Через пару дней разгорелся грандиозный скандал, докатившийся глухим эхом до международного отдела ЦК партии. Египтяне наотрез отказались есть мясо сомнительного происхождения, не без оснований заподозрив наличие в нем свинины. Обед был сорван. Египтяне обиделись. А Дьякова вызвали в партком для объяснений. Когда же он в недоумении напомнил старшим товарищам о том, что он их о возможных последствиях котлетного скандала предупреждал, то те в ответ, защищая собственную задницу, обвинили во всех грехах самого Дьякова. Мол, это он сам «стукнул» египтянам про свинину. А иначе как бы, мол, они, египтяне, самостоятельно, без наводки, могли отличить свинину от несвинины.
Тут же какие-то доброхоты сообщили, что Дьяков вовсе и не Дьяков, а Эркан, а может быть, даже Гейфман. Ах, Гейфман, обрадовались в парткоме! Тогда понятно, почему он затеял разрушение советско-египетской дружбы! Ах, Эркан, возликовали там же! Значит, проявляя мусульманскую солидарность, Дьяков сознательно уберег египтян от употребления свиного мяса. Короче, за такие грехи в то время уже не сажали, а вот из комсомола и, разумеется, из студенческого профкома Дьякова поперли с формулировкой «за проявленную политическую близорукость».
С этого момента в его жизни наступила бесконечная черная полоса. Дьякова, несмотря на красный диплом, не взяли в аспирантуру. Оказалась закрытой дорога и для вступления в партию, без чего даже мечтать об удачной карьере ученого-гуманитария было невозможно. Одним словом, жизнь не заладилась, хотя молодой ученый буквально грыз свою скучную науку, дабы занять хоть какое-то мало-мальски пристойное место под солнцем.
Алиса сбежала от Гавриила через год совместной жизни, посчитав, что своими женскими прелестями она может распорядиться с гораздо большим толком. А Гавриил тем временем начал свою трудную жизнь в вузе, карабкаясь вверх намного медленнее и прилагая к этому гораздо больше усилий, чем его более удачливые сверстники, не имевшие и десятой доли его талантов.
Но как бы то ни было, к сорока годам Гавриил Христофорович все положенные ступеньки прошел и занял должность заведующего кафедрой экономической истории, что уже было почти подвигом, учитывая его беспартийность и тянувшийся шлейф политической неблагонадежности. К этому времени физический вес Гавриила Христофоровича равнялся ста двадцати килограммам, он страдал ишемической болезнью сердца и гипертонией, был малозаметен в общественной жизни вуза, хотя много печатался и выпустил несколько монографий, вызвавших интерес в ученых кругах.
Вот в такого Гавриила Харитоновича Дьякова и влюбилась Лера Старосельская, которая считала его человеком трудной судьбы, пострадавшим за свои политические убеждения. Свои чувства Лера, разумеется, скрывала как могла. Она даже в мыслях не допускала возможности признания Дьякову в любви, тем более что всех остальных мужчин Лера рисовала одной черной краской и серьезно подозревала в плохо скрываемых намерениях при случае покуситься на ее, Лерину, непорочную девичью честь.
Лера была женщиной неопределенного возраста, но одевалась и выглядела так, что иногда ее сверстницы уступали ей место в трамвае. Она искренне считала, что главными достоинствами женщины являются ум и начитанность, и именно это, по ее мнению, могло обеспечить любой женщине успех практически у любого мужчины – если, конечно, он тоже умен и начитан. И в этом Лерином убеждении не было никакой позы, никакого желания скрыть под бравадой собственную застенчивость и грустное осознание своей очевидной невостребованности особями мужского пола. Она была искренне уверена в том, что ею интересуются толпы мужчин, которых она, со своей стороны, гордо не замечает в силу их пустейшей натуры и физиологической отвратительности.
– Вы только посмотрите на это убожество с кафедры научного коммунизма! – презрительно говорила она секретарше Дьякова. – Представляете, он сегодня ворвался к нам на кафедру, когда я была там совершенно одна, и знаете, о чем спросил?…
Секретарша, которая подобных Лериных историй слышала великое множество, продолжала стучать на машинке, перепечатывая набело рукопись очередной статьи Дьякова. Она только неопределенно хмыкнула, что Лера и приняла за желание услышать историю дальше.
– …Он заходит не здороваясь и, представляете, ведет себя так вызывающе, что впору звонить в милицию.
Секретарша стрельнула глазом на Леру – мол, не томи, скажи скорее, что сделал сей Казанова.
