Фрюллинг охотно рассказал обо всех обстоятельствах того дела, не упуская ни одной мельчайшей подробности.
– Скажите, – поинтересовался Каленин, – а какое объяснение вы даете тому, что у доктора были обожжены обе ладони? Я слышал об этом от фрау Шевалье…
Сержант пожал плечами:
– Честно сказать, мы особенно не искали этому объяснений. Следов насилия мы не обнаружили. Смерть наступила от асфиксии, причем точно установлено, что след на шее оставлен именно собачьим поводком. А ладони… Может быть, в состоянии агонии он схватился за трубу отопления?
– Или, когда его тащили к месту удушения, он, сопротивляясь, вцепился в эту трубу?
– У вас богатая фантазия, молодой человек. Повторяю, никаких следов насилия мы не обнаружили.
– А дверные замки вы осматривали?
– Конечно. Никаких признаков того, что кто-то посредством взлома проник в подъезд, а потом в помещение клиники…
– А собака? Где была собака, когда вы прибыли на место происшествия?
– Собаки внизу не было. Это точно! Я еще обратил внимание на то, что покойный повесился на собачьем поводке, а собаки рядом нет. Жена доктора объяснила нам, что собаку отвели на третий этаж, в квартиру.
– То есть фрау Шевалье сначала обнаруживает скулящего в подъезде пса. И не где-нибудь, а прямо возле двери, ведущей в подвал. Пес один, без хозяина, скорее всего сильно волнуется. Может быть, даже прыгает на дверь, за которой недавно скрылся хозяин. Она же берет собачку и уносит наверх, видимо, на руках, так как поводка на собаке не было. Так? А потом хватается мужа: не случилось ли чего?
– На что вы намекаете? – растерялся Фрюллинг, которому подобный вопрос не приходил в голову.
– Или другой вариант, – бесстрастно продолжал Каленин. – Она видит скулящего пса возле двери, ведущей в подвал, то бишь в клинику. Дверь закрыта. Фрау Шевалье открывает ее своим ключом и спускается на один пролет, причем делает это, видимо, вместе с псом. Тут, в кухне, она видит мертвого мужа, висящего в петле. И что же она делает? Она берет песика, поднимается с ним на третий этаж и вызывает полицию…
Фрюллинг с каждой минутой раскрывал свои голубые глаза все шире и шире, а его лицо, не лишенное доселе печати интеллекта и солидности, стало казаться Каленину откровенно глуповатым.
– Подтвердите или опровергните еще одно мое предположение, господин Фрюллинг! – продолжал Беркас свою атаку. – Скажите, с какого номера был звонок, которым вас вызвали на место происшествия?
– Мы тогда сразу установили, что звонят из квартиры доктора Шевалье. Это легко было сделать, так как зафиксированный номер указан во всех справочниках.
– Все верно! Я так и думал, что она звонила не из клиники. А ведь если мое предположение верно, то фрау Шевалье могла позвонить сразу, как только обнаружила тело мужа. Рядом, прямо в подвале, есть телефон! Таким образом, можно с высокой степенью вероятности предположить, что она сначала занялась собакой, поднялась с ней наверх, откуда и позвонила в полицию, а уже потом снова спустилась вниз, чтобы рядом с телом умершего мужа встретить врачей и полицию… Так? Вам не кажется нелогичным такое поведение женщины, потрясенной неожиданной смертью мужа?
Фрюллинг довольно долго и напряженно молчал, а потом спросил:
– Так вы подозреваете… Вы считаете, что фрау Шевалье как-то причастна к смерти доктора?
– Я, господин Фрюллинг, ничего не могу утверждать определенно. Я лишь привлекаю ваше внимание к отдельным несуразностям, на которые не обратило внимания следствие. Впрочем, пусть все останется как есть. Фрау Шевалье исчезла…
– Нет-нет! Она не исчезла в том смысле, о котором вы говорите. Там все признаки убийства. Ее нет в живых…
– Ну да! Ее, конечно же, нет в живых… Спасибо, господин сержант. Скажите, можно с вами сфотографироваться на память, на мой фотоаппарат?…
…Каленин оторвался от свежих воспоминаний и обнаружил, что поезд уже въехал в Кёльн и приближается к вокзалу. Он вложил фотографию, на которой был запечатлен вместе с Фрюллингом, в конверт, где лежало заранее заготовленное письмо.
Текст был такой:
Мадам! Знаю, что вам вовсе не хочется меня видеть. Но у вас нет выбора! Мне известны все обстоятельства смерти вашего мужа. Повторяю, все, в том числе и те, которые касаются лично вашей роли в этой мерзкой истории.
