- Вот что! - решил предводитель. - Поскольку по твоей шее плачет та же веревка, что и по нашим, мы отпустим тебя восвояси и вернем это, - он кинул мне кошель с медяками. - Но, за то что ты хотел обмануть своих товарищей и не пожелал с нами делиться, мы заберем всю твою добычу. Справедливо?
- Справедливо! - закричали разбойники.
- Справедливо, - пришлось согласиться и мне. - Но скажите хотя бы, далеко ли до Грундорга?
- Ты уже здесь, - объяснили мне. - Иди дальше по дороге, часа через три выйдешь к ближайшему городу.
Вот так я в один момент лишился состояния, которое могло бы надолго обеспечить мне спокойную жизнь. Трудно сказать, как сложилась бы моя дальнейшая судьба, если бы не эта встреча с грабителями; во всяком случае, вряд ли бы я попал туда, где нахожусь сейчас.
Разбойники не соврали: через три часа (насколько я мог судить по солнцу), голодный, уставший, лишившийся всех надежд и не имеющий понятия, что делать дальше, я подошел к воротам грундоргского города.
Это был еще один грязный средневековый городишко, ничем не отличающийся от своих корринвальдских собратьев. Впрочем, мне было не до эстетических оценок. Тех денег, что у меня оставались, хватило бы на еду и ночлег в ближайшие пять-шесть дней, может, неделю, если найти заведение подешевле. После этого я оказывался без средств к существованию. Обратиться к властям, в надежде на вражду между Грундоргом и Корринвальдом? Но, как я уже отмечал, я не был фигурой, имеющей вес в политике, к тому же у меня не было никаких документов, способных подтвердить мой рассказ. Я даже не располагал какими-либо важными секретами, которые можно было бы продать грундоргцам...
Размышляя таким образом, я оказался на пороге харчевни, достаточно грязной, чтобы не заламывать высокие цены. Я вдруг особенно остро почувствовал, как нуждаюсь в еде и отдыхе, и вошел внутрь. Утолив голод и опорожнив большую кружку дрянного вина, я расслабился (насколько это можно было сделать на колченогом табурете) и, облокотившись на стол, принялся лениво наблюдать за другими посетителями.
Грундоргский язык, насколько я мог судить по долетавшим обрывкам разговоров, отличался от корринвальдского, но не настолько, чтобы я не мог объясниться с местными жителями. Очевидно, языки всех стран в этой части континента имели своей основой государственный язык Соединенных Республик; можно было только удивляться, что за семь столетий изменения оказались столь незначительными. Очевидно, подумал я, дело в том, что в течение этих столетий общество не развивалось, а деградировало; следовательно, и язык тоже мог меняться только в сторону упрощения.
Вокруг одного из столов собралось несколько человек; оттуда доносились радостные восклицания и проклятия. Как я понял, там шла игра в кости. Это навело меня на мысль. Игра - вот единственный бизнес, для которого я располагаю достаточным стартовым капиталом. Конечно, я могу и проиграться; однако велика ли разница, истощатся мои средства сейчас или через неделю? Главное - вовремя остановиться, если начну выигрывать. А уж располагая некоторой суммой, я, возможно, что-нибудь придумаю... С этими мыслями я подошел к столу и присоединился к игрокам.
Сначала выигрыши чередовались с проигрышами, и мой небогатый капитал то незначительно увеличивался, то слегка уменьшался. Я понял, что так ничего не добьюсь, да и соперники требовали увеличить ставки. Два раза подряд я выиграл, но полученная сумма была все еще недостаточной. Я снова кинул кости и проиграл, потом опять выиграл и опять проиграл...
Не стану описывать, как охватила меня обычная игорная лихорадка, как я удваивал ставки в надежде вернуть утраченное, как говорил себе, что, если прекращу игру прямо сейчас, останусь с теми же проблемами и еще меньшими средствами для их решения... Я проиграл все.
Игроки, убедившись, что денег у меня больше нет, предложили мне сыграть на куртку, разделенную на несколько ставок. Однако перспектива остаться без куртки в преддверии осенних холодов удержала меня от дальнейших попыток. В состоянии полного отчаяния я вышел из харчевни.
Солнце клонилось к закату. Вскоре неосвещаемые улицы погрузятся во мрак, и на них можно будет встретить разве что припозднившихся гуляк да грабителей... Грабители. Да, пожалуй, это единственное, что мне оставалось. Никаким ремеслом я не владел, а мысль наняться в услужение к какому-нибудь мелкому дворянину - а только такой и может взять человека с улицы - вызывала у меня отвращение. Чистить ему сапоги и получать удары палкой, когда у него будет плохое настроение? Ну уж нет, лучше сделаться вором. Поскольку у меня не было ни оружия, отобранного разбойниками, ни денег для его приобретения, наиболее доступной оказывалась карьера карманника. Я знал по книгам, что это малопочтенное и малодоходное ремесло требует высокой квалификации, однако понадеялся на удачу.
