Однажды, проснувшись во втором часу ночи, он сразу понял, что разговаривал во сне, злобно и с проклятиями. А в следующее мгновение до него дошло, что он не один. Дурной, пусть и слабый, запах наполнял его отвращением, и он слышал, как скрипят половицы: кто-то или что-то без устали ходило по ним.
Заснул он пьяным и оставил зажженной лампу на прикроватном столике. Когда перекатился на спину, а потом сел, увидел какую-то тень в дальней части комнаты, существо, которое до сих пор не хочет описывать, ограничиваясь только желтыми глазами. Не творение природы и точно не галлюцинацию.
Хотя Малколм суеверный, и невротик, милый, но невротик, и эксцентричный, о том происшествии он рассказывал с такой серьезностью, в такой тревоге, что я никогда не сомневался, что это чистая правда. И, конечно, окажись я на его месте, никогда бы не смог проявить такого хладнокровия.
В любом случае он понимал, что гость этот – демон и он сам привлек его собственными злостью и отчаянием. Он осознал, что над ним нависла серьезная опасность, настолько серьезная, что смерть тянула лишь на малую ее часть. Он отбросил одеяло, поднялся с кровати в одних трусах и, даже не отдавая себе отчета в том, что делает, шагнул к ближайшему креслу и взял саксофон, оставленный там прошлым вечером. Он говорит, что его сестра обратилась к нему, пусть в этом коттедже ее и не было. Ее голос раздался у него в голове. Он не смог вспомнить слов. Помнит только, что она призвала его играть мелодии, поднимающие настроение, и играть со всей страстью, которую он еще сохранил в себе, чтобы музыка заставила воздух искриться.
И Малколм играл два часа, в течение которых незваный гость кружил вокруг него, сначала ду-воп, а потом множество мелодий, написанных задолго до появления рок-н-ролла. Таких, как «Это должна быть ты» и «Свинг на аллее» Айшема Джонса, «Сердце и душа» Лоссера и Кармайкла, «Наперегонки с луной» Уотсона и Монро, «Все тебе» Маркса и Саймонса, «В настроении» Гленна Миллера. Он только искоса посматривал на желтоглазое чудовище, опасаясь, что прямой взгляд оно сочтет за приглашение перейти к более решительным действиям, но через час музыки оно начало медленно таять. К концу второго часа исчезло, но Малколм продолжал играть, страстно и вдохновенно, хотя потрескались губы, челюсти начало сводить, а пот заливал глаза, из которых катились слезы.
Отгоняющая дьявола музыка. Если бы она действовала на моего отца – и тех, с кем он в итоге связался, – так же хорошо, как на желтоглазую тварь в коттедже у озера!
13Мы услышали сирену, но в городе сирены звучали постоянно, копы всегда куда-то спешили, лавируя на своих патрульных автомобилях в транспортном потоке, и сирен с каждым годом только прибавлялось – так говорила моя мама, – словно что-то со страной шло не так, хотя со многим все было как раз хорошо. Самое худшее, что ты можешь сделать, услышав сирену, так это остановиться и посмотреть, в чем причина, потому что в следующее мгновение может оказаться, что причина эта краем зацепит и тебя.
Случилось все вечером понедельника, через восемь дней после нашего с дедушкой разговора. В понедельники мама в клубе не работала, поэтому мы играли в шашки за кухонным столом, когда сирена взвыла особенно громко и смолкла где-то в нашем квартале. Мы продолжали играть, говорили о том и о сем, и я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем в дверь постучали, возможно, минут двадцать. Про сирену мы и думать забыли. У нас был и звонок, но в дверь постучали, да так тихо, что стук этот мы едва расслышали. Мама подошла к двери, посмотрела в глазок и сказала: «Это Доната».
