа, видимого из окна вагона. Ему на память пришли слова Гёте: «И появляются тени любимых, и с ними, подобно старому полузабытому мифу, первая любовь и дружба».

На расспросы Марты он резко ответил:

– Не отвлекай меня личными вопросами.

Затем, чувствуя вину, он объяснил кое–что из переживаемого им. Он давно раскрыл ей существование подсознания, подчеркнув, что «великие писатели всегда знали, что у человека два ума и что зачастую им движут неконтролируемые силы, которые непонятны ему, и он может не знать об их наличии в нем самом. Ты найдешь намеки на это у Софокла, Данте, Шекспира, Гёте… и более всего у Достоевского, который знал больше всех о подсознании, хотя и не называл его так».

Она спросила:

– Веришь, что сможешь добиться полного анализа самого себя?

– Это единственный путь избавиться от собственного невроза и жить в мире с самим собой. Когда я завершу его, то это поможет мне добраться до подсознания моих пациентов и, конечно, их неврозов.

– Разве за все эти годы ты не добирался?

– Сравнительно хорошо. Но после смерти Якоба что–то произошло, и я должен понять что.

– Мой отец говорил, что никто не должен знать все о себе, ведь познанное может потрясти.

Он грустно улыбнулся.

– Да, так. Но ничего. Я не тарелка, которую можно уронить и разбить на кухонном полу. Если мне удастся разобрать на части мою психику, то я смогу вновь собрать все вместе, как хороший механик собирает машину.

8

Откровение стояло на пороге его подсознания уже недели, а то и месяцы. Ряд проливающих свет сновидений принес ему взаимосвязанные фрагменты ребуса; по его предположению, ключ к решению давало сновидение, в ходе которого он вновь пережил отъезд семьи в Лейпциг, а затем в Вену с отделением от семьи единокровных братьев Филиппа и Эммануэля, уехавших в Англию. В этот момент Зигмунд узнал, что его отец – пожилой Якоб, а не Филипп, которому было столько же, сколько матери. Ему мало было, чтобы в животе Амалии не зарождались другие дети! Ревнивый, боящийся потерять любовь матери, он хотел смерти отца!

Его ум обратился к спектаклю «Эдип–царь» в театре Хофбург, на который пригласили Фрейдов Брейеры десять лет назад. В нем был ответ; но он, Зигмунд Фрейд, в многолетних поисках причины невроза, которую не мог разгадать, был слишком туп, чтобы ее заметить. Он видел Эдипа, ослепившего себя, готового отправиться нищим в Фивы; слышал, как он кричал двум несчастным дочерям:

Он добрался до конечной правды. Его невроз после смерти Якоба был вызван тем фактом, что его подсознание считало его виновным в желании убить отца и лечь в постель с матерью!

Он добрался до конечной правды. Его невроз после смерти Якоба был вызван тем фактом, что его подсознание считало его виновным в желании убить отца и лечь в постель с матерью!

Он писал Флису: «Я обнаружил любовь к матери и ревность к отцу также в моем собственном случае и теперь считаю это общим феноменом раннего детства… Если это так, то захватывающая сила «Эдипа–царя»… становится разумной… Греческий миф построен на принуждении, которое знает каждый, ибо чувствует его следы в самом себе. Каждый член аудитории когда–нибудь чувствовал в самом себе зародыши фантазии Эдипа…»

Тогда желания мальчика по отношению к матери, а дочери к отцу – общее явление. Совершенно нормальны фантазии об этом и их подавление, как он познал это дорогой ценой для себя. Как может жить подросток, понимая это? Убийство и кровосмешение – древнейшие преступления в истории, наиболее жестоко наказуемые…

…Наказуемые? Да, он мучился последние месяцы. Смерть отца неожиданно сделала сына виновным в таком грехе. Лопаты, выкопавшие могилу его отца, прорыли двухметровую траншею от подсознания сына к его сознанию. В то время как цензор был занят похоронами Якоба, подавленные воспоминания детства сорвали ворота и стали мучить виновного. От этого страдали многие его пациенты.