К тому времени, как я добрался до городского рынка, там осталось совсем мало продавцов и покупателей. Естественно, большая часть покупок делается с утра. Понимая, что карманнику легче всего работать в толпе, я не стал рисковать. Что же предпринять дальше? Будь у меня деньги, я мог бы напоить, а потом обчистить какого-нибудь простака. Но разве мало простаков напивается за свой собственный счет? Я отыскал улочку, на которой находились целых три кабака, и принялся неспешно фланировать по ней, иногда прячась в переулках, в ожидании подходящей добычи. Целый час прошел впустую: посетители или вываливались на улицу целыми компаниями, или выглядели достаточно трезвыми и сильными, чтобы дать отпор.
Наконец я заприметил подходящую жертву. Добродушного вида толстяк, хорошо одетый - вероятно, из цеховых старшин или чиновников магистратуры, вышел из дверей питейного заведения, слегка пошатываясь и что-то бурча под нос. Я мигом оказался рядом.
- Позвольте проводить вас, ваша милость. Улицы нынче небезопасны.
Тот сфокусировал на мне подозрительный взгляд, но, увидев, что я одет довольно прилично для горожанина, успокоился.
- Знаешь, где я живу? - осведомился он.
- Не имею чести, ваша милость.
- Улица святого Валлена, второй каменный дом, - мне это, естественно, ничего не говорило, но он уже навалился на мое плечо. Я двинулся вперед и, как видно, пока угадывал направление. Толстяк, давя мне на плечи своей ручищей и дыша перегаром, пытался напевать какую-то песенку. Я принялся осторожно ощупывать его пояс, стараясь отвязать кошелек. В этот момент мы проходили мимо какого-то переулка, куда, как выяснилось, мне следовало свернуть.
- Эй, куда ты меня ведешь? - возмутился толстяк, когда мы прошли мимо. Его доверие по мне резко улетучилось, и рука его проворно переместилась вниз, на то место, где только что был кошелек. Я оттолкнул его и бросился бежать.
- Держи вора! - заорал толстяк зычным басом, вполне соответствовавшим его комплекции. Я слышал за спиной его тяжелые шаги, но, разумеется, он не мог соревноваться со мной в скорости. Несколько раз завернуть за угол - и я затеряюсь в лабиринте узких кривых улочек. Я нырнул в полутемный переулок... и с разбегу налетел на патруль городской стражи.
Надо отдать им должное - они моментально оценили обстановку и схватили меня. Один из них, обшарив мои карманы, извлек наружу только что добытый тугой кошелек. Через минуту, пыхтя и обливаясь потом, появился толстяк. Он выразил живейшую радость по поводу моей поимки, а также надежду, что по столь пустячному делу ему не придется давать показания в суде.
- Не беспокойтесь, господин Таммельд, - заверил его начальник патруля, возвращая ему кошелек. Таммельд немедленно отсчитал каждому патрульному по монете, дабы они выпили за его здоровье. После этого мне связали руки и велели идти вперед.
Поначалу мною владела только досада, что я так глупо попался, но затем ее вытеснил страх. Если по грундоргским законам вора сажают в тюрьму, это не так уж плохо: тюрьма - это все-таки пусть и плохая, но еда и крыша над головой. Но наказание может быть и хуже. Что, если за подобные преступления здесь секут кнутом, а потом отпускают? Мало кому понравится быть публично высеченным, но мысль о том, что подобное могут проделать со мной, дворянином, показалась особенно отвратительной. (Я с удивлением отметил, что начинаю заражаться предрассудками этой эпохи.) Кроме того, в средние века популярны всякие членовредительские наказания: клеймение, отрубание конечностей... наконец, может существовать закон, предписывающий вешать даже за мелкое воровство.
Словом, к тому моменту, как меня привели к судье, я уже не знал, куда деваться от страха. Судья и секретарь уже собирались уходить и посмотрели на меня с досадой.
- Завтра, - сказал судья.
- Да дело-то на две минуты, ваша честь, - ответил начальник патруля. - Он украл кошелек на улице.
Судья поморщился и вновь надел мантию. Секретарь раскрыл книгу и обмакнул перо в чернила.
Судья поморщился и вновь надел мантию. Секретарь раскрыл книгу и обмакнул перо в чернила.
- Имя? - спросил судья.
- Риллен Эрлинд, - честно ответил я. Здесь, в Грундорге, это не могло мне повредить.
- Ты сознаешься в краже кошелька...
- ...у господина Таммельда, - подсказал стражник.
