– Слишком хорошо, – заключила она. И добавила: – Слишком.
Через три месяца Лина залетела.
Она позвонила ему поздно вечером и сообщила новость.
– Ну, и какие мысли? – весело поинтересовался он.
– Ищи врача, – сказала Лина.
– Ты спятила? – удивился он. И твердо добавил: – Будем рожать.
Свадьба была в кафе у метро. Дурацкая, как обычно, пьяная и бестолковая. Лину здорово тошнило.
После свадьбы жить стали у его матери. Это было удобно: мать работала поварихой в экспедициях, на полгода уезжала «в поле» – они были предоставлены сами себе. Лина писала диплом. Он работал в КБ. Родители Лины подкидывали деньжат. Жить было можно, хватало на киношку и на кафешку, но почему-то было нерадостно.
Уже тогда Лина почувствовала, что что-то не так. Нет, он был по-прежнему нежен и предупредителен. Он по-прежнему жарил картошку, мыл полы и ходил в магазин. Все было как всегда. Кроме одного: он перестал с ней спать.
Она сказала об этом матери. Мать объяснила, что такое бывает.
– Ты изменилась, а мужики – большие эстеты, – с усмешкой сказала мать. – Подожди, родишь, и все наладится. Только не распускайся и следи за собой!
Через пару недель раздался звонок.
Та женщина говорила медленно, с расстановкой. Называла Лину дурочкой и глупышкой. Ласково так называла. Потом смеялась хрустальным смехом:
– Ты думаешь, он ходить ко мне перестал хоть на неделю?
Она предлагала Лине вспомнить его вечерние отлучки по числам. Лина чисел не помнила, но почему-то сразу поняла, что это правда. Все правда.
– Что вы хотите? – тихо спросила она.
– Я? – удивилась женщина и опять рассмеялась. У нее был очень красивый, нежный и звонкий смех. – Я – ничего. А ты готовься. Он не угомонится никогда. Такая натура. И потом, он же народное достояние. Почему это должно достаться одной тебе?
Она опять рассмеялась и положила трубку.
Ночью Лине стало плохо, и «Скорая» увезла ее в больницу. Все оставшиеся три месяца до родов ей предстояло лежать, не вставая. Угроза выкидыша.
Он приходил в больницу каждый день. Приносил цветы и соки. Писал нежные и трогательные записки. Придумывал будущему ребенку смешные имена: если будет девочка, то Глаша или Стеша, а мальчик – определенно Акакий или, в крайнем случае, если ты не согласна, Порфирий. Она смеялась сквозь слезы, читая эти дурацкие записки, и почти убедила себя, что тот звонок – бред и наговор. Какая-то из прежних баб, брошенная и обиженная.
В августе родилась дочка. Девочку назвали Мариной. Дома были вымыты окна, убраны ковры, а посреди комнаты стояла собранная детская кроватка.
«У меня все хорошо! – сказала себе Лина. – Все – бред и наветы. У меня самый красивый ребенок и самый лучший муж».
Вечером в ванной она нашла закатившуюся под баки с грязным бельем чужую губную помаду, а на подоконнике в спальне лежала щетка для волос с двумя длинными белыми волосами.
Потом, спустя много лет, когда ее жизнь бесповоротно превратилась в кромешный ад, а сама она стала вздрагивающей и пугливой неврастеничкой, – тогда она спрашивала себя, почему не ушла сразу. В том августе, после роддома. Почему у нее не хватило на это духа и сил? Почему она позволила ему так распорядиться ее жизнью?
Она, конечно, предъявила тогда и помаду, и расческу. Он удивился и пытался что-то придумать. Все, естественно, выглядело нелепым, смешным и совершенно неубедительным. Но она его тогда оправдала: жена три месяца в больнице, разве нормальный, здоровый молодой мужик выдержит такое испытание?