Надеюсь, вам знаком человек, который запечатлен рядом со мной на фото? Напомню, это полицейский. Вы общались с ним в день гибели мужа. Вспомнили? Так вот, он пока – подчеркиваю, пока – не знает всех обстоятельств, которые известны мне. Прежде всего он уверен, что вас нет в живых! Но он уже вполне готов к тому, чтобы начать новое расследование! И я могу ему в этом помочь! Или не помогать? Сделаю как скажете, мадам!
К примеру, могу рассказать, что вы живы и посещаете Германию по подложному паспорту! Или про ваши контакты с господином Мессером! Согласитесь, после этого вам не удастся избежать повышенного интереса к вашей персоне со стороны Интерпола. В том числе и в Нью-Йорке, где вы изволите скрываться от задремавшего правосудия.
Мадам! Я могу всего этого и не делать! Как скажете, мадам! Одним словом, жду с нетерпением встречи в вестибюле вашего отеля сегодня, в 15:00. Там многолюдно, и это первый залог моей безопасности.
Есть и второй! Все, что мне известно, изложено на бумаге и заверено у нотариуса. Появление этого текста, к примеру, в прессе и в кабинете господина Фрюллинга может серьезно усложнить вашу жизнь! Мы так и договорились с нотариусом на тот случай, если что-то со мной случится в ближайшие две недели.
Не стану продолжать, мадам, ибо продолжение полностью зависит от вас! Все сделаю так, как вы скажете! До встречи. Искренне ваш, Б. Каленин.
– …Я не убивала своего мужа, мистер Каленин. – Фрау Шевалье начала разговор именно этой фразой, демонстративно не поздоровавшись с Беркасом. Она присела рядом с ним на мягкий, обитый красным плюшем диванчик, стоящий в самом центре многолюдного гостиничного холла.
Каленин заранее занял именно этот диван. «Чем больше людей будет нас видеть во время беседы, тем меньше вероятность того, что ко мне будет применено какое-либо насилие», – думал он, ожидая продолжения начавшейся исповеди.
– Его убил Мессер. Не сам, конечно. Его человек… Я долго пыталась уговорить Германа разумно поступить с архивом. Мессер был готов заплатить за него большие деньги. Он их и заплатил. Половину. Мессер придумал отличный способ, как превратить эти бумаги с картинками в доллары и фунты, а Герман всучил ему фальшивку… Ну, дальше вы знаете…
– У вашего мужа были все основания не любить Мессера! – согласился Каленин.
– Откуда вы это знаете? А!.. Догадываюсь. Этот потливый верблюд? Надеюсь, он ничего не приврал? А то в его изложении все немцы во время войны были нацистами и подонками.
– Он всего лишь рассказал мне трагическую историю вашего мужа. Кстати, про Мессера я знаю еще и от брата вашего мужа, Вилли Штермана.
Немка с нескрываемым любопытством принялась рассматривать Каленина.
– Да! – наконец сказала она. – Я вас недооценила. Вы уже и с Вилли успели пообщаться?! Представляю, что наговорил вам этот тип! А ведь это именно он проболтался Мессеру про архив. Точнее, про архив Мессер, конечно, знал, но уж точно не догадывался, что Герман пополнял его всю свою жизнь. Причем самым полным было досье именно на Мессера. Ведь Герману удалось установить, что Мессер скрывается под чужим именем в Эстонии, и он собирался эту информацию передать в СССР.
– А что не поделили ваш Вилли и Мессер? Они же в сорок пятом были заодно?
– Вы точно агент КГБ, господин Каленин. Надо было мне раньше об этом догадаться, когда мне вас подсунул этот… как его? Куприн, кажется. Он меня неделю уговаривал…
– Уговаривал? – удивился Каленин. – А разве так трудно найти в Бонне жилье для советского стажера? Мне Куприн говорил, что вы были не против.
– Конечно, ведь он согласился за счет посольства доплачивать мне еще двести пятьдесят марок за ваше проживание. Вот я и согласилась.
Каленин открыл рот от изумления. Он никогда не слышал, чтобы посольство доплачивало за проживание стажеров. То есть Куприн совершенно осознанно поселил его именно в доме четы Шевалье! Но зачем? Неужели он заранее что-то знал про архив?
– …Вилли считал, что Мессер погиб, – продолжила между тем немка. – Он забрал себе все, что им вместе с Бруно удалось тогда, в конце войны, вывезти из Берлина. Я имею в виду часть золота партии, или, как его еще называют, «кассы Бормана». А Мессер, когда объявился спустя много лет, сумел найти Вилли где-то в Латинской Америке и стал требовать свою долю. На этой почве они поссорились, хотя, судя по всему, это Вилли надоумил Мессера купить у Германа архив…
– Да! Хорошая вокруг вас компания, фрау Шевалье! Ну и зачем же, скажите, вы вознамерились сделать то, чего не стал делать ваш муж?
