Потолковавши этак, черт зачал опять проситься у Грицка к Панне прекрасной пройти. Грицко думает: погоди, подожди еще с Московский час. Сам начинает его опять заговаривать; но черту не терпится, юлит он перед Троцком, просит пустить его, знает разбойник, что скоро петухи заноют.
«Послушай,» говорит ему наконец Грицко, «мне тебя отсюда нельзя пропустить, потому что я дал слово целую ночь эту дверь стеречь; но так, как ты мне по нраву пришел: малой ты эдакой умной, вежливой, то я покажу тебе другую дорогу; там себе пожалуй пройди: мне не будет укора и тебе хорошо. Подниму я в этом полу доску для тебя, а ты из подпола и в другую горницу пройдешь; вашему брату не привыкать стать по подполью лазить.»
Черт радехонек. Сделай одолжение, Государь милостивой; всотеро тебя сам одолжу.
Поднял тот половицу; припал черт, просунул голову: хорош ли ход посмотреть, наступил Грицко на доску, ущемил чорту голову и ну его батогом лупить, приговаривать: «от тоби раз за мини, от за панну раз, от се тоби, от за тетку твою ведму лупоглазую, от ще, а от ще!..»
Кряхтел прежде чорт, оттерпливался, но и ему не в моготу пришло. Зачал он Грицка упрашивать:
– Добрый человек! Что я тебе сделал? За что ты напал на меня?
«Не будешь ли к Панне ходить, не будешь ли людей пугать!» приговаривал Грицко, а сам так трудится батогом, инда лоб вспотел.
– Не буду, не буду. Вот тебе сам наш Сатана порукою не буду!
«Врешь, разбойник, твоя тетка ведьма лупоглазая обманула меня, а тебя я до тех пор не выпущу, пока не поклянешься ходить в дом сюда!» И зачал сильнее стегать.
– Чтобы мне ни одного мужа с женой не смутить, чтобы мне ни на минуту из кипучей смолы не вылезать, если я хоть подумаю заглянуть сюда.
Пропел первый петух. Завопил черт не своим голосом: Ай, что ты со мной делаешь! Выпусти меня, что хочешь бери, только выпусти. Ай, беда моя, петух пропел: выпусти добрый человек, ай выпусти!
«Так не станешь больше к Панне ходить?»
– Ей, не стану вовеки вечные, только выпусти.
«Смотри же еще, чтобы здесь ни одного жениха Панны прекрасной не было; всех их отсюда выгони. Слышишь?»
– Слышу, слышу, только выпусти, не будет ни одного. Ай, выпусти поскорей!
Приподнял Грицко половицу, стегнул его еще раз на дорогу; юркнул чорт под пол и провалился сквозь землю. То-то ему чай достанется, что опоздал на сходбище!
А Грицко наш после работки растянулся на лавке, да и заснул богатырским сном.
Похождение двенадцатое
Подул ветерок утренний, запели птички малиновки; встал пан Медовичь и велел позвать к себе свою дочь Панну прекрасную. Явилася она к своему родителю. Что такая за красавица! В полдень она, что ясная луна, вечером она, что красное солнышко, утром что заря розовая.
– Дочь моя милая, ненаглядная! Каково ты ату ночь почивать изволила? Не видала ли ты сна страшного? Не пугала ли тебя злая сила нечистая?
Отвечала Панна прекрасная: «Родимой мой батюшка! Спала я покойно в эту ночь, не видала сна страшного, не пугала меня сила нечистая; а видела я веселый сон: будто ты меня родной батюшка выдаешь за гостя нашего, который стерег меня в эту ночь, и будто я смотрела не насмотрелася, любовалась не налюбовалась на нареченного жениха моего, на очи его ясные, на став его осанистый, на поступь его молодецкую!»
