Направленный в глубь пещеры луч фонарика высветил следы разработок, затеянных рудокопами более века назад. У стены громоздились две кучи обломков тонкослойного платтивильского известняка.
Тиканье доносилось из глубины пещеры, и я осторожно, шаг за шагом двинулся туда, ощущая, как шевелятся волосы на голове. Эта штуковина оказалась в самой глубине — торчала из взломанного рудокопами пласта камня. И стоило мне ее увидеть, как я невольно плюхнулся на задницу и уставился на находку, чувствуя, как отвага покидает меня.
Собственно говоря, боятся было нечего — эта штука была неживой; грубо говоря, просто механизм, закованный в скале и видневшийся лишь частично.
Она стрекотала, а я не отвечал. Да пообещайте мне хоть миллион — я не смог бы проронить ни слова в ответ.
Снаружи виднелось что-то вроде тупого конца цилиндра дюймов четыре в диаметре, а окружали его иззубренные края трещины, вскрывшейся, когда рудокопы потревожили пласт камня, в котором покоился цилиндр.
Вот в том-то и загвоздка — он врос в камень!
Торец цилиндра все тикал.
— Да заткнись ты! — буркнул я в сердцах, чувствуя не только страх, но и досаду. Это просто невозможно, кто-то меня разыгрывает, но кто или как — мне нипочем не догадаться.
Снаружи послышался шорох осыпающихся камней и земли — у входа в пещеру кто-то стоял, хотя и непонятно, кто именно.
— Какого черта вы меня выслеживаете? — воскликнул я.
— Простите, что напугал, — отозвался пришелец. — Поверьте, я не хотел, но мне кажется, что вы нашли предмет наших розысков.
Голос был знакомый, и я сразу же узнал пришедшего — это был мужчина, приходивший из Вигвама, чтобы забрать женщину по имени Анжела.
— Ах, да это вы, — с нескрываемым неудовольствием протянул я.
— Торнтон, давайте договоримся. Нам нужна ваша находка.
Он прошел через пещеру и остановился передо мной. Цилиндр несколько раз возбужденно щелкнул и затих.
— Дайте-ка взглянуть, — попросил незнакомец, присаживаясь рядом на корточки.
Я вновь направил фонарик на стену, и торец цилиндра засверкал в его луче.
— Имя-то у вас есть? — поинтересовался я.
— Разумеется. Меня зовут Чарльз.
— Лады, Чарльз. Значит штуковина вам нужна. Для начала вы мне расскажете, что это такое, но будьте чертовски аккуратны, если решите соврать. Со своей стороны могу вам поведать, что она вросла в камень. Видите, как камень прилегает к ней? Это значит, что известняк оседал прямо на нее. Вы понимаете, что отсюда следует?
Он сглотнул, но не ответил.
— Ладно, я вам скажу, хоть вы и не поверите. Это платтский известняк, сформировавшийся на дне Ордовикского моря четыреста миллионов лет назад, а это значит, что и находке примерно столько же. Она упала в море, когда известняк формировался, и была заточена в нем. А теперь говорите, что это.
Но он не ответил на вопрос, решив зайти с другой стороны.
— Вы знаете, кто мы такие?
— Представляю.
— И не станете об этом распространяться?
— Вряд ли. Начать хотя бы с того, что мне никто не поверит.
— Значит, запираться бессмысленно.
— Абсолютно. Видите ли, седло у меня, а Марафонское фото — у Невилла.
— Какое фото?
— Марафонское. Марафон — место битвы, состоявшейся полтысячи лет назад. Оно выпало из кармана Стефана, и Невилл нашел его, когда наткнулся на тело.
— Вот оно, значит, как…
— Да, именно так, и если вы считаете, что можете прийти и требовать мою находку…
— Да нет, никто ее у вас не требует, никто не отбирает. Мы выше этого. Видите ли, мы цивилизованные люди.
— Ага, еще как цивилизованные.
— Послушайте, — чуть ли не с мольбой воскликнул он, — мне нет смысла таиться. Был такой народ — вы говорите, четыреста миллионов лет назад — значит, тогда они и жили…
— Какой еще народ? Четыреста миллионов лет назад не было никаких народов.
— Да не здесь, не на Земле, а на другой планете.
— А вы откуда знаете?
— Мы нашли эту планету.
— Мы? Вы все время мыкаете. Кто это «мы»?
— Я, Анжела, Стефан, другие такие же. Остатки человечества. Но Стефан был на нас не похож. Он был атавистичным типом.
— Что за лепет? Вы несете чушь какую-то. Выходит, вы из будущего?
Это какое-то безумие. Безумие — задавать подобные вопросы таким тоном, словно речь идет о чем-то вполне заурядном.
— Да, — подтвердил он. — Мы из другого мира. Вы бы не узнали ни его, ни людей в нем.
— Я узнаю вас. Вы точно такой же, как и другие, и ничем не отличаетесь от остальных моих знакомых.
Он взглянул с видом величайшего снисхождения.
— Торнтон, вы подумайте — вот если б вы отправились во времена варваров — неужто оделись бы в пиджак и брюки? И стали бы говорить на английском языке двадцатого столетия? А стали бы…
— Да нет, конечно. Я бы закутался в волчью шкуру и изучил бы… Ах, ну да, так и есть — варварский язык.
— Термин чисто условный. Если я вас оскорбил…
— Ни в малейшей степени, — ответил я, стараясь сохранять объективность. Если он действительно сильно отдален от нас во времени, то я могу казаться ему варваром. — Вы рассказывали о найденной планете.
— Она сгорела — ее солнце стало Новой. Вся вода испарилась, почва обратилась в золу и прах. Так вы говорите, полмиллиарда лет?
— Почти.
— Вполне возможно. Теперь звезда стала белым карликом, времени было вполне достаточно. На планете жили разумные существа. Мы нашли…
— Вы имеете в виду себя лично? Вы видели эту планету…
— Нет, не я, — покачал он головой. — Никто из моих современников ее не видел. Это было тысячу лет назад.
— За тысячу лет могло случиться многое…
— Да, разумеется. За тысячу лет многое забылось. Многое — но не это. Это мы помним хорошо, это не миф. Видите ли, за все время полетов в космос это единственный встреченный нами след разума. На этой планете были города — пусть не совсем города, но постройки были. Разумеется, не уцелело ничего, кроме камней, из которых они были выстроены. Камни по-прежнему уложены друг на друга, как в день постройки. Естественно, не обошлось без разрушений — вероятно, работа землетрясений. Никакого выветривания — там больше нет ветров: вместе с водой исчезла и атмосфера.
— Ближе к делу, — грубо оборвал я — все это, разумеется, чудесно и весьма увлекательно…
— Вы мне не верите?
— Пока не знаю. Ничего, продолжайте.
— Сами понимаете, люди исследовали руины весьма тщательно и с большим вниманием. До какого-то момента результаты не обнадеживали — руины почти ничего не могли поведать. А потом, наконец, отыскали резной камень…
— Как это?
— Ну, камень-послание. Плиту, на которой высечено послание.
— Только не говорите, что нашли камень, и тут же прочли послание.
— Там не было слов или символов, а рисунки. У вас есть подходящее слово — что-то вроде смешных рисунков.
— Комиксы, — подсказал я.
— Вот именно, комиксы. В комиксах была поведана история. Народ этой планеты знал, что их звезда станет Новой. Они уже летали к звездам, но еще не были в состоянии переселить всех жителей планеты. Но что хуже, они не сумели найти пригодную для жизни планету. По-моему, они были очень похожи на нас, их жизнь основывалась на тех же соединениях — кислород и углерод. Но внешне выглядели не так, как мы, они были насекомыми — многоногие и многорукие. Вероятно, во многих отношениях они были приспособлены намного лучше нас. Они понимали, что с ними покончено, пусть и не со всеми до единого. Вероятно, они еще надеялись отыскать пригодную для жизни планету, чтобы выжили хоть немногие. Так сохранили бы хоть семя вида — если бы повезло. Но лишь семя, а не цивилизацию. Культура погибла бы. Оказавшись на другой планете, где выживание стало бы проблемой, сохранить культуру невозможно; тем более, их было бы для этого слишком мало. Культура была бы забыта, и немногие выжившие утратили бы достояние тысячелетий ее развития. А им казалось важным сохранить хотя бы основы своей культуры, чтобы она не исчезла бесследно для остальных обитателей Галактики. Они стояли перед угрозой культурной смерти. Вы можете представить, насколько ужасна подобная перспектива?
— Как и любая смерть. Смерть есть смерть — будто кто-то выключил свет.
— Не совсем. Культурная смерть несколько отличается от остальных видов смерти. Мы боимся не самой смерти, а утраты личности. Страх, что тебя вычеркнут из памяти. Многие люди спокойно встречают смерть, потому что знают, что славно пожили. Они сделали или отстояли некое дело, чем и заслужили память потомков. Они, видите ли, не совсем утрачивают личность по смерти. Их будут помнить, а это равноценно хоть частичному сохранению индивидуальности. И если это важно для отдельного индивидуума, то для народа важно тем более — для народа, гордящегося своей культурой. Расовая индивидуальность куда важнее, нежели индивидуальность личная. Человеку не так уж трудно примириться с неизбежностью собственной смерти, но с необходимостью смерти всего человечества, с фактом, что однажды людей не станет — примириться просто невозможно.
— Кажется, я понял, — кивнул я. Подобное ни разу не приходило мне в голову.
— Итак, раса жителей этой планеты вот-вот погибнет и предпринимает меры к сохранению своей культуры. Они вскрывают ее основы и постулаты и размещают их в капсулах…
Я вздрогнул от удивления и указал на увязший в камне цилиндр:
— Вы подразумеваете вот это?
— Надеюсь, — чересчур спокойно и чересчур уверенно сказал он.
— Да у вас просто не все дома. Сперва вы верите всему этому…
— Капсул было много. Было указано даже число, но поскольку мы не смогли расшифровать их систему счисления…
— Должно быть, они рассылали их наугад, просто запуская в пространство.
— Они нацеливали их на звезды, — покачал он головой. — Принимая в учет уровень развития их техники, большинство капсул должно было достигнуть цели. Они просто делали ставку на то, что хоть одна достигнет обитаемой планеты и станет обладанием каких-либо разумных существ, у которых хватит ума и любознательности…
— Капсулы сгорели бы при входе в атмосферу.
— Не обязательно. Развитие их техники…
— Четыреста миллионов лет назад ваша драгоценная планета находилась в противоположном конце галактики.
— Конечно, мы не знаем точных сроков, но по нашим расчетам их звезда и наше Солнце были где-то недалеко друг от друга. Их галактические орбиты сходились.
Я собрался в комок, стараясь думать последовательно, но голова буквально разрывалась от мыслей. Поверить в рассказанное невозможно — но вот он, закованный в камне цилиндр, век за веком тиканьем трудолюбиво привлекающий к себе внимание.
— А вот насчет щелчков, — словно перехватив мои мысли, сказал Чарльз, — нам и в голову не приходило. Должно быть, они включаются, когда вблизи от капсулы появляется биологический объект, удовлетворяющий определенным требованиям. Собственно говоря, мы и не ожидали вот так вот наткнуться на капсулу.
— А чего же вы ждали? Насколько я вас понял, вы ее разыскивали.
— Ну, не совсем разыскивали — просто надеялись обнаружить какие-то сведения, что когда-то в прошлом ее нашли. Скажем, нашли и уничтожили, или потеряли. Или, возможно, извлекли хоть часть ее информации, а потом забыли, потому что она не вписывалась в рамки человеческого мышления. Да, разумеется, мы не теряли надежды однажды обнаружить ее в каком-то потайном месте — к примеру, в маленьком музее, в кладовке или на чердаке старинного дома, а то и в руинах древней часовни.
— Но для чего отправляться за этим сюда, в прошлое? Ведь и в ваше время…
— Вы не понимаете одного: в наше время почти ничего не сохранилось. От прошлого уцелело очень немногое. Прошлое не вечно — ни в материальном, ни в интеллектуальном смысле. Интеллектуальное прошлое подвергается деформации и искажениям, а материальное, воплощенное в предметах и архивах, подвергается постепенному уничтожению и распаду или просто теряется. И если под словом «сюда» вы подразумеваете данное место и время, то здесь мы почти ничего не делаем. Если воспользоваться вашей терминологией, то Вигвам — рекреационная зона, место отдыха и развлечений.
— Но чем же тогда объяснить, что вы потратили столько лет на ее поиски? Столько поисков без особой надежды на успех?
— Тут речь шла о более серьезных вещах. Находка капсулы инопланетян, это… у вас есть соответствующее выражение… Ах, да: находка капсулы — это суперприз. Мы всегда были наготове, в своих исследованиях всегда чутко ловили любой намек, который указал бы, что она существует или существовала в прошлом. Но мы не все время…
— Вы упомянули об исследованиях. И какого же черта вы исследуете?
— Историю человечества, что же еще? Я полагал, вы и сами об этом догадались.
— Да где уж мне, я же глуп. Я-то думал, что у вас шкафы ломятся от книг по истории, и надо лишь прочитать их.
— Я же говорил, что от прошлого уцелело немногое. После ядерных воин огромная часть планеты откатывается назад, к варварству, а прошлое списывается в расход, и то немногое, что уцелело, отыскать становится очень трудно.
— Значит, ядерные войны были… А мы уж надеялись, что человечество до этого не дойдет. Не скажете ли…
— Нет. Не могу.
Мы присели на корточки и посмотрели на капсулу.
— Значит, вам она нужна?
Он кивнул.
— Если удастся ее извлечь в целости и сохранности, — уточнил я.
Капсула негромко, дружелюбно тикала.
— Держите, — распорядился я, протягивая ему фонарь и снимая с пояса геологический молоток. Чарльз принял фонарь и осветил капсулу, а я занялся осмотром скалы, потом сообщил: — Кажется, нам повезло. Прямо под капсулой проходит подошва пласта, начинается прослойка. Известняк — порода курьезная. Порой ложится тонкими пластами, так что его можно расщеплять, как фанеру, а порой пласты настолько толстые, что только рубить.
Под ударами молотка нижняя прослойка легко крошилась; я перевернул молоток, чтобы воспользоваться заостренным его концом, и потюкал по шву.
— Дайте-ка кирку.
Размахнуться было негде, но мне удалось вогнать заостренный конец кирки глубоко в скалу. Шов разошелся, кусок камня отщепился и вывалился. Капсула открылась вдоль всего нижнего края, и освободить ее аккуратными ударами по скале проблемы не составляло. На вес этот восемнадцатидюймовый цилиндр оказался тяжелее, чем можно было предположить.
Чарльз положил фонарь на землю и торопливо протянул руки.
— Ну-ну, не торопитесь, мы еще не договорились.
— Можете оставить себе седло.
— Оно и так у меня, и отдавать я его не собирался.
— Мы вам его починим, даже обменяем на новое. А заодно научим им пользоваться.
— Не годится, мне и здесь хорошо. Здешние нравы я знаю, а если отправляешься в другие времена, то, пожалуй, беды не оберешься. А вот если есть еще фотографии вроде Марафонской… Скажем, пару сотен снимков на избранные темы.
Он в отчаянии схватился за голову.
— Да откуда?! Мы не делаем таких снимков!
— А Стефан делал.
— Ну, как вам объяснить?! — воскликнул он. — Стефан — урод, вырожденец. Он упивался насилием и кровью, потому-то мы и держали его здесь. Он сидел тут взаперти, и к полевой работе его не допускали. А он при удобном случае потихоньку удирал и делал то, что вы называли фотографиями. У них есть название…
— Голограммы, — подсказал я.
— Да, наверно. Аппарат на основе лазера. Решение включить Стефана в команду было ошибкой. Нам приходилось его прикрывать. Мы не можем ни одобрить его действия, ни сообщить о них — тут замешана честь команды. Мы пытались поговорить с ним по душам, мы его умоляли, но все как об стенку горох. У него слово на вороту не виснет, он просто психопат. Просто чудо, как он ухитрился прикинуться нормальным и добиться включения в команду…
— Психопаты на выдумку хитры.
— Теперь вы поняли? — с мольбой в голосе спросил он.
— Смутно. Вы сторонитесь насилия, вид крови вас отпугивает. И тем не менее изучаете историю, а история — штука кровавая и редко обходится без насилия.
Он содрогнулся:
— Мы с этим уже столкнулись. Но несмотря на отвращение, приходится принимать в рассмотрение и это. Но нам-то это удовольствия не доставляет, а Стефан насилием наслаждается, и притом прекрасно осведомлен, что мы думаем по этому поводу. Боится, что мы уничтожим его фотографии, и прячет их. Но если мы их найдем, то непременно уничтожим.
— Значит, вы их искали?
— Повсюду, но не нашли ни одного тайника.
— Выходит, они где-то поблизости?
— Весьма вероятно. Но если вы носитесь с идеей отыскать их, забудьте об этом. Вы же сами говорили, что психопаты на выдумку хитры.
— Говорил. В таком случае сделка не состоится.
— Вы что, хотите оставить капсулу себе?!
Я кивнул и сунул цилиндр подмышку.
— Но зачем?! — воскликнул он. — Чего это ради?
— Раз капсула представляет ценность для вас, то пригодится и нам, — ответил я, мысленно вопрошая себя, что это я, на милость Божью, затеял — стою тут на полусогнутых в этом пещерном руднике, и спорю с человеком из будущего по поводу какого-то дурацкого цилиндра из нечеловеческого прошлого?!
— Вы не сумеете извлечь информацию, находящуюся в этом цилиндре, — сказал он.
— А вы-то сами? Как насчет ваших людей?
— У них больше шансов. Полной уверенности, разумеется, нет, но шансов у них больше.
— Я полагаю, вы надеетесь обнаружить сокровища каких-то нечеловеческих знаний, какие-то новые культурные концепции, основанные на нечеловеческих ценностях, надеетесь столкнуться с массой новых идей, лавиной новых воззрений, часть из которых может органически войти в вашу культуру, а часть — нет?
