Она сажает его в шикарный белый ситроен — ни хрена себе! вот это заклеил! — и он прихватывает ее за ляжки прямо тут же. Она смеется, бьет его по рукам и везет. И привозит к себе.
Квартира — обалденная… Ковры мохнатые по щиколотку, лампочки и столики во всех местах напиханы, бар забит пестрым суперпойлом — это он удачно зашел. Нет, в Париже хорошо.
Он валит даму на белый бархатный диван-аэродром, а дама смеется и толкает его в ванную. Хрен ли он не видел в этой ванной, он еще вполне чистый, тем более не после тренировки, не потел. Он ей объясняет, что сначала — в койку, а потом можно и в ванну, конечно, спинки друг дружке тереть и в кораблики играть, хорошее дело. И в конце концов они доволакиваются до спальни с гигантской кроватью. Он интересуется только предварительно выяснить, когда муж вернется; но она в упор не понимает. А ясно, что жена капиталиста, откуда ж еще такая роскошь. Ладно — тем хуже для него: получит по шее классовый враг; гарсон в кабаке в случае чего свидетель, что она сама его завлекла, пользуясь его незнанием парижских обычаев.
Она предстает в прозрачном пеньюаре до пупка, благоухая шанелью. И он ей показывает, как в нашей деревне кобыл объезжают, почем фунт сладкого и сколько в рубле алтын. И она приходит в совершеннейший экстаз, потому что такого она в своей блеклой французской жизни не встречала. Здоровьишко у французов не то. Кураж не тот. Он же профессиональный спортсмен, он деревенский здоровый парень, вырождение наций его не коснулось: он привык и не с такими партнерами на ковре возиться. А тут удовольствие! Дама стонет, рыдает, умирает, верещит на пол-Франции, смотрит на него расширенными глазами; и в свою очередь преподносит такие изыски, что у него дыхалка обрывается, потому что таким приемам никакие тренеры по борьбе, даже заслуженные и экс-чемпионы Союза, обучить, конечно, не могут. А если бы могли, то сменили бы специальность — на более приятную и легкую: и заколачивали бешеные деньги!..
Наутро она лепечет, что если сейчас не поспит, то умрет, а это будет досадно — ей только понравилось жить. А он решает, что парижская программа удачно выполнена, чего еще, и тоже обрубается, как убитый. А вечером она везет его ужинать, и уж тут он жрет мяса от пуза, вот только когда она заказывает гигантского рака, он никак не может втолковать, что раки требуют пива.
Он является в кампус через двое суток, и земляки его встречают в ужасе, как привидение. А председатель закатывает истерику, кричит о трибунале и вендиспансере и запрещает отныне покидать территорию!
Он — председателю: да брось ты! ну чо — дело житейское, клевую бабу склеил, а трахается она — ты не представляешь! Вот послушай, чо делает… Ну, не молодая, но очень ничего, и выпить ставит, хата обалденная — а кровать!.. а ванна!.. Председатель выспрашивает интимные подробности про бабу, вздыхает и облизывается. И приказывает: все, ни-ни-… иначе — сам понимаешь! Борец говорит: да она в пять часов за мной к воротам подъедет, ты что, я обязан выйти; нехорошо женщину динамить — иностранка. Что она о нас подумает? Дружба народов. — Не сметь!!! — Борец вздыхает: слушай, говорит, ну вот тут… возьми сто франков, что ли, и замнем. Председатель колеблется, но говорит: ты что?! — Ладно, двести. А иначе, говорит наш — прет пыром! — заложу я тебя, как Бог черепаху: что это ты мне адресок дал, и просил нашу водку продать, и шмотки тебе купить, и вообще не сомневайся — сделаю, что тебе Монголия будет заграницей. Да хрен ли мне, говорит, вообще этот французский, отродясь я его не знал и век бы не слышал, плевать хотел. Но наш замполит, говорит, всегда учил, что к подчиненному нужен подход. Вот те подход: ты за меня — я за тебя, поддержу там, похвалю, проголосую. И будь здоров, понял?
И больше его седые стены Сорбонны, а вернее Нантера, где расположены гуманитарные факультеты, в течение всего полугода не видят.
Зато видят каждое утро следующую картину посетители ресторана «Максим». У подъезда останавливается белый ситроен люксовой модели. Из него выходят вполне ничего еще светская дама и парняга с обликом телохранителя, но надменный и шикарный, как помесь лорда с попугаем. Они садятся за столик, и гарсон несет на серебряном подносе хрустальный стакан водки и корочку черного хлеба. Парень залпом выпивает стакан, нюхает корочку, и с маху бьет лакея в морду со словами по-русски: «Как подаешь, скотина?!» И гарсон кувыркается в другой угол зала, а зрители бурно аплодируют этому фирменному спектаклю. И у знаменитейшего и крайне дорогого ресторана существенно увеличивается выручка в утренние часы. Зрители специально ходят посмотреть на экзотическое представление, и оно даже становится одной из достопримечательностей сезона: экскурсионные автобусы тормозят. Правда, гарсон часто меняется. Плюха ему влетает крепкая, как гиря. Но хозяин на роль этого, так сказать, спарринг-партнера стал нанимать отставных боксеров, и все участвующие стороны были очень довольны.