Миссис Лоренцо застыла на пороге, красивая, словно Анна-Мария Альбергетти, побелевшая, как чудо-хлеб[23], с растрепанными волосами. Лицо блестело от пота, хотя вечер был не такой уж теплый для второй половины июня. Руки, сжатые в кулаки, она скрестила на груди, стояла, застыв, как памятник, словно, успев постучать в дверь, окаменела. Не вызывало сомнений, что она только что пережила сильнейшее потрясение.
– Я не знаю, куда мне идти, – в голосе слышалось крайнее недоумение.
– Что такое, Доната? Что случилось? – спросила мама.
– Я не знаю, куда мне идти. Мне некуда идти.
Мама взяла ее за руку.
– Дорогая, ты вся заледенела.
Лицо женщины блестело от пота, но ледяного.
Мама затащила ее в квартиру, и когда миссис Лоренцо заговорила, в голосе еще не слышалось горя, только крайнее удивление:
– Тони мертв. Он поднялся из-за стола после обеда, замер, лицо ужасно исказилось, и он мертвым упал на кухне. – Когда мама обняла миссис Лоренцо, женщина навалилась на нее, но голос не изменился. – Теперь они забирают его, они говорят, забирают, чтобы сделать вскрытие, я не знаю куда. Ему только тридцать шесть, поэтому они должны… они должны… они должны разрезать его и узнать, это инфаркт или что-то еще. Мне некуда идти, он – все, что у меня было, и я не знаю, куда мне теперь идти.
Возможно, до этого она не плакала, возможно, от шока и ужаса внутри у ее все превратилось в камень, но теперь слезы потекли ручьем, и миссис Лоренцо разрыдалась. Ужас случившегося смешался с болью утраты, и жалостные звуки, исторгавшиеся из ее груди, вызывали у меня чувство абсолютной беспомощности и бесполезности, отличное от всего того, что я испытывал раньше.
Как бывало обычно, мама взяла ситуацию под контроль. Отвела миссис Лоренцо на нашу кухню, усадила за стол, отодвинула в сторону доску с шашками. По ее настоянию миссис Лоренцо выпила чай, который мама тут же и заварила, а потом как-то успокоила правильными словами, я бы никогда их не нашел, и еще – своими слезами.
Я не мог смотреть, как миссис Лоренцо, такую мягкую и добрую, раздавливает беда, свалившаяся на нее. Естественно, она не могла свыкнуться с мыслью, что овдовела столь молодой. Я подошел к окну гостиной. «Скорая» со включенной мигалкой еще стояла у подъезда.
Я знал, что мне надо покинуть квартиру. Не понимал почему, но чувствовал: если останусь, тоже начну плакать, жалея не только миссис Лоренцо или мистера Лоренцо, но и своего отца – кто бы мог подумать – из-за огромной пустоты, которая образовалась у него внутри, и себя, потому что мой отец так и не сумел стать отцом. Бабушка Анита еще жила, и мистер Лоренцо стал первым умершим из знакомых мне людей. Он работал официантом и часто приходил домой поздно, иногда относил меня в нашу квартиру, когда я засыпал до того, как мама возвращалась из клуба, а теперь он умер. Я радовался, что мой отец уехал из нашей квартиры, но все равно получалось, что две смерти чуть ли не наложились одна на другую: смерть соседа и смерть мечты о теплых отношениях отца и сына. Если бы меня спросили, я бы ответил, что ни о чем таком никогда и не мечтал, но только тут осознал, что все-таки цеплялся за эту мечту. Я сбежал по лестнице в вестибюль, выскочил на крыльцо, спустился по ступенькам на тротуар.
Фельдшеры загружали тело в «Скорую». Мистера Лоренцо закрывала простыня, или его уже уложили в мешок, но я видел только силуэт тела. На другой стороне улицы собралась толпа из двадцати или тридцати человек, возможно, жителей соседних домов, и все они наблюдали, как увозят мистера Лоренцо. Хватало тут и детей, моего возраста и моложе. Они бегали, танцевали, дурачились, словно принимали мигалку «Скорой» за праздничный фейерверк. Может, если бы смерть случилась на другой стороне улицы, я бы вел себя так же, как эти дети. Может, разница между ужасом и праздником составляла ширину обычной улицы.