– Что именно?
– Разве у вас не было намерений продать архив все тому же Мессеру?
Немка печально улыбнулась.
– Он считает, что уже купил его! И теперь речь идет о том, что я должна его просто отдать Мессеру. Во всяком случае, именно так он сказал мне незадолго до того, как я с вашей помощью нашла бумаги.
– Вы встречались?
– Нет, я даже не знаю, как он сегодня выглядит. Мессер прислал сюда своего человека, который и встретился со мной. – Фрау Шевалье неожиданно заплакала. – Я сама впустила его в клинику. Он сказал, что уговорит мужа. Что у него есть аргументы… – Она размазывала слезы, смывая густо нанесенную тушь. – Сказал, что иначе они убьют Вилли и поэтому Герман согласится… Сказал, что они дадут столько денег, сколько мы попросим… А потом… потом я увидела Томми, скулящего возле входа в клинику. А там… Я не хотела!
Фрау Шевалье утерла слезы.
– Я поняла за этот месяц, – продолжила она, – что не в моем возрасте начинать такие опасные игры. Я хотела продать архив по частям, без Мессера. Есть люди, которые ни при каких условиях не захотят, чтобы архив попал к журналистам или, того хуже, в руки спецслужб. Дьявол меня толкнул на этот путь.
– Вы хотели его продавать тем, кого оперировал ваш муж?
– И их родственникам тоже. Некоторым влиятельным людям из бизнеса или из политики совсем не понравится, если вдруг выяснится, что их дядя или старший брат вовсе не погиб в конце войны, а несколько десятилетий скрывался под другим именем.
Она пристально посмотрела влажными глазами на Каленина:
– Вы твердо приняли решение забрать архив?
– Да!
– Вы хотите заработать?
– Нет.
– Тогда зачем?
– Я отдам его тем, кто занимается поиском нацистских преступников!
– Вы, как истинный коммунист, готовы ради идеи отправить на смерть этих стариков? Будете гоняться за историческими химерами? Ну какие они теперь преступники? Вилли, к примеру, уже стоит одной ногой в могиле.
– В могиле он стоит уже обеими ногами. Но дело вовсе не в этом! Ваш Вилли, к примеру, ни в чем не раскаивается! А Мессер?! Он же убил вашего мужа. Его-то, надеюсь, вам не жалко отправить на Лубянку? А остальные из архива? Думаю, там праведников нет!
– Лубянка… это что?
– Это КГБ!
– Понятно… – Фрау Шевалье решительно встала. – Идемте! Я отдам вам архив!
– Я никуда не пойду, – угрюмо возразил Каленин. – Вы не раз преподносили мне жестокие уроки. Кстати, а где Беккер?
– В Южной Африке. Он там ищет людей из архива. Ну вы же все слышали… С ним договаривайтесь сами. Пусть прекращает поиски… Я дам вам связь с ним. А там – решайте вместе… Хотя, думаю, он не обрадуется очередной встрече с вами.
Фрау Шевалье шаркающей походкой направилась к лифту, и Каленин обратил внимание, что она снова выглядит на свой возраст и даже старше.
«Неужели все так просто! – думал Беркас. – Столько усилий, столько борьбы и даже крови!»
Каленин потрогал область правого глаза, который, казалось, до сих пор побаливал, хотя никаких внешних признаков травмы не осталось. Ему вдруг стало очень стыдно. В очередной раз накатило сомнение, а нужно ли гоняться за этим архивом? Конечно, можно все свалить на Куприна, который втянул его в эту историю. Можно и на фрау Шевалье – старушка уж точно не без греха.
Но свалить на других почему-то не получалось. Совесть ныла и не давала покоя. Она услужливо подсказывала, что и с Беккером, и с фрау Шевалье Каленин обошелся совсем не по-джентльменски. Что он слишком далеко зашел ради этих пожелтевших и опасных картинок.
Беркасу нестерпимо захотелось спрятаться от этих угрызений, поскорее убежать куда-нибудь и бесповоротно забыть эту историю. Он решительно встал и быстро пошел к выходу.
– Куда же вы, господин Каленин? – Голос фрау Шевалье снова стал старческим, скрипучим, с ярко выраженными басовыми нотками. – Решили убежать? Нет уж, господин член КПСС! Вы так яростно боролись за эти бумаги, что заслужили их. Это ваш приз! Но берегитесь, мистер Каленин! До сих пор архив сметал всех на своем пути. Если не боитесь, он ваш!