Колорит а'ля рюсс! Фирменное блюдо, только у нас, недолгое время проездом!
А через полгода им пора расставаться, и дама страшно рыдает. Она говорит, что не переживет разлуки, что это ее единственная и настоящая любовь, и вообще она даже не предполагала, что такие мужчины бывают на самом деле, а не только в легендах. А он говорит, что ему это тоже больше нравится, чем бороться на ковре и жрать в спортивных столовых на талоны, но что же делать — родина, долг, учебная программа: у него уже виза кончается. И вообще он уже вкусил досыта нездешних прелестей, и несколько они ему приелись. Хотя, конечно, неплохо: он тоже не предполагал, что райская жизнь и французская любовь возможны наяву, а не в буржуазной антисоветской пропаганде.
Но дама говорит: а если бы тебе продлили визу, дорогой? Ты не мог бы сходить к консулу, ведь это несложно?.. Ты что, отвечает, дура, я и так-то в университете не показывался — а у нас ведь патриотизм и госбезопасность, ты что, про КГБ не слыхала? Да меня в тот же час — под микитки: на самолет и домой. Но дама в свое вцепилась и отдавать не собирается: знаешь, говорит, мой покойный муж был человек с большими связями, и собственные связи у меня тоже есть, так что я попробую похлопотать… Ты не против?..
Чего, говорит, еще полгода такой жизни? — нет, я не против. Но пустая это затея, зря дергаешься.
Однако она хлопочет, развивает деятельность, надавливает на все свои связи, ее покойный муж оказывается чуть ли не школьным приятелем министра иностранных дел Франции, и в результате ни больше ни меньше МИД Франции заправляет именную просьбу в советское консульство в Париже продлить на шесть месяцев визу господину такому-то — в целях дальнейшего развития советско-французских отношений, и вообще он очень ценный специалист, его будет во Франции сильно нехватать. Консульство запрашивает председателя землячества: он у вас что — ого? Ого, подтверждает председатель, получивший накануне два раза по морде и тысячу франков. Вся, говорит, студенческая работа на нем держится, бесценный специалист, и главное — контакты у него правильно налажены… а человек наш, хороший человек, классовое чутье верное; и синяк поглаживает.
И наш остается еще на полгода наслаждаться этим фантастическим существованием. Феерия: эта небедная деловая женщина одевает его у Диора, возит отдыхать в Ниццу, и даже кофе он научился принимать в постель, а не на хрен. Да он молодой бог Аполлон: ему двадцать шесть лет, у него мускулатура борца и отличное сложение, он русский мужик кровь с молоком, а на отборной экологически чистой пище и без тренировок — да сил у него невпроворот, как у табуна жеребцов. Он вошел во вкус, понял себе цену, даму иногда поколачивает, что приводит ее в восторг: «О-о, эти азиатские страсти!», и вообще требует личного массажиста, собственный автомобиль, и возить себя в Монте-Карло играть в рулетку.
— Да, — говорит ей с мужицкой прямотой, — женился бы я на тебе, будь ты помоложе. А так — сама понимаешь…
Он в качестве укрепления союза даже предложил план: пусть она женит его на молодой, а жить они будут продолжать вместе. В Париже, мол, так вполне принято. Но ей это предложение не понравилось. Она к мысли о женитьбе вообще отнеслась с непониманием: совместное владение имуществом, знаете… Такому дай волю и право — пусти козла в огород… никакой капусты не напасешься.
И в конце концов, после года такой жизни, провожающие в аэропорту Орли наблюдают такую сцену: по трапу поднимается роскошно одетый, крепкий, красивый молодой человек, а на нем висит холеная мадам в дорогих мехах, рыдает и покрывает его поцелуями. И вкрапляет в нежные пожелания крайне неприличные русские слова, к восторгу советских пассажиров.
Самое интересное выяснилось по приезде. Он за этот год в совершенстве таки овладел французским! То есть ни малейшего, разумеется, представления о теории, но прекрасный парижский выговор, абсолютная правильность речи и достаточно богатый словарный запас. Еще бы — естественно: такая школа. Наилучший способ обучения иностранным языкам. Постель, она стимулирует, и ассоциации положительные. Эту методику еще Байрон пропагандировал, а уж он был полиглот известный… Да наш за год по-русски слова не сказал, за исключением мата, когда был недоволен чем-то в ее поведении.