– Видно, сказал пан Медовичь своей дочери, правда эта вековечная, что утро мудренее вечера. О чем я вчера думал, то сегодня сделалось. Видно, жених тот тебе суженой. Вот увидим, что скажет нам другая ночь. Поди оденься теперь и выдь к женихам своим.
Обняла отца Панна прекрасная, поцеловала его и пошла в высокой терем, радехонька, что он сказал но ней.
Собралися женихи к пану Медовичу, угощает он их с Панной прекрасною и просит Грицка Гарбузка рассказать им, что и как в эту ночь ему приключилося.
«Да что,» говорит Грицко, «дело было страшное; не робок я, а и меня дрож проняла. Ударило двенадцать часов, поднялся вдруг ветер такой страшный, я думал дом своротит долой; вдруг навеяло в комнату до ста чертей, да какие все здоровенные, словно на подбор один к одному, учали они плясать, кувыркаться, потом к дверям приступать, лезут, ломятся, ка-бы не батог, мне бы с ними не справиться.
– Эге! подумали королевич Гай, да царевич Але, да сын Паши Сточубушного; нет, видно стара штука, что бы мы пошли стеречь твою Панну прекрасную; одна голова, сорвут с плеч, другая не выростит».
– Как же теперь быть? говорит Грицку пан Медовичь.
«Да надобно идти на другую ночь!» За тем не сказал Грицко правды, что у него был другой умысел.
Идет опять пир горой у пана Медовича; а в пиру, вестимо, не долог день.
Зарделось-застыдилось красное солнышко, что надобно ему опускаться в море синее, целоваться с волною зыбучею. Зарумянилась Панна прекрасная, что надо ей прощаться с Грицком Гарбузком; он так умильно смотрел ей в очи ясные, что хоть и ни одного не вымолвил слова, а она как по писанному, прочла всю его думушку тайную.
Скатилось солнышко с неба ясного, опустился туман на сыру землю: вышла Панна прекрасная с пира пышного, пала грусть на сердце Грицке Гарбузку; не хотелось ему расстаться с Панной прекрасною; не пуля, видно, не калена стрела не ранят так сердце молодецкое, как ранят его очи прекрасные.
Встает пан Медовичь с своего места, кланяется своим дорогим гостям и ведет к ним такую речь: «Соколы мои ясные, молодцы прекрасные, наступает для вас тот урочный час, в который требуется вам показать свою ловкость и сметливость молодецкую. Кто из вас хочет стеречь в эту ночь мою Панну прекрасную, вашу невесту нареченную?
Королевичь Гай морщится, Царевич Але корчится, у Башлыка сына паши Сточубушного живот подвело. Обозвался один Грицко Гарбузок.
«Давай пан Медовичь, я один пойду. Буде не совладаю с силой нечистою, любо мне будет положить живот свой за Панну прекрасную, невесту мою нареченную.
Похвалил его пан Медовичь за речь удалую, поклонился за любовь к Панне прекрасной, и в другой раз повторил при всех свое обещание: не только отдать свою дочь милую Панну прекрасную, но и дать ей в приданое много добра всякого, и ожерелье зерна бурмитского, и запястья золотые с камнями самоцветными, и табун лучших коней, и стадо овец, и стадо волов, и всего, что идет на потребу житейскую.
Думают королевичь Гай и царевич Але и Башлык, сын Паши сточубушного: хороша-мыл твоя Панна прекрасная, милы твои ожерелья зерна бурмитского и запястья золотые с камнями самоцветными, а еще того лучше, коли своя голова цела на плечах.
Похождение тринадцатое
раскланялся Грицко с паном Медовичем и пошел на прежнюю половину дожидаться силы нечистой; он знал, что чорт ему больше не покажется; не его он стеречь сбирался, нет, он знал также, что в эту дверь ход в комнату Панны прекрасной. Вот для чего остался он в эту ночь. О, видно и Грицко наш малой себе на уме!..
Позаснули все в доме пана Медовича.
Сунулся-было чорт по старой привычке на лестницу, да вспомнил про Грицкин батог и пустился прочь, сломя голову; забежал только по дороге к женихам Панны прекрасной, Гаю королевичу, Але царевичу, да Башлыку, сыну Паши Сточубушного, да так их с досады переделал, что стыдно было показаться на белый свет.
А что наш Грицко? Небось, скажете, сел да заснул по вчерашнему? Да, как бы не так; нет, видно и ему не до сна пришло!..
Кипит, бурлит, переливается кровь казацкая-молодецкая, ходит он по комнате, маится, сам точно на огне горит; подойдет к двери, посмотрит в замочную скважину, погладит свой темнорусый ус, покачает головою из стороны в сторону и опять пойдет ходить взад и вперед; кипит, бурлит, переливается кровь казацкая-молодецкая!..
Что же теперь делает Панночка? небось спит, скажете, сладким сном? Опять не угадали, люди добрые, какой уже тут сон красной девице, когда её сердце стучит громко, что молоток в кузнице, колыхается грудь белая, что волна на море.
Разделася Панна прекрасная, легла в постель пуховую; не спится ей, моей красавице; бродят у неё мысли, играют, что брага молодая, незаквашеная; так вот ей и мерещится, стоит Грицко у изголовья, да на нее поглядывает….. Стало ей как будто чего-то совестно; оборотила она к стене головку свою.
Горит на столе двурогий светец; то потускнет он, то блеснет ярком полымем, то задрожит на нем голубой огонь: и разные оттенки так по стене и рассыпаются; любуется ими Панна прекрасная; так, говорит, мелькает светится в очах моего жениха милого! И други.
Боюсь, испугаетесь, мои красавицы, закройте мою книжку покудова, дайте сердцу успокоиться; мне дух перевести! Если же хотите читать без устали, пропустите эту страничку: дело страшное; а буде вы упрямы, не послушливы, мои голубушки белые, делайте, что вам угодно, я низачто не ответчик: грех на вашей совести.
Вдруг…. пала на стену тень, не чудовища крылатого, не духа нечистого-рогатого, а тень доброго молодца, статного, высокого, перетянутого кушаком по стану гибкому.
Вскрикнула Панна прекрасная, оглянулася, стоит перед ней Грицко Гарбузок, на яву, не во сне и точно живой; стоит он, не шелохнется; хочет что-то сказать, губы двигаются, а рот не расскрывается; на силу-на-силу вымолвил.
Прости меня, Панна прекрасная! Я не думал обеспокоить-разбудить тебя; я думал, что ты почиваешь крепким сном, и пришел легонько полюбоваться на тебя, порадоваться, утешить свое сердце и уйти тихонько, как пришел. Смотрит Панна прекрасная, не верит, думает, ей все мерещится.
Не умел наш Грицко на одно колено становиться, говорить разные заморские эскузиции, а оба колени его подогнулися; упал он что сноп, перед постелью Панны прекрасной, схватил её руку белую, поднес к губам, ай, ай!.. Так вот, кажется, и хочет съесть, так губами и впивается, словно хочет всю кровь высосать! А сам говорит так жалостно, что у бедной Панночки чуть слезы не покапали.
«Али ты на меня рассердилася, Панна прекрасная, что не хочешь слова вымолвить, али я тебе не по нраву пришел?.. Не родиться-бы мне легче на белом свете, чем быть тебе не милу, заслужить твой гнев за свою провинность! Только лишь вели, сей час уйду и не покажусь тебе на глаза, пока не позволишь.»
То-то и дело, что Панночке этого не хотелось.
– Я, говорит она, не осердилась, а немного испугалась.
Обрадовался наш Грицко, что и сказать не льзя, её слову ласковому; хочет благодарить Панну прекрасную, а сам ни чего не выговорят, зажимает себе рот её рукою белою, да и все тут.
Уж давно на дворе белехонько; Панна не видала, на Грицка загляделась; а ему вестимо, где заметить: он все на коленях, задом к свету простоял, да только и видел, что Панну прекрасную. Но вот заголосили петухи поздние, вздрогнули Грицко и Панна прекрасная; видят, пора им расстаться.
– Прощай, жених мой милый, говорит она, ужо увидимся. Показала ему дверь, да как поцеловала его на дорогу своими устами сахарными!..
– Ах ты, мой Господи! Так Грицко точно паром и обдало, так в глазах у него все и перевернулось на силу двери нашел.
Похождение четырнадцатое.
Просыпается Пан Медовичь, велит позвать к себе дочь свою Панну прекрасную; приходит к нему девка Чернавка, служанка её верная, и докладывает пану Медовичу, что дочь его Панна прекрасная только что к утру успокоилась.
– А кто же мешал ей спать целую ночь? спрашивает он.
Отвечает девка Чернавка: «порядком я этого не ведаю, пан милостивый; спала я изволите видеть, в другой комнате, слышу вдруг: вскрикнула Панна прекрасная, и замолкла потом, точно нет её там, зачала разговаривать то своим, то чужим голосом; должно быть, ей что нибудь дурное привиделось! Нечего, пан милостивый, сробила я, добралась кой как до покоев дворецкого, да уж там и пробыла до свету.»
– Что бы это значило? говорит пап Медовичь; уж не была ли, прости Господи, у моей дочери опять сила нечистая! Пошел он в покой своей дочери. Спит она, моя голубушка, крепким сном, румянец играет на её щеках; не заметно, чтоб она видела что нибудь страшное. Прошел Нам Медовичь в комнату, где был оставлен на ночь Грицко Гарбузок; смотрит, храпит тот на скамье, как ни в чем не бывал.
Наступил день; давным давно дожидается Пан МеДовичь своей дочери и четверых женихов её, узнать и решить, чему и как должно кончиться.
Отворяются двери широкия по обе стороны; из одних выходит Грицко Гарбузок, из других Панна прекрасная; взглянули они друг на друга, потупились; вспыхнул румянец, пробежал по щекам. Распрашивает пан Медовичь: каково они ночь провели? Панночка говорит, что ни на яву, ни во сне ничего дурного не видала, а Грицко уверяет, что выжил силу нечистую на веки вечные из дома пана Медовича. Обнимает тот их радостно, складывает вместе руки и велит поцеловаться, как жениху с невестою; разумеется, они не стали отнекиваться.
Посылает потом пап Медовичь позвать и тех трех женихов своей дочери, чтобы объявить им, что он выбрал мужа по сердцу своей дочери, а зятя себе, по своему обычаю.
Пошел слуга по женихов, а тех давно и след простыл: уехали до свету. Как проснулся, видишь, королевичь Гай, смотрит у него все бакембарды повыщипаны; очнулся королевичь Але, глядит, у него носа вдвое прибыло, и стал он красен, что жареной рак и с синими оттенками: очувствовался Башлык, сын Паши сточубушилго, глядь, вскочила у него на лбу шишка с бараний рог. Стыдно показалось им явиться с такими обновами перед паном Медовичем и прекрасною Панною; собрались они еще до утренней зари, да и пустились поскорей во свояси, боясь, чтобы еще какого худа не было.
Похождение последнее
Услышав это, пан Медовичь посмеялся над ними, потешился, а сам честным пирком, да и за свадебку, и дал Грицке все, что обещал за своею дочерью, а Грицке хоть бы и ничего не брать; дороже всего была ему Панна прекрасная. Пожил он у своего тестя пана Медовича сколько ему хотелось; потом распростился с ним и поехал с своею любезною Панночкою на свою родину, откупил там у своего прежнего хозяина шляхтича его землю; а тот так испугался приезду Грицка, что был рад ее даром отдать.
Выстроил себе Грицко на гумне, где у него были деньги запрятаны, хоромы каменные и стал себе поживать с Панною прекрасною, да детей наживать.