– Он подошел прямо ко мне, сел прямо напротив меня, сел так близко, что я почувствовала запах его одеколона и, кажется, пота! И противно так спрашивает: «Извините, не помню вашего имени и отчества»… Представляете, он хочет таким образом вызвать меня на разговор, а я, естественно, презрительно смотрю на него и молчу. Так вот, он говорит: «…не помню вашего имени и отчества, да это, собственно, и не важно…» Нахал! «…но вы должны мне помочь!» Представляете, я ему что-то должна! Подонок! А он: «Нельзя ли с кем-нибудь из ваших поменяться в среду аудиторией?» А сам не отрываясь рассматривает мою грудь! Представляете, какой негодяй?
На слове «грудь» секретарша бросила печатать и внимательно посмотрела на многочисленные выпуклости, которые располагались в том месте Лериного большого тела, где анатомически как раз и должна была находиться грудь. Потом вздохнула и снова принялась тарабанить по клавишам.
…Лера пришла на заседание президиума «Гражданского форума в поддержку Михаила Горбачева» – сокращенно ГРАФМИГ, – чтобы поговорить с Дьяковым, которого она не видела с того злополучного вечера, когда выразила ему свой политический протест при помощи трех тяжелых затрещин по физиономии. В конце концов, он должен понять ее порыв, ее спонтанную реакцию. Ведь она всю жизнь уважала его за принципиальность, за то, что он не склонил свою седую голову перед режимом, за дух протеста и бескомпромиссность, за настоящую мужскую отвагу, наконец! Она слышала эту чудовищную историю, которую ей под большим секретом поведала секретарша Дьякова, – про то, как он отказался по политическим соображениям организовывать прием египетской делегации в знак протеста против политики Советского Союза на Ближнем Востоке. И это в самом начале шестидесятых! Всего десять лет миновало со смерти Сталина – и он, Гавриил, решился на такой поступок. Он был первым диссидентом в стране! Это уже после Дьякова вышли смельчаки на Красную площадь протестовать против ввода танков в Прагу! Это уже потом Ростропович приютил у себя Солженицына, а Сахаров получил Нобелевскую премию мира за свою несгибаемую позицию в борьбе с коммунистическим произволом! Буковский, Войнович, нынешний бунтарь из Краснодара Беляев, который на днях выступил с разгромной антигорбачевской речью, – все они выросли из «дьяковской диссидентской шинели».
Естественно, она не могла понять мотивов, по которым Дьяков возглавил этот форум. Это было так гадко, так низко!!! Особенно омерзительно было видеть его лицо на экране телевизора! Эти его сладкие речи! Этот отвратительный пафос! Как он мог? Он предал ее! Ее любовь. Ее веру в него!..
Тут как раз Лерины мысли нарушила суета на сцене, которая была оформлена весьма необычно. Вместо привычного «Решения… съезда КПСС – в жизнь!» задник был украшен огромной фотографией Горбачева в окружении восхищенно разглядывающих его женщин различных профессий: здесь угадывались доярки и врачи, учителя и балерины. А над фотографией, во всю ширину сцены, значился лозунг «Если ускоряться, то быстро!», причем буквы были смелого голубого цвета, а сам лозунг закавычен – значит, это была цитата, принадлежащая, видимо, главному герою фотографии.
В центре сцены стоял длинный стол, застеленный красным кумачом. Появился Дьяков в сопровождении грустно улыбающегося невысокого мужичка, в котором присутствующие узнали ставшего за последний месяц знаменитым на всю страну главного редактора журнала «Фара ускорения» Виталия Длинича. В зале раздались аплодисменты.
Дьяков тем временем с удивлением разглядывал задник сцены, потом, демонстрируя явное недовольство, покачал головой и обратился в зал:
– Здравствуйте, товарищи! Интересно, кто придумал вот это? – И не оборачиваясь показал большим пальцем за спину. – Времена меняются! Партия обновляется! А мы все те же! Я предлагаю раз и навсегда отказаться от этих вот столов на сцене, от начальников и подчиненных… От этих глупостей… – Он осекся, понимая, что зашел слишком далеко, так как глупость, если она сказана генеральным секретарем ЦК КПСС, в то время глупостью считаться ну никак не могла!
На этой фразе в притихшем зале громко брякнула дверь и появилась живописная группа молодых людей, которая двинулась в сторону президиума. Впереди шел симпатичный высокий парень, лицо которого показалось Дьякову знакомым. Он присмотрелся и понял, что видел это лицо накануне вечером на упаковке маргарина, которую домработница Клава забыла возле плиты.
На этой фразе в притихшем зале громко брякнула дверь и появилась живописная группа молодых людей, которая двинулась в сторону президиума. Впереди шел симпатичный высокий парень, лицо которого показалось Дьякову знакомым. Он присмотрелся и понял, что видел это лицо накануне вечером на упаковке маргарина, которую домработница Клава забыла возле плиты.