В девять лет я, разумеется, знал о смерти, но представлял себе, что она может случиться где-то еще, далеко, так что волноваться о ней мне еще долго не придется. Но теперь навсегда ушли знакомые мне люди. И если двое ушли за две недели, то оставшиеся трое – дедушка, бабушка и мама – могли уйти в следующие три, и тогда я бы остался, как миссис Лоренцо, одиноким и неприкаянным. Бред, конечно, паника маленького ребенка, но она только нарастала от осознания, что все мы такие хрупкие и незащищенные.
Я подумал, что должен что-нибудь сделать для мистера Лоренцо. Бог это увидит и одобрит, и уже никого у меня не заберет, пока я не вырасту. Думаю, если бы не охвативший меня безумный страх, я мог бы побежать в церковь, поставить свечку мистеру Лоренцо и помолиться за упокой его души. Вместо этого я подумал, что могу сыграть ему на пианино одну из его любимых песен, которые он слушал на стереопроигрывателе.
Общественный центр в понедельник работал до половины одиннадцатого, потому что в этот день там играли в бинго. И как только один фельдшер закрыл задние дверцы, а второй завел двигатель, я повернулся и направился в зал Эбигейл Луизы Томас.
Краем глаза я увидел, что он идет параллельно мне. Сколько буду жив, буду благодарить за это удачу и медальон с перышком, который лежал у меня в кармане, потому что пребывал в расстроенных чувствах и, конечно же, иначе не заметил бы его. Наверное, мой отец чуть раньше прятался в толпе, а вот теперь двинулся за мной. Когда понял, что я заметил его, не крикнул, не помахал рукой, чем мог бы успокоить меня. Только прибавил шагу, так же, как я, а стоило мне побежать, ответил тем же. Если бы я продолжил путь к общественному центру, он мог зайти следом. Никто не знал, что моя мать выгнала его и дело шло к разводу. Сильвия никогда не стирала свое грязное белье на публике. Меня в центре знали, его – нет, и если бы я поднял шум, они бы наверняка позвонили моей маме.
Краем глаза я увидел, что он идет параллельно мне. Сколько буду жив, буду благодарить за это удачу и медальон с перышком, который лежал у меня в кармане, потому что пребывал в расстроенных чувствах и, конечно же, иначе не заметил бы его. Наверное, мой отец чуть раньше прятался в толпе, а вот теперь двинулся за мной. Когда понял, что я заметил его, не крикнул, не помахал рукой, чем мог бы успокоить меня. Только прибавил шагу, так же, как я, а стоило мне побежать, ответил тем же. Если бы я продолжил путь к общественному центру, он мог зайти следом. Никто не знал, что моя мать выгнала его и дело шло к разводу. Сильвия никогда не стирала свое грязное белье на публике. Меня в центре знали, его – нет, и если бы я поднял шум, они бы наверняка позвонили моей маме.
Но потом я увидел, что на бегу он оглядывает улицу, выискивая возможность пересечь разделяющие нас три полосы движения. До общественного центра оставалось больше квартала. Его ноги длиной намного превосходили мои. Он бы перехватил меня до того, как я успел бы добраться до двери центра. Он бы не причинил мне вреда. Я был его сыном. Дедушка Тедди сказал, что Тилтон не причинит мне вреда. Мог схватить меня и увести с собой. Но вреда бы не причинил. Чтобы схватить меня и увести с собой, ему требовался автомобиль, определенно требовался автомобиль. Но в городе он прекрасно обходился без автомобиля, и раньше у Тилтона его не было. Может, теперь он им и обзавелся, но ему пришлось бы тащить меня до автомобиля. А я бы сопротивлялся, а он этого не хотел. И получалось, что он все-таки собирался причинить мне вред.