- Да, ваша честь, - ответил я, от души надеясь, что моя сговорчивость не введет их в искушение навесить на меня еще несколько нераскрытых дел. Нет сомнения, что местное правосудие располагает всеми средствами, чтобы заставить обвиняемого признаться в чем угодно. Но, очевидно, здесь не существовало понятия "процент раскрываемости" или же судье просто хотелось поскорее от меня отделаться.
- Год тюрьмы, - постановил он, стукнув молотков по столу, и принялся снимать мантию.
Из зала суда меня отвели в расположенную рядом тюрьму, одно из самых внушительных зданий города. Стражник передал начальнику тюрьмы бумагу, тот переписал данные в регистрационную книгу и вызвал надзирателей. Мне велели снять с себя все и выдали взамен какое-то грязное вонючее рубище; к нему и прикасаться-то было противно, не то что надевать, но выбора не было. После этого меня отвели в камеру - крохотную одиночку на четвертом этаже, единственное убранство которой составляли охапка слежавшейся соломы на полу и ведро для нечистот. Следом вошел кузнец с инструментами, и в скором времени я был уже прикован за правую лодыжку тяжелой цепью к вмурованному в стену кольцу. Тюремщики вышли, дверь со скрипом захлопнулась, лязгнул засов.
35
Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и корринвальдский дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу срок показался мне не слишком большим, но вскоре я убедился в своей неправоте. Условия содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее говоря, они сами являются пыткой. Во-первых, голод. Два раза в день мне давали хлеб и воду, иногда немного бобов - достаточно, чтобы не умереть от истощения, однако о том, что такое сытость, я просто забыл. К тому же жуткая антисанитария. Средневековье и гигиена - вообще несовместимые понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год, по большим религиозным праздникам. Король может беседовать с подданными, сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более того, герцог рассказывал мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без особого смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было отмыть. И хотя за время своего пребывания в этой эпохе я изрядно растерял цивилизованные привычки, притерпевшись к паразитам, кусающим здесь и королей, и рыцарей, и благородных дам, и церковных иерархов - словом, всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел, наполняющим любое жилое помещение - однако тюрьма нанесла новый удар по остаткам моей брезгливости. За все время заключения у меня не было возможности не то что вымыться, но даже просто умыться. В камеру часто наведывались мыши и крысы, и со временем я перестал вздрагивать, когда что-нибудь подобное пробегало по моей ноге. Вообще цивилизованный лоск утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит нынешнее состояние человечества.
По мере того, как осень вступала в свои права и постепенно переходила в зиму, прибавилось и новое бедствие - холод. Не раз я проклинал крохотное окошко моей камеры, в котором, естественно, не было никакого стекла только решетка; мне казалось, что лучше уж сидеть в полной темноте, чем выносить задувавший в окно холодный ветер, ронявший снежинки на грязный пол. Единственным способом согреться были физические упражнения; впервые за всю свою жизнь я к ним пристрастился. Однако тюремная диета не располагает к большим физическим нагрузкам, поэтому большую часть времени я проводил сидя или лежа на своей соломе, сжавшись в комок и обхватив руками окоченевшие босые ступни. Удивительно, что, несмотря на холод и отсутствие витаминов, я отделывался одной лишь постоянной простудой. Все-таки человек обладает большими ресурсами приспособляемости; собственно, это спасло мне жизнь - в этой тюрьме, в условиях полного отсутствия медицинской помощи, меня гарантировано прикончила бы не только пневмония или бронхит, но даже какая-нибудь ангина. Впрочем, помогало мне и то, что зима выдалась довольно теплой, насколько подобное слово вообще применимо к этому времени года. Короткие заморозки сменялись оттепелями с дождем и мокрым снегом, и, будь у меня возможность выглянуть в окно, я, вероятно, постоянно наблюдал бы на улицах жуткую слякоть. Но такой возможности у меня не было: маленькое окошко располагалось более чем в двух метрах от пола, а подойти к нему и подпрыгнуть я не мог - не пускала цепь.
Однако физические мучения были не единственными. Я по-прежнему считаю, что одиночное заключение лучше пытки постоянным пребыванием в обществе, но лишь тогда, когда узнику есть чем себя занять. Однако когда нет возможности ни читать, ни писать, ни даже играть с самим собой в карты, а цепь позволяет сделать не более двух шагов в любую сторону, скука превращается в кошмар, который, кстати, не затмевает физические страдания, а лишь усиливает их. Время словно останавливается; пытаешься все время спать, но постоянно просыпаешься от холода. Иногда надзиратель, которому тоже скучно на дежурстве, остановится у двери какой-нибудь камеры поболтать с заключенным, но, увы, эта возможность скоротать время представлялась редко, да и к тому же я не знал, о чем говорить. Надзиратели не большие охотники рассказывать - в их жизни редко случается что-нибудь стоящее упоминания; я же, в свою очередь, быстро исчерпал запас скабрезных анекдотов, которые помнил еще с Проклятого Века, и не нашел другой безопасной темы. По мере того, как голод затуманивал сознание, я все больше опасался ляпнуть что-нибудь лишнее. Некоторое время я развлекался тем, что выкладывал на полу фигуры из соломинок; затем и это наскучило мне до отвращения. Я поймал себя на том, что разговариваю с крысами. "Через некоторое время ты начинаешь говорить с ящерицами, а скоро они начинают тебе отвечать..." - припомнилась мне фраза из какой-то книги моей эпохи. Да, конечно, все это не могло не действовать на психику. Постепенно я погружался в какую-то апатию, теряя чувство времени и ощущение реальности происходящего. Говорят, немало узников выходят из такой тюрьмы и через десять, и через двадцать лет, умудряясь сохранить при этом рассудок. Что ж, для этого, вероятно, надо родиться в средневековье, с его неспешным темпом жизни и минимальными потоками (точнее, ручейками) информации. Мозг цивилизованного человека к этому просто не приспособлен.
Если бы не овладевавшее мной затуманенное состояние, я бы наверняка заметил, что в середине весны колокольный звон за окном стал звучать все чаще, а многие тюремщики, прежде заступавшие на дежурство регулярно, больше не показываются. Наконец однажды дверь моей камеры открылась в неурочное время, и вошел незнакомый надзиратель и кузнец с инструментами.
- Славь нашего милостивого короля, - хмуро сказал надзиратель.
- Да здравствует король, - поспешно сказал я. - А что случилось?
- В городе чума. Очень многие уже умерли. Не хватает людей, чтобы сторожить тюрьмы. По приказу короля важные преступники сегодня удушены в камерах, а мелочь вроде тебя велено выпустить на свободу.
Кузнец расковал меня, а надзиратель велел спускаться во двор. Я заикнулся относительно возврата моих вещей, но свирепый взгляд тюремщика заставил меня отказаться от этой мысли.
Во дворе уже собралась целая толпа таких, как я. Грязные, обросшие, в лохмотьях, они мало походили на людей. Я содрогнулся при мысли, что сам выгляжу так же. Стражники с копьями, похоже, собирались выгнать нас наружу, в чумной город. Я вспомнил, как входил в этот город несколько месяцев назад, в хорошей одежде, с кошельком, полным медных денег... Подумать только, _т_о_г_д_а_ я считал свое положение отчаянным!
В этот момент с улицы донеслось цоканье копыт, и во двор въехал офицер в сопровождении нескольких солдат.
- Слушайте, вы, отребье! - обратился он к нам. - Вам предоставляется редкий шанс. Его величество король не только прощает ваши прежние преступления, но и готов взять вас на службу. Чума нанесла урон славной королевской армии; Грундоргу нужны солдаты. Все, кто хочет поступить на службу, должны следовать за нами. Мы будем ехать не слишком быстро, но и не слишком медленно; те, кто отстанут, могут возвращаться в город - королю не нужны дохляки.
Стоя босиком на обледенелых камнях тюремного двора посреди охваченного чумой города, без единого гроша в кармане (да и карманов-то на моем тряпье не было), мог ли я дожидаться лучшего предложения? Надо сказать, не все освобожденные были того же мнения; последовать за всадниками решило что-то около половины, у остальных же, очевидно, имелись свои планы. По всей видимости, они рассчитывали, что в охваченном эпидемией городе есть чем поживиться и ради этого пренебрегали опасностью; впрочем, средневековые нарушители закона, невежественные и суеверные, куда легкомысленней цивилизованных. Итак, мы, три десятка бывших узников, побежали за офицером и солдатами. Всадники торопились скорей покинуть чумной город, и бежать приходилось изо всех сил. К тому моменту, как мы добрались до городских ворот, несколько человек уже отстали; я и сам чувствовал, что недолго выдержу подобный темп. Мы миновали заставу, в обязанности которой входило блокировать въезд и выезд из чумного города, и оказались на дороге, ведущей на юг. Здесь нам дали небольшую передышку; я надеялся, что теперь мы получим хоть самое плохонькое обмундирование, однако испытание еще не закончилось, и мы должны были и дальше бежать за всадниками босиком и в лохмотьях. Солдаты ехали уже не так быстро, но путь оказался длинным. Я затрудняюсь сказать, какое расстояние мы преодолели думаю, больше пяти миль. Казалось, дороге не будет конца; некоторые падали в грязь и оставались лежать, иные, чувствуя, что вот-вот отстанут, пытались ухватиться за еще державших темп; их грубо отпихивали. Я тоже пару раз заехал таким локтем в ребра. Удивительно, что я сам выдержал этот забег. Я задыхался, во рту стоял мерзкий металлический привкус, ступни, казалось, совершенно онемели - боль от множества мелких ран пришла потом. Наконец показался лагерь грундоргского полка; из числа бывших арестантов до него добралось шестнадцать человек.