«Маргарин Говдань, – вспомнил Дьяков. – Ах, точно! Он же, этот Говдань, тоже избран членом президиума форума».
– Товарищ Говдань! Здравствуйте! – поприветствовал Дьяков гостя. – Проходите… а кто это с вами? Там что-то много с вами людей.
– Это моя охрана! – небрежно ответил Говдань. – Я без нее никуда не хожу, даже в туалет. Да они все равно ничего не понимают в наших делах. Посидят тут в углу… Эй, орлы! – грозно обратился он к угрюмым пацанам, похожим друг на друга как близнецы. – Чипсами не шуршать, сидеть тихо! А ты, – обратился он к одному из них, – если еще раз наденешь кроссовки на босу ногу – уволю! От тебя воняет как от казармы на сто человек…
Дьяков не нашелся что сказать и решил: «Черт с ними, пусть сидят, хотя вид у них какой-то уж больно свирепый: все бритые наголо, с цепями на животе. Надо будет потом сказать телевизионщикам, чтобы вырезали их вместе с этим „маргарином“, и больше его не приглашать». А вслух продолжил прерванную мысль:
– …Тем более что в стране полным ходом идут выборы руководителей предприятий. Представляете, товарищи! Народ сам выбирает своих директоров, решением трудового коллектива. К примеру, на одном из крупнейших предприятий Перми люди отказали в доверии бывшему директору, который сидел в своем кресле около двадцати лет. Представляете! Двадцать лет, как пробка в горлышке, никого не пускал на свое место! Новым директором решением общего собрания трудового коллектива избран молодой перспективный руководитель. Мы пригласили его поучаствовать в нашем заседании, он должен был приехать…
Тут Длинич что-то тихо сказал Дьякову. Тот смутился и торопливой скороговоркой уточнил:
– Заболел наш новоизбранный директор[11]! Но, как только поправится, мы его тут же вам представим и, надеюсь, введем в руководство форума. А теперь, как договорились, – без всяких президиумов. Я спускаюсь в зал и хочу вас друг другу представить, так как не все члены нашего руководящего органа знакомы друг с другом.
Дьяков с микрофоном в руках тяжело спустился в зал и стал неуклюже протискиваться между сценой и первым рядом, причем его огромный живот заставлял всех сидящих далеко откидывать голову.
– Начну с Владимира Сергеевича Сладкоухина. – Дьяков остановился напротив мужчины, лицо которого можно было бы назвать стертым. Оно было какое-то незапоминающееся. Вроде лицо есть, а сказать о нем что-то определенное невозможно. – Его, надеюсь, представлять никому не надо?! – то ли спросил, то ли объявил Гавриил Христофорович. – Глыбища! Мастер слова, так сказать! Сейчас он работает над сборником эссе на исторические темы. Уверяю вас, это будет политическая бомба. Так, Владимир Сергеевич?
«Мастер слова» степенно поднялся и раскланялся. Это был плотный мужичок невысокого роста, на лице которого начисто отсутствовала растительность – то есть не было ни ресниц, ни бровей. Заявление Дьякова о том, что писателя представлять не надо, привело большинство участников высокого собрания в замешательство, так как писатель был им незнаком. А те, что слышали фамилию Сладкоухин, решительно не могли вспомнить ничего такого, что позволяло бы объявить его известным писателем, но публично признаться в неведении относительно талантов человека, попавшего в состав руководства форума в поддержку стремительных демократических перемен, никто не посмел. Все, напротив, стали внутренне корить себя за то, что не знакомы с творчеством представленного Дьяковым писателя.
«Сладкоухин?! Ну как же, как же! Это не тот ли, что написал про ужасы голодомора на Украине? Ах да, про голодомор это не он написал. Тогда про Фрунзе! Как его прямо на операционном столе! Лично!!!..Что, тоже не он? Ах, ну да! Тот Пильняк! А этот тогда про какие ужасы советского режима написал? Как вы сказали? „Черные плиты“? Знаете, не читал, к сожалению… Как же я так? Пропустил, значит…»
Писатель между тем удовлетворенно крякнул и густым басом, сильно окая, пояснил:
– Эвон, как повернулося все! Проснулся нородец наш! Пробудился, родимый! Это будет выход нородного гнева! Котарсис, простите великодушно за нерусское слово! Там – в книжке моей – знаете что? Там будет отвротительный Ленин! Мелкий человечишко! Клоп истории!..
– А как же Каутский? – прозвучало из зала.