На углу, пройдя только треть пути к общественному центру, я повернул налево, чтобы добраться до проулка, который проходил за нашим домом. Оглянувшись, успел увидеть, как Тилтон пересекает улицу, лавируя между автомобилями. Водители жали на клаксоны, визжали тормоза. Выглядел он обезумевшим. Я уже понимал, что успею добежать до проулка, но никак до двери черного входа в наш дом, прежде чем он догонит меня.
Если на улицах только сгущались сумерки, расцвеченные светом многочисленных окон, то в узком проулке уже господствовала ночь. Не во всех домах были двери черного хода, в некоторых все ограничивалось пожарной лестницей, а лампочки над дверьми, по большей части, разбили. Зато в проулке хватало мусорных контейнеров. Я забрался на стенку одного, с откинутой крышкой, прыгнул вниз, на пластиковые мешки с мусором, в вонь гниющих овощей и еще Бог знает чего.
Встал на колени, прижавшись спиной к металлической стенке, закрыл руками рот и нос, не для того, чтобы отсечь вонь, а чтобы приглушить дыхание. Его шаги затопали по асфальту, потом по брусчатке, там, где асфальт закончился. Он пробежал мимо меня, тяжело дыша, остановился, как я понял, у двери черного хода нашего дома. Я прислушался к его раздраженному бормотанию и каким-то звукам, смысл которых понять не мог.
Я задался вопросом, а правильно ли поступил, удирая от него. Он, в конце концов, был мне отцом, не таким уж хорошим, но, тем не менее, отцом. Может, я неправильно оценил его настроение, ошибся по части намерений.
Но я перестал волноваться из-за того, что, возможно, отнесся к нему несправедливо, когда он начал ругаться в голос, честя меня на все лады. Он тряс рукоятку, пинал дверь. Я не понимал, что происходит. Техник-смотритель врезал новые замки в дверь нашей квартиры, но у Тилтона оставался ключ от двери черного хода, поскольку там замок никто менять не собирался. Однако открыть его не удавалось. И мой отец злился все сильнее, сыпал ругательствами, пинал дверь, а потом – от избытка чувств, пнул еще и мусорный контейнер – не мой, стоявший ближе к двери. Тут я догадался, что Тилтон пьян. Контейнер аж загудел, и звук этот – бум-бум-бум – разнесся по проулку. Какой-то мужчина с верхнего этажа крикнул: «А ну прекрати!» Тилтон в ответ его обругал. Мужчина предупредил, с такими интонациями, будто собирался это сделать: «Тогда я спускаюсь, ублюдок». Мой отец поспешил ретироваться, но никто, конечно, не спустился. В проулке воцарилась относительная тишина, нарушаемая только шумом транспорта, доносящимся с улицы, да музыкой и голосами из телевизора, который смотрели в комнате с открытым окном.
Я еще несколько минут просидел в контейнере. Но всю ночь оставаться в нем не мог, поэтому вылез. Подсознательно ожидал, что из теней выскочит фигура и набросится на меня, но из живого в проулке компанию мне составляли только крысы, природные вредители, ничего больше.
Над дверью черного хода в наш дом горела лампа, защищенная проволочным кожухом, и при ее свете я увидел, что из замка торчит согнутый ключ. В стремлении перехватить меня до того, как я успею подняться в квартиру, мой отец вставил в замочную скважину не тот ключ, а потом повернул с такой силой, что погнул. Я подергал его, пытаясь вытащить, но ключ не только погнулся, но, похоже, зацепился бороздкой за пазы замка. Так что утром технику-смотрителю предстояло разбирать замок, чтобы выправить ситуацию. А мне не оставалось ничего другого, как возвращаться домой через парадный вход.