Она, конечно, без конца плакала, и в результате у нее пропало молоко. Дочке стали давать молочные смеси, и у нее началась экзема. Она корила себя, винила его и бросала ему в лицо жестокие обвинения. Он пожимал плечами и предлагал ей полечить нервы.
К Новому году приехала его мать. Женщина грубоватая, но без второго дна. Такая, какая есть.
– Как у тебя с ним? – спросила она.
Лина пожала плечами.
– Ясно, – сказала свекровь. – Надо было бы тебя раньше предупредить. Но разве я бы тебя остановила? Да и потом, беременность… Кровь не вода, – заключила свекровь. – Папаша его тоже был неугомонный. До самой смерти. Всю душу вынул. Я терпела ради сына.
Свекровь замолчала и закурила.
– Всю жизнь потом жалела. Зачем я с собой так? Ведь могла бы жизнь устроить. Смолоду, конечно. – Она замолчала. – А ты – ты подумай, девочка. Стоит ли? Столько слез выплачешь, ведь с этим смириться невозможно, как себя ни уговаривай. Ты мне поверь. В общем, беги от него, пока есть силы. Это я тебе не как свекровь говорю, а как женщина. Ребенка подымешь, куда денешься. И себя сохранишь, это тоже не пустяки.
Почему она тогда не послушалась свекрови? Ведь та определенно желала ей добра. Наверное, как жены алкоголиков, которые свято верят, что это последний раз. Другие не справлялись, но я-то точно справлюсь! Вера в светлое будущее! Идиотка! Дура! Бросила коту под хвост свою жизнь.
Нет, она, конечно, уходила. Несколько раз. К родителям. Но у родителей было тяжело – старел отец, болела мать. Свекровь вышла на пенсию и окончательно осела в Москве. Очень помогала с дочкой – девочка росла очень болезненной. Лина брала на все лето отпуск за свой счет – отпуск нехотя, но давали, приносила кучу справок от врачей и на все лето уезжала с дочкой в Крым. Но все равно зимой девочка болела – бесконечные ангины, бронхиты, ложные крупы.
О том, как он жил все лето без нее, она старалась не думать. Хотя ясно, кот из дома, мыши в пляс. Были и отвратительные звонки с подробностями, даже письма от доброжелателей… Свекровь не выдержала постоянных скандалов, купила себе однокомнатный кооператив в Беляеве. Без свекрови стало, с одной стороны, тяжелей, а с другой – легче, никто не видел ее позора и унижений. От родителей она все скрывала.
С годами он стал еще лучше, еще интересней: на висках – благородная седина, тот же блеск в глазах, стройная фигура, длинные ноги. Она видела, как бабы провожают его взглядом, как кокетничают с ним продавщицы в магазине, немолодая провизорша в аптеке и совсем пожилая почтальонша, принесшая телеграмму. «Народное достояние», – вспомнила она.
– Зачем ты на мне женился? – кричала она.
Он удивлялся.
– Я же тебя люблю, – невозмутимо объяснял он. – И тебя, и дочку!
Отец он и вправду был неплохой. Да что там неплохой, прекрасный! До десяти лет купал Маришку в ванной – она боялась мыть голову (шампунь попадал в глаза) и доверяла только ему.
– Папа это делает нежно! – говорила дочь.
– Папа твой все делает нежно, – усмехалась Лина. – И душу из меня вынимает тоже нежно. С чувством, с расстановкой.
Он уезжал в командировки – и она металась ночью, как в бреду, сходя с ума от ревности и отчаяния. Мечтала, чтобы все это кончилось, и больше всего на свете боялась, что однажды он скажет, что уходит. Ненавидела всех его баб, посылала проклятия на их голову.
Однажды, отчаявшись, пошла к гадалке, старой цыганке. Все ей рассказала. Та объяснила, что может сделать сильнейший приворот, но это большой грех, как аукнется – неизвестно, может и на ребенке. Еще сказала, что он будет кобелировать всю жизнь, но ее не бросит. Мужики вообще на это идут неохотно. Сила привычки. Еще уверяла, что он очень любит дочку, ценит ее как жену и мать.