Самое интересное выяснилось по приезде. Он за этот год в совершенстве таки овладел французским! То есть ни малейшего, разумеется, представления о теории, но прекрасный парижский выговор, абсолютная правильность речи и достаточно богатый словарный запас. Еще бы — естественно: такая школа. Наилучший способ обучения иностранным языкам. Постель, она стимулирует, и ассоциации положительные. Эту методику еще Байрон пропагандировал, а уж он был полиглот известный… Да наш за год по-русски слова не сказал, за исключением мата, когда был недоволен чем-то в ее поведении.
Секретарь партбюро указал на это кафедре: правильно партия отбирает специалистов, и способности у них, как показывает практика, прекрасные. Так что — плоховато учите, товарищи, плоховато. И в людях разбираться не умеете. Надо бы поставить вопрос на ученом совете: о неправильной методике преподавания языков на романской кафедре.
В результате этого обалдуя, с его безупречным парижским выговором, верного члена партии и спортсмена, стажировавшегося год в Сорбонне, и столь успешно, что за него просил аж МИД Франции, после окончания оставили на кафедре в аспирантуре. И написали за него кандидатскую, и попробовали бы не зачесть ее защиту!
Так что теперь он в Ленинградском институте текстильной и легкой промышленности имени Кирова, «тряпочке», как ее называют, заведует кафедрой иностранных языков. И с нежностью вспоминает Париж: главное, говорит, хлопцы, в филологии — это хорошая физическая подготовка. Так что не рассчитывайте сильно на все эти учебники.
Самое смешное, что читать и писать по-французски он так и не научился. Дитя Больших Бульваров, гамен.
Пан профессор.
Океан
Как начинал другую повесть, о другом герое, другой ленинградский писатель, некогда гусар Империалистической войны и поэт: «Это был маленький еврейский мальчик». Да… Ну так мы о другом мальчике. Он жил в Ленинграде, чисто мыл шею и ходил со скрипочкой в музыкальную школу. Его, естественно, били; и он мечтал вырасти большой и дать всем сдачи.
Потом была Блокада, и мальчик едва жив остался, голодный и дохленький. Ладно дядя не забывал. А дядей его был военно-морской журналист и известный флотский драматург Александр Штейн. Он им помогал, поддерживал, и идеалом мальчика стал военный моряк. Дядя приезжал с друзьями, в черных шинелях, в блестящих фуражках, с умопомрачительными вкусными вещами из флотского пайка — люди высшего мира! Мальчику завидовали во дворе, временно переставали бить, а наоборот — спрашивали: верно ли это его родной дядя. Такое родство его необычайно возвышало в глазах самых страшных хулиганов: морские офицеры, орденоносцы, фронтовики — герои!
Естественно, флотский офицер выглядел в его глазах венцом эволюции. Он понял свое призвание и начал готовиться к военно-морской карьере. Принялся читать книжки про корабли и сражения, делать по утрам зарядку, и летом учился плавать на Неве. Последнее, правда, ему плохо удавалось по причине крайней хилости интеллигентского организма. Согласитесь сами — а интересно представить себе еврейского скрипача в качестве бравого военно-морского командира.
Дядя сажал его на колено, угощал сгущенкой и пайковым шоколадом, и спрашивал:
— Ну, вырастешь — кем будешь?
И мальчик, жуя шоколад и восторженно глядя на ордена, исправно отвечал:
— Военным моряком!
Что приводило в восторг дядиных сослуживцев и являлось поводом налить еще по одной.
И, кончив школу и отпиликав на выпускном балу, он решительно зашвырнул на шкаф проклятую скрипочку и объявил, что поступает в военно-морское училище. В доме наступил ужас и большой бенц. Но мальчик проявил библейское упрямство, и все доводы о неинтеллигентности военной профессии от него отскакивали, как ноты от полена. Родители дали телефонный сеанс дяде: это он заморочил голову мальчику своими жлобами в черных шинелях!.. Но дядя за годы сотрудничества с флотом проникся военно-морским духом: загрохотал, одобрил, успокоил, и сказал, что все прекрасно, там из их хилого сына сделают настоящего мужчину, пусть выпьют валерьянки и радуются! а на скрипочке он сможет играть во флотской самодеятельности, чего ж лучше!