Его пациенты! Многим он не сумел помочь, потому что не понимал хороших сыновей, в которых после смерти отцов вселились неотвратимый страх и импульсы к убийству: господин Мюллер, слышавший голоса в настоящем из прошлого, которые Зигмунд не смог распознать; молодой студент–юрист, который думал, что сходит с ума, и спрашивал: «Не обреченный ли я человек?», потому что, занимаясь рукоблудием, он фантазировал, что под ним мать… И женщины…

Но как мог он их вылечить, когда не знал причину расстройств?

Он взял с полки «Гамлета» на английском языке, погрузился в чтение хорошо знакомой ему пьесы. Окончив чтение, он надел теплое пальто и шапку и вышел погулять в слепящую снежную бурю. Домой возвратился уставший, но горел нетерпением записать сделанное им открытие. Он сдвинул в сторону стопку записей, лежавшую на письменном столе перед ним, и открыл записную книжку. «То же самое может лежать в основе «Гамлета». Я думаю не о сознательных намерениях Шекспира, а скорее предполагаю, что он был вынужден написать это в силу реального события, потому что его подсознание понимало подсознание своего героя. Как иначе объяснить фразу Гамлета: «Так всех нас совесть обращает в трусов», когда он беззаботно посылает своих придворных на смерть и так быстро отсылает своего друга Лаэрта? А его колебания отомстить за отца, убив дядю? Чем же лучше его собственные, вызванные туманной памятью мысли против своего отца из–за страсти к матери: «Вот отчего беда так долговечна! Кто снес бы бич и посмеяние века». Его сознание чувствует вину в подсознании».

Он понял, почему потребовалось так много лет, чтобы осознать комплекс Эдипа, – из–за сопротивления. Из–за силы своих собственных связей той же природы, что у Эдипа, он, Фрейд, сопротивлялся осознанию истины, заложенной в пьесе, не понимал своих пациентов и в конце концов самого себя. Только тогда, когда увидел, что впадает в глубокий невроз, заставил себя, пользуясь анализом, расшатать свое сопротивление и добраться до самой сути. Он применил к себе все хитрости подавления, отхода, защиты, сокрытия, страдал от самораскрытия, был «связан» депрессией, потерял способность к работе и общению, но все же добился самоанализа, теперь это можно применять шаг за шагом к пациентам. Он стал более опытным в работе с ними.

Его реакция на открытие была глубоко эмоциональной. Если он не ошибается относительно Эдипа, а свидетельства, полученные от мужчин–пациентов, указывали, что не ошибается, тогда он достиг ядра, определяющего состояние человека.

Книга одиннадцатая: «Откуда придет помощь моя»[12]

1

Первые дни 1898 года, казалось, предвещали, что на новый год надежд мало. В старом году министр образования не утвердил назначение Зигмунда на пост помощника профессора и ему пришлось смириться с фактом, что его обошли. Никто из невропатологов не получил назначения.

Ему доставили записку от Йозефа Брейера, первую за последние два года. Он просил доктора Фрейда уделить внимание его родственнице фрейлейн Цесси: ей не смогли помочь другие неврологи Вены. Цесси, отец которой умер, работала целыми днями, имела скромный достаток и могла посещать врача только вечером. Зигмунд пригласил молодую женщину в свой кабинет и сказал ей, что за оказанную услугу она заплатит половину обычного гонорара. На следующее утро он отправился на почту, чтобы оформить перевод трехсот пятидесяти гульденов на имя Йозефа в счет первой уплаты старых долгов. По его просьбе Марта написала сопроводительное письмо.

Йозеф Брейер вернул деньги с первым посыльным, попавшимся ему на Стефанплац. Зигмунд представил себе, как разъярился Йозеф, судя по тону его письма. Он никогда не считал помощь, оказанную доктору Фрейду, долгом; просто это была помощь старшего товарища младшему. Он не хотел и не ожидал, что долг будет выплачен. Поскольку доктор Фрейд обслуживает фрейлейн Цесси за полгонорара, то эти триста пятьдесят гульденов возместят щедрость доктора Фрейда…

Зигмунд ответил пространным письмом «дорогому доктору Брейеру», настаивая на том, что взятые взаймы деньги должны быть возвращены.