Предзакатные сумерки заметно померкли, но уличные фонари еще не зажглись. Свет фар проезжавших автомобилей отражался от припаркованных, выхватывая в кабинах какие-то гротескные тени. Не представлялось возможным определить, где просто тень, а где человек. Мимо каждой машины я проходил с замирающим сердцем, ожидая, что сейчас раскроется дверца и мой отец набросится на меня. Мог он выскочить и из зазора между припаркованными автомобилями. Тем не менее до подъезда я добрался целым и невредимым, взбежал по ступенькам, метнулся в вестибюль и чуть не сшиб с ног мистера Иошиоку.
– Это правда, этот бедный человек умер? – спросил он. – Это не может быть правдой, такой молодой.
Сначала я подумал, что он говорит о моем отце, но потом вспомнил и заверил его, что мистер Лоренцо умер.
– Я безмерно сожалею. Такой милый человек. Премного тебе благодарен.
Я ответил, что всегда рад помочь, хотя и не понял, за что он меня благодарил, а потом осторожно поднялся по лестнице на четвертый этаж. Бежать не решался, опасаясь, что мой отец затаился, поджидая меня, но и не медлил: он мог внезапно появиться у меня за спиной.
14Войдя в квартиру и закрыв за собой дверь, я запер ее на оба врезных замка. Отсутствовал я совсем недолго. Миссис Лоренцо по-прежнему сидела за кухонным столом с моей мамой, по-прежнему плакала, но уже не рыдала. Похоже, обе они и не заметили мой уход и приход.
Устроившись у одного из окон гостиной, я смотрел на шумную улицу внизу, когда свет вспыхнул в матовых шарах фонарей, и они превратились в маленькие луны, плывущие в ранней темноте. Каждый пешеход привлекал мое внимание, водитель каждого автомобиля, и хотя ни в одном из них я не распознал моего отца, мне нравилось нести эту вахту. Если он вернулся один раз, то мог вернуться вновь, потому что знал, как будет горевать моя мама, если потеряет меня.
Через какое-то время мама подошла ко мне, положила руку мне на плечо.
– У тебя все в порядке, Иона?
Я понимал, что сейчас ей рассказывать о Тилтоне нельзя: миссис Лоренцо нуждалась в ее помощи.
– Да, все хорошо. Хотя это ужасно. Как миссис Лоренцо?
– Не так чтобы очень. Тони был эмигрантом. Родственников у него в Америке нет. Отец Донаты умер, когда она была маленькой, и ее мать, как я понимаю… не в себе. Ей некуда идти, кроме как в свою квартиру, но сейчас она не может об этом и слышать. Разве что завтра. Я предложила ей провести ночь у нас. Она ляжет в твоей комнате, а ты можешь спать со мной.
Я посмотрел на улицу, на диван, указал на него.
– Можно я лягу здесь?
– Кровать гораздо удобнее.
– Знаешь, спать с родителями, с кем-то из родителей, это для испуганных маленьких детей, детские штучки.
– И с каких пор это стало детскими штучками?
Я пожал плечами:
– Не знаю. Несколько недель тому назад, наверное. Когда мне исполнилось девять лет.
Иногда создавалось впечатление, что мама может заглянуть мне в голову и прочитать мои мысли, словно лоб у меня из прозрачного стекла, а разум – аккуратно отпечатанный на машинке текст.
– Ты уверен, что с тобой все в порядке, сладенький?
Она мне никогда не лгала, и я с ней в этом сравниться не мог. Лгать – не лгал, но тут собирался придержать правду несколько часов, до утра, когда миссис Лоренцо соберет волю в кулак и уйдет в свою квартиру.
– Слушай, диван – это… круто. Не детские штучки. – Убедительности не хватало, и я чувствовал, как горят щеки, но таковы преимущества темной кожи: румянец может не заметить даже твоя все так тонко чувствующая мать. – Диван – это приключение. Ты понимаешь? Диван – это здорово.
– Хорошо, мистер Иона Керк. Ты можешь спать на диване, а я буду всю ночь волноваться, думая, как скоро ты захочешь водить автомобиль, встречаться со взрослыми женщинами и пойти на войну.
Я ее обнял.