Каленин во все глаза смотрел на портфель и пухлую папку в руках фрау Шевалье. Та протянула ему папку, а портфель поставила на пол и толкнула его ногой в сторону Беркаса. А когда тот, будто под гипнозом, протянул руку, отдернула свою и с вызовом произнесла:
– Минутку, товарищ (она использовала именно это немецкое слово – Genosse)! Во-первых, дайте слово, что позволите мне спокойно уехать. На деньги Мессера я безбедно доживу свои дни где-нибудь на берегу Тихого океана. А во-вторых, вы, кажется, хотели какую-то информацию передать в полицию? Ваше желание, случайно, не пропало?
Каленин смутился и тихо ответил:
– Даю слово! Никто не станет вас преследовать. А вы, фрау Шевалье? Вы не передумаете? Не станете с помощью Мессера…
– Не стану! Даю слово! – повторила интонацию Каленина немка. – Держите! – Она наконец отдала папку. – В отношении Мессера вы правы! Этот заслужил не только небесную, но и земную кару!
Она повернулась и, приволакивая ногу, заковыляла прочь…
«Если делить страну, то всем хватит»
Евгений Иванович Скорочкин был человеком уникальным. Еще в совсем юном возрасте он раз и навсегда усвоил внезапно открывшуюся ему истину: нерешаемых проблем не бывает – нужны лишь связи, деньги или сила, а лучше все это одновременно!
Женя не был отличником. В его школьном табеле встречались даже тройки – в частности, по русскому языку и физкультуре, а в дневнике и вовсе можно было увидеть оценки на любой вкус.
Отец, приемщик бутылок в ларьке, расположенном прямо напротив дома, за плохие оценки лупил сына солдатским ремнем – безжалостно и до крови. Мать сильно выпивала и на сына не обращала никакого внимания – растет себе, ну и слава Богу.
Женя сжимался в комок, наблюдая, как размеренно отец открывает шкаф, достает оттуда широкий глянцевый обод, который по причине необычайной жесткости распрямлялся только во время замаха и удара, как глазами показывает, чтобы он снял штаны и лег на диван. А потом следовал самый страшный момент ожидания первого удара. Ремень шумно свистел при замахе и буквально впечатывал маленького Женю в промятую поверхность дивана, и мальчик, почти теряя сознание от боли, ощущал, как снизу ему бьют по ребрам проседающие при каждом ударе пружины…
Женя научился терпеть боль. Он никогда и никому не говорил, что отец его бьет. А чтобы как-то объяснить природу то и дело появляющихся следов отцовских экзекуций, научился драться. И дрался почти ежедневно, причем с самыми разными противниками. Это тоже была история преодоления самого себя. Так же как терпеть боль…
Женя был мал ростом, фигуру имел нескладную, отмеченную болезненной полнотой и некрасивыми складками, выступающими по бокам над ремнем. С такой комплекцией прослыть отчаянным драчуном, да еще победителем многочисленных уличных боев, было совсем не просто. К тому же Женя не отличался физической силой.
Но он накрепко усвоил уроки своего старшего наставника, Вовки Симоненко, который учил его, неуклюжего семиклассника, премудростям дворовых боев, опираясь на собственный жизненный опыт – тринадцать лет отсидки из двадцати шести прожитых.
– Запомни, Толстый, – сверкая металлическими фиксами, учил Вовка, – никогда не бойся противника. Пусть ты ему по пупок! Пусть он горилла африканская! Не ссы! Победить можно одним ударом, если, конечно, бьешь первым. Всегда мочи его первым, Толстый! Еще только запахло дракой, а ты уже должен въебенить ему так, чтобы он забыл, как его маму зовут. Понял, Толстый? И никогда его не жалей! Никого не жалей! Бей так, чтобы не встал. В глаза, в яйца, в кость! А как только он поплыл – добивай! И опять – в живот, в горло, в челюсть!
– А если сразу в челюсть?
– А ну-ка ударь меня в челюсть!
Женя задумался, а потом неожиданно выбросил кулак в лицо учителю. Кулак прошел куда-то в пустоту. Женя не столько увидел, сколько почувствовал, что противник сделал шаг в сторону, потом мгновенно оказался за его спиной и, пользуясь тем, что Женино тело провалилось вперед, дал ему такого тяжелого пинка по заднице, что он пролетел, а потом и прокатился по земле метров пять.
– Здорово! – потирая ушибленное место, восхищенно сказал Женя. Он вернулся на исходную позицию и тут же ударил зазевавшегося наставника в коленную чашечку. Бил со всей мочи! Как учили! А когда Симоненко охнул и присел, ударил его, опять со всей дури, носком ботинка точно в печень.
– Вот, б…, ученик! Вот звереныш! – стонал Симоненко, пытаясь распрямиться.
– Дядя Вова, извини. Давай помогу!
Женя подставил плечо, а когда наставник, опираясь на него, с трудом поднялся, ловко вывернулся и снова во всю мочь пнул опешившего приятеля сзади, по сгибу травмированной ноги.