Фрейлейн Цесси заболела в шестнадцать лет; она страдала шизофренией и в отдельные периоды не ладила с людьми и восставала против своего положения. Очевидно, скрытой шизофренией страдала ее мать, и она построила отношения с дочерью на неправильной основе. Зигмунд сравнивал такие отношения с лишаем, состоящим из двух частей – грибка и водоросли, которые кормят друг друга и связаны на всю жизнь. Неприятности начались у Цесси в период полового созревания, когда она имела первые контакты с молодыми людьми и обнаружила, что не приемлет реальность. Мать заболела, Цесси была в страхе от мысли, что останется без средств к существованию; в это же время возникла многообещающая любовная связь с молодым человеком. Поскольку она не умела справляться с возникавшими проблемами, наступил душевный упадок. Цесси вернулась в полудетское состояние, поступая подобно ребенку при решении задач, которые возникают перед взрослыми. Она все больше проявляла склонность к фантазиям, впадала в затяжные периоды подавленности, уходила в себя. Она продолжала работать клерком – на эту должность ее устроил Йозеф Брейер – и ухаживать за больной матерью, все же остальное в жизни Цесси как бы выпало из ее психики, да и сама она как бы исчезла из собственного поля зрения. Зигмунд настойчиво работал с ней, но ни один из методов не приносил результатов. Сопротивление рассудка не допускало ее к свободной ассоциации; в течение часа она полностью отключалась, словно проваливаясь в небытие.

В это же самое время у Зигмунда появились первые за десять лет дружбы серьезные расхождения с Вильгельмом Флисом. В предшествующий год они встречались трижды. Первый раз – в Нюрнберге, где Вильгельм ошеломил его своей концепцией бисексуальности. Нет такого существа, утверждал Флис, как «чистый, стопроцентный мужчина» или «чистая, стопроцентная женщина». Каждое человеческое существо физически и психологически содержит в себе элементы обоих полов. Он, Вильгельм, еще не закончил составление таблиц, которые раскрывали бы соотношение мужского и женского начал в каждом индивиде, но уже установил, чем был очень доволен, будто норма составит около семидесяти – восьмидесяти процентов мужского в мужчине и столько же женского в женщине. Любое превышение этого уровня ненормально и опасно; оно создало бы излишество мужского или женского, монстров, которым не терпелось бы показать свое мужское начало – приставать, драться, грабить, уничтожать или женское начало – прихорашиваться, льстить, обманывать, соблазнять. Снижение этого уровня опасно по другим причинам: мужчина теряет мужское начало, приобретает женские формы во внешнем виде, в речи, становится жеманным, мягким, уклоняющимся от прямого ответа, самодовольным, а женщина в аналогичном случае – жесткой, с грубым голосом, угловатой, уподобляясь мужчине в походке, вкусах, поведении, занятиях. Что думает на этот счет Зигмунд?

– Вильгельм, сказанное слишком меня ошеломило, чтобы немедленно это осознать. Разумеется, встречаются гермафродиты; ко мне в прошлом месяце приходил один такой пациент и просил помощи. Моллюски и черви обладают двумя половыми органами и уцелели в веках, но никто еще не осмелился предположить, что все человеческие существа – гермафродиты, состоящие на две трети из мужчин и на треть из женщин и наоборот.

– Но это правда, Зиг. – Лицо Вильгельма сияло. – Ты убедишься, что я прав.

После возвращения в Вену Зигмунду потребовалось несколько дней, чтобы сделать вывод, что эта теория логически увязывает наиболее озадачивающие и мощные проявления в психике: подавление и сопротивление. Он записал: «Кажется очевидным, что подавление и возникновение невроза имеют исходным моментом конфликт между мужскими и женскими тенденциями».