– Что Каутский? – переспросил Гавриил Христофорович, выискивая автора неожиданного вопроса. «Говдань! – догадался он. – Не надо было его приглашать!» А вслух уточнил: – А при чем тут Каутский, товарищ Говдань?
– У меня в книге про Каутского ничего нет! – вмешался в диалог писатель. – У меня про Ленина…
– Вот я и говорю, – продолжил человек с маргариновой обертки, – Каутский утверждал: «Только идиот может отрицать величие Ленина как политика!» Так, кажется… А он Ленина уж точно не любил. Как же тогда ваши слова про клопа истории?…
Писатель насупился.
– Я провел исследование, – обидчиво пробасил он. – Не знаете, тогда и не говорите!
– Эй! – неожиданно послышалось из рядов охранников Говданя. – Ты, борзый, полегче на поворотах! Это кто не знает? Шеф наш??? Да я тебя…
– Сидеть!!! – рявкнул Говдань. – Тут научный спор, а не разборка. Так про что книга-то? – насмешливо обратился он к писателю и демонстративно положил ноги на спинку кресла перед собой. При этом все обратили внимание на то, что на чистейших подошвах черных лакированных ботинок было фабричным способом выбито «Govdan».
– Значит, так, – начал Сладкоухин…
– Не надо, Владимир Сергеевич! – торопливо остановил его Дьяков. – Книгу за пять минут не расскажешь. Вы только про главное…
– Если про главное, – раскраснелся писатель, – то это будет бомба! Комета, взрывающая мозги человеческие! Ленин у меня будет несчастных зайцев убивать!..Десятками, товарищи! Десятками! Коково?! А?!
В зале кто-то зааплодировал. Дьяков встал, прищурился в темноту и по толстенным линзам, по запоминающимся очертаниям фигуры узнал Леру, которая стояла и хлопала в ладоши над головой – как это делают пионеры, когда хотят выразить особое одобрение по поводу происходящего.
– Валерия Ильинична! А вас кто сюда пригласил? Кто пустил сюда эту женщину?! – грозно обратился в зал Гавриил Христофорович.
– Я сама сюда пришла! – отважно ответила Старосельская.
Дьяков понял бессмысленность собственного гнева и безнадежно махнул рукой – мол, куда тут деваться, раз пришла. Он животом подтолкнул писателя, и тот неуклюже плюхнулся на свое место.
Гавриил Христофорович попытался двинуться дальше, но передумал и просто ткнул микрофоном во второй ряд, прямо над головой пыхтящего от возбуждения литератора.
– Николай Сергеевич! Подымитесь, голубчик! Дайте пожму вашу мужественную руку! – Дьяков обменялся рукопожатиями с симпатичным офицером в погонах полковника. – Товарищи! А это Николай Сергеевич Плотников! Тот самый.
В зале зааплодировали – теперь уже несколько человек сразу.
– …Николай Сергеевич, как вы знаете, отослал свой партбилет Михаилу Семеновичу Горбачеву! Но, товарищи, Михаил Семенович билет Николаю Сергеевичу вернул! Более того – похвалил за смелость и буквально два дня назад повысил Николая Сергеевича в звании. До полковника! Поприветствуем, товарищи, это справедливое и смелое решение нашего генерального секретаря, товарища Михаила Семеновича Горбачева.
Снова раздались аплодисменты…
– Но это еще не все, товарищи! Нашему геройскому офицеру предложена работа в аппарате ЦК КПСС. Со вчерашнего дня Николай Сергеевич заместитель заведующего идеологическим отделом Центрального комитета нашей коммунистической партии. Видите, товарищи! Вот вам и пример, как обновляется наша партия. Прямо на глазах! Скажете нам что-нибудь, Николай Сергеевич?
Офицер поднялся, привычным жестом одернул за обе полы китель и хорошо поставленным голосом произнес:
– Я благодарю судьбу, что живу в это великое время! Всем нам выпал уникальный исторический шанс разрушить эту… – офицер задумался, – эту империю зла!..
– Где-то я уже слышал про империю зла! – снова вмешался Говдань и тут же, заметив, что один из охранников двинулся к полковнику, гаркнул: – А ну сядь!!! Это он не про меня, дубина!
– Так обидно же, Владимир Эдуардович! Обзывается же!
– Сядь, говорю! Он не сам придумал. Американца одного цитирует…
– Что он с американцем делает? – удивился охранник.
– Да ну тебя! – махнул рукой Говдань. – Вы, товарищ полковник, хотя бы не так откровенно! Про империю зла! А то скоро выяснится, что мы и Вторую мировую войну развязали, и пигмеев в Африке обижаем.