Ну, в первое училище Союза — имени Фрунзе, бывший Императорский морской кадетский корпус, ему не светило: там готовили чистокровных командиров, строевиков-судоводов, флотскую аристократию, и еврею там ловить было нечего. Тем более на дворе стоял пятидесятый год — не климат пятой графе. Имени Дзержинского тоже не шибко подходило — блеску много. Но Высшее военно-морское радиотехническое имени Попова (изобретшего в девятьсот пятом году то радио, по которому в девятьсот четвертом броненосцы в Цусиме переговаривались) тоже было ничем не хуже. Это черное сукно формы, это золото шевронов, эти тельники в вырезе голландок — дивное училище. Тем более что радио — это нечто вполне научное и интеллектуальное, тут мало кулаком и глоткой брать, еще и головой соображать надо: и мальчик решил, что это — самое для него подходящее, прекрасное военно-морское училище.
Он подал документы, и их у него в приемной комиссии неохотно взяли, с непониманием и жалостью глядя, и переспрашивали, туда ли он пришел? И ласково советовали поступать в Институт связи или в Университет, или в крайнем случае играть на своей скрипочке в консерватории. И вообще интересовались, кто это у них в роду был моряком, а если да, то в каких именно морях плавал: с чего это мальчику пришла в голову такая странная, знаете ли, мысль?..
Но мальчик убежденно объяснял, что он с детства готовил себя к морской карьере, отличный гимнаст, замечательно плавает, и они зря сомневаются. А дядя его — морской офицер и любимец флота, журналист и драматург Александр Штейн.
При этом известии комиссия переглянулась сочувственно, и морского племянника направили сдавать экзамены.
Ну — вот такой был юный еврейский романтик моря, которому дядя, совершающий морские геройства в своем уютном книжном кабинете за письменным столом, загадил мозги. Мальчик читал Киплинга: «Былые походы, простреленный флаг, и сам я — отважный и юный!» Он уже стоял на мостике, корабль пенил море, пушки громили огнем врага, и белокурая невеста на берегу заламывала тонкие руки.
Он благополучно сдал экзамены и был вселен в казарму.
Совсем не о казарме мечтал он, когда его в детстве били. Настала суровая проза флотских будней. Романтику в ней не удалось бы найти и саперу с миноискателем и собакой, только флотскому любимцу-журналисту. Дрючили курсачей в хвост и в гриву, царил культ грубой физической силы, по ночам его за разные интеллигентские упущения гоняли драить гальюн, и до прискорбного не наблюдалось военно-морского благородства и подвигов.
Но он вздыхал, сжимал зубы, крепился, говорил себе и окружающим, что адмирал Нельсон тоже был хилого сложения и здоровья и не переносил качки, вечно командовал с брезентовым ведерком на мостике; его выслушивали с интересом, а потом давали по шее и гнали драить палубу шваброй — чтоб понял службу и много о себе не воображал. Это тебе не на скрипочке играть.
Ему вечно хотелось спать, хотелось есть, от тупых разговоров в роте о бабах и деньгах он изнывал; в город в увольнения его за недостаток военной бравости выпускали очень редко, и он через пару лет стал сурово задумываться, что, может быть, и в самом деле избрал не ту карьеру. Тем более что все окружающие его в этом усердно уверяли. Но, знаете, уже самолюбие не позволяло дать задний ход.
На четвертом курсе самолюбие поумнело и стало сговорчивее. Набив мозоли шваброй и турником, ободрав ногти за плетением матов, нажив гайморит вечными простудами в бассейне и радикулит за шлюпочной греблей, он утомился. Осознав это, он известил училищное начальство о своей утомленности и разочарованности: решил расстаться с военной-морской службой.
Если б он это раньше осознал, его бы обняли и прослезились; и выписали сухой паек на дорогу. Но он принял решение уже после принятия присяги: крайне удачно!.. Душа его была уже внесена в реестры Главного управления кадров ВМФ. И хода назад не существовало. На него наорали — у них тоже свой план по успеваемости и выпуску офицеров! — и приказали оканчивать училище: а там пусть катится хоть к черту! И он стал доучиваться.
Подошел выпуск, и бравому курсанту Штейну вручили кортик и лейтенантские погоны. К этому торжественному и трепетному моменту выпуска и посвящения в офицерское звание он дошел уже как раз до той кондиции, что готов был погоны съесть, а кортиком — заколоться, и только врожденная еврейская застенчивость помешала ему поддаться порыву прямо на церемонии — что внесло бы в эту единообразную и монотонную процедуру несомненное художественное разнообразие.
Тем более что почти весь курс гремел на Тихоокеанский флот, а новоиспеченный лейтенант Штейн не любил ни камчатских крабов, ни японских самураев. И вообще это слишком далеко, а кроме того, его укачивало. Потом, за дальностью расстояний слава дяди-драматурга могла туда не дойти, кто ее знает, сик транзит глория мунди, что дополнительно осложнило бы службу. Как можно заметить, в его взглядах на службу начала проявляться первая необходимая черта настоящего командира — спокойная циничная трезвость.