– В общем, тебе решать, девка. Подумай! Не спеши. Придешь еще раз – помогу. Больно у тебя глаза больные.
Больше к гадалке Лина не пошла. Разумная женщина должна сама принимать решения и надеяться на свой разум и волю. Только отчаяние загоняет ее в эти бредовые ситуации.
В третьем классе у Марины случился аппендицит – и не было трепетнее отца и мужа, две недели не отходил от дочкиной кровати. А на третью неделю уехал в Ригу – Лина нашла у него два железнодорожных билета.
Потом она решила, что хватит заниматься мазохизмом и надо устраивать жизнь. Завела романчик с коллегой по работе. Но это было противно и низко: женатый полюбовник, как называла его она, вечно торопился в семью. Их встречи были похожи на собачьи случки. На чужих простынях, все быстро, все второпях, по минутам. Какая там радость – одно паскудство и разочарование. Чужой запах, чужое тело. Она чувствовала себя воровкой. После этих встреч долго стояла под душем – хотелось смыть с себя эту грязь. Естественно, через пару месяцев все оборвала.
Через пару лет, правда, почти влюбилась. Но мальчик был моложе на двенадцать лет. Лина чувствовала себя рядом с ним старухой, стеснялась своего тела. Этот мальчик, кстати, довольно быстро сбежал. К какой-то девочке, естественно. Она опять страдала, теперь от унижения. Смотрела на себя в зеркало: молодая еще женщина, а уже седина в волосах и такая тоска в глазах… Сгусток нервов и боли.
Дочка обожала отца. Мать всегда не в настроении, а отец, как обычно, весел, остроумен, легок. Всегда потакает ее капризам, балует, делает подарки. В шестнадцать лет – самый жестокий возраст – уже все понимала и кричала матери в лицо, что оправдывает отца: видеть постоянно кислую мину на лице – любой пустится в бега. Правда, к двадцати пришла в себя, поняла мать и пожалела. Это случилось, когда начала набирать обороты та, последняя, история.
Лина тогда почувствовала, что у него все не как обычно, все сложнее. Он стал молчалив и задумчив. Бренчал на гитаре, смотрел слезливые бабские мелодрамы. Уже взрослая Марина начала свое расследование. Узнала, что у отца серьезный роман. Женщина тридцати пяти лет, разведенная, с ребенком. Видела их вместе в парке Горького – отец катал мальчика на каруселях.
– Уходи, я все знаю, – сказала тогда Лина.
Он молчал.
– Что ты молчишь? – кричала она. – Не можешь решиться? Давай я тебе помогу. – И она начала собирать ему чемодан.
Сразу он тогда не ушел. Не спал по ночам, запирался в ванной с телефонной трубкой. Смотрел подолгу в одну точку. А однажды она пришла с работы домой и сразу поняла: ушел. Собрал все вещи и ушел. Только в коридоре одиноко стояли его забытые тапки.
Она сначала хотела их выбросить, но что-то ее остановило – она так и не поняла что. Просто взяла их и убрала в галошницу, с глаз долой.
Потом еще было много чего. Он приходил и уходил шесть раз. Она пыталась его не пускать, стояла в дверях, а он говорил, что прописан и что это квартира его матери, что он имеет право. Она искренне не понимала: раз там любовь, почему же он никак не угомонится? Значит, там ему не очень сладко? А здесь и вовсе колония строгого режима: она с ним не общается, дочка его избегает, едят они на кухне одни – его не зовут.
Приходил, правда, без чемодана – было понятно, что там он рвать не готов. В общем, мучил Лину бесконечно. Пять лет. Она его уже почти ненавидела – за предательство, за нерешительность, за слабость характера. И все-таки, глубоко-глубоко, на самом дне души, надеялась, хоть и боялась себе признаться, что однажды он вернется и останется насовсем. Все еще любила? Нет, ей точно казалось, что нет. Хотя тосковала по нему, все еще тосковала, это определенно.