Это бы еще не штука, а вот что мудрено.
Прежде никто Грицка и знать не хотел, и мот-то, вишь, он был, и такой сякой; а как приехал Грицко с молодой жинкой, да с деньгами; так столько к нему понаторкалось на новоселье народу всякого, что как не велика была его хутка казацкая, а такая в ней сделалась теснота, что хоть бы в великий день в церкви.
Видно, это у людей не выведется, что кто ходит с сумой, тот нам чужой, хоть будь родимый брат, а кто выстроил себе каменные палаты, тот нам родственник, хоть тем только, что сушили онучки на одном солнышке. Это я молвил к слову не в осуждение; тем и кончились Грицкины похождения.
VI. Сказка о солдате Яшке, красной рубашке синия ластовицы
Здравствуйте, братцы-товарищи, здравствуйте, мои соколы ясные! Давно я обещал вам сказку новую, да люди хитрые-книжные меня озадачили: сказали, что на земле ничего нового нет, да что, видишь, и в земле-то все старье напрятано!.. Не спорить с ними стать, да не перестать И рассказывать: ну, коли новой сказки про вас нетути, вот вам старая, подогретая; вы, родимые, не прогневаетесь, пусть не будет муки в закроме, лишь бы не переводился печеный хлеб.
расскажу я вам сказку старую-бывалую; про солдата Яшку красную рубашку-синие ластовицы; а вы прикиньтесь-притворитеся, будто ее в первой слышите, пусть смекает всякий сам, что не хитро и нам из старых заплат сшить новый халат.
Начну я сначала, где голова торчала; а вы смотрите, мигните где буде не так молвится; а не то, пожалуй, чужой навернется, и сказку-то перебьет, да и сам не расскажет, и придется нам кушать лишенку из постных яиц. Есть на свете разумники: в чужой азбуке но толкам читают, а в своей складов не разберут; в особенности если так переворотить:
Ба, Ва, Га, Да….
Так вот что в старых записях, в небылицах изукрашенных, про солдата Яшку читается:
Родился он, Яшка, солдатом – пришлось ему так и век свековать; а жил он, Яшка, на славу, по казацкому нраву. Солдату бывало, в те времена, три деньги в день, куда хочешь туда и день; он, бывало, запрячет но деньге в карман да к вечеру в каждом барыша и доискивается; а карманы его были оброчники верные, никогда платить не отказывались; набивал их Яшка всяким добром, и плохим и хорошим, так, что если не подойдет рука ничего в карман запрятать, так он хоть свою полу засунет: «на, говорит, хоть это, а то позабудешь пожалуй, что карманы не на то пришиты, чтоб их пустыми носить!»
– Ну, Яшка, плохая у тебя замашка! говорили товарищи, – попадешь ты с своими оброчниками в просак, узнаешь смак в березовой кашице: попробуешь и дубовых пирогов с жимолостным маслом!
Яшка, бывало, в ответ, вынет тавлинку узорчатую, со слюдой на красной бумаге да и попотчует из ней табаком советчика; тот станет нюхать, а он и спрашивает: «что, брат, хорош табак?»
– Знатной, березинской.
«А от чего ж у тебя такого нет?»
– Да купить неначто.
«То-то же и есть, скажет Яшка, будешь бояться березовой кашицы и прочего, так не будешь иметь березинского, а нам, под час, и рульной нипочем; держись, милый, пословицы: на то щука в море, что бы карась не дремал!»
Таким-то побытом и такими-то мерами нажил себе наш Яшка красную рубашку с синими ластовицами, по ней дано ему и прозвище.
Далее читается о его приключениях:
Придет куда полк, где Яшка числился, бедные солдатушки умаются; кто где привалился, там и спит; иному не хочется и сухаря сжевать, не тянется и кашицы перехватить; а Яшка словно встрепаный, ему не до сна, не до ужина, пошел шнырять по избам…