Последний раз он ушел полтора года назад. Это был самый долгий срок без возвращений. Она уже почти успокоилась. Почти смирилась. Да нет, совсем смирилась, привыкла к своему одиночеству. Марина рано выскочила замуж, на первом курсе. Жить ушла к мужу. Лина теперь жила без хлопот. Закончилась бесконечная колготня на кухне – готовка, стирка, глажка, – она приходила с работы домой, принимала душ, надевала любимую махровую пижаму, наливала себе чай, делала бутерброды и весь вечер валялась с книжкой под тихое журчание телевизора. И даже стала получать удовольствие от своего одиночества.
Он возник на пороге квартиры под Новый год. Открыл дверь своими ключами. Лина вышла в коридор. В коридоре стоял чемодан.
– Что это? – спросила она его.
Он не ответил. Она зажгла в коридоре свет и ахнула:
– Что с тобой?
Он был худой как щепка, небритый, с ввалившимися щеками. Абсолютно измученный вид. Он сел на чемодан, закрыл глаза.
– Выгнали? – усмехнулась Лина.
Он мотнул головой:
– Я ушел сам. – Он опять замолчал. Потом открыл глаза и тихо произнес: – Я очень болен, Лина. Очень. Вряд ли можно что-то изменить. Поздно спохватился. – Он опять замолчал. – Постели мне, пожалуйста, в маминой комнате.
– Болен? – У Лины от волнения перехватило горло. – Значит, болен!
Хочется посочувствовать, но вряд ли получится. Теперь до нее все дошло.
– Значит, болен, – повторила она. – То есть пока ты был здоров, был там нужен, а когда заболел, отправили обратно?
Он мотнул головой:
– Я ушел сам.
– И как же тебя отпустили такого? С глаз долой, из сердца вон? Сладку ягоду рвали вместе? – продолжала ерничать Лина.
Он молчал.
– Значит, теперь домой? А где твой дом? Ты как-то с этим определись!
– Выгоняешь? – тихо спросил он.
– Ну как же, ты же здесь прописан! Закон на твоей стороне, любой участковый это подтвердит. А совесть у тебя есть?
Она закрыла лицо руками, опустилась на табуретку и заплакала.
– Мне недолго осталось, Лина. Потерпи. Пожалуйста.
Она резко встала, зашла в комнату, открыла шкаф и бросила на кровать смену белья.
– Располагайся! – бросила она ему.
Она закрыла дверь в свою комнату и начала мерить ее шагами. Так, все ясно. Ту женщину он пожалел, потому что любит. А на нее, Лину, наплевать. Той досталась нежность, и любовь, и жалость, а Лине достанется все остальное – больницы, врачи, страдания, слезы. Уход за тяжелым больным. Судно, уколы. Запах болезни и смерти. За что, господи?
Она заплакала. Нет, так не будет. В конце концов, она тоже человек, и надо считаться с ее чувствами. Она зашла к нему в комнату. Он лежал с закрытыми глазами на кое-как заправленной постели. Спал. Она посмотрела на его измученное лицо, тихо вышла и осторожно прикрыла за собой дверь.
Назавтра она вызвала участкового врача. Врач долго читал бумаги и выписки. Тяжело вздохнул и с сочувствием посмотрел на Лину.
Они вышли из комнаты и прошли на кухню.
– Ну, вы наверно, все понимаете, – тихо сказал врач. – Надежды практически никакой. Слишком поздно. Сейчас ему нужен только покой и уход. Вы работаете? – спросил врач.
Лина кивнула. Он выписал обезболивающее и у двери коротко бросил:
– Держитесь!
Лина горько усмехнулась.
Она посмотрела на список, оставленный врачом: поильник, судно, памперсы, мазь от пролежней. Врач сказал, что теперь будет ходить районный онколог и что эта история – месяца на три-четыре. Скорее всего.
– Увы, здоровое сердце. Но боли подступают. В общем, готовьтесь. Будет несладко.
Лина позвонила дочери. Та ошарашенно слушала.
– Ну, мам, не на улицу же его гнать!
Лина тогда возмутилась:
– Значит, ты считаешь, что после всего я должна этим всем заниматься?
– А кто? – удивилась дочь. – Тут его дом, и ты все еще его жена.
– Понятно, – сказала Лина и положила трубку.
Она сидела на кухне, не включая света, и пыталась понять, как жить дальше. На следующий день она поехала на работу и оформила отпуск. Он почти все время спал. Почти ничего не ел. Когда она приносила ему чашку бульона или подносила судно, он говорил «спасибо» и отворачивал голову к стене.
Лина совсем перестала спать. Слушала стоны за стеной. Ждала, когда в сердце появится жалость. Пока была одна злость и негодование. «Где справедливость?» – думала она. И еще в голову приходили совсем страшные мысли: господь его покарал за все мои слезы, но при чем тут я?
Дочь заезжала раз в неделю. У нее своя жизнь, свои дела. Сидела у кровати и держала его за руку. Плакала. Он пытался шутить. Потом они плакали оба. Зареванная дочь выходила на кухню и обнимала мать.
– Не могу больше! – говорила Лина.
Дочь осуждала. Потом посоветовала сходить к психологу и дала телефон.
Через пару дней Лина поехала. Психолог принимал дома.
«Кто мне поможет?» – думала Лина, стоя перед дверью, обитой серым дерматином.
Дверь открыла женщина примерно Лининых лет. Они прошли в квартиру. Лина села на диван, а психолог устроилась за письменным столом напротив.
– Хотите чаю? – предложила она.
Лина думала, что разговор не сложится, но неожиданно для себя долго, в подробностях, рассказывала ей всю свою жизнь, вывалила все свои обиды.
Психолог слушала молча и кивала головой. Потом, когда Лина остановилась, сказала ей:
– Все понятно. Забыть ту боль, что он вам причинил, невозможно, даже не пытайтесь. Все, что вы сейчас делаете, вы делаете для себя, чтобы потом вы могли спокойно жить. Это нужно прежде всего вам, и только вам. Представьте себе, что будет с вами, если вы сейчас откажетесь от него.
– Что будет? – усмехнулась Лина. – Да буду жить спокойно, своей жизнью. Знаете, я все еще верю в справедливость, как это ни смешно.
– Жестоко, – ответила психологиня. – Вот сейчас вы говорите только о своей боли и обиде. А что, разве хорошего ничего не было? Совсем ничего? Ну тогда, в молодости? Любовь, страсть, рождение дочери? Неужели за столько лет – и ничего хорошего? Зачем тогда вы столько терпели?
Лина ответила не сразу.
– Да нет, конечно, было и хорошее. Было. Только потом было столько всего ужасного, что все хорошее как-то забылось.
Психологиня тяжело вздохнула:
– Это вам кажется. В вас говорят злость и обида. Ему сейчас хуже, чем вам. У вас, в конце концов, впереди еще долгая жизнь, и, возможно, счастливая. А он наверняка раскаивается, и ему перед вами стыдно. И еще он благодарен вам – это тоже наверняка.
– Что мне его благодарность? – возмутилась Лина. – Знаете, каждому по заслугам. Просто ту женщину он пожалел, а меня – нет. Как всегда, меня – нет. Ее чувства он пощадил и не захотел предстать перед ней в неприглядном виде. Он же у нас мачо. А мне, мне можно все. Потому что на меня наплевать с высокой колокольни.
Лина замолчала и вытерла ладонью злые слезы. Она встала с дивана, открыла сумочку и вынула из кошелька деньги.
Перед тем как открыть ей дверь, психологиня сказала:
– Подумайте о себе. Сейчас вам главное – сохранить себя. Не делайте резких движений, это вам мой совет. Будьте великодушны, у всех в этой жизни – свой крест и своя мера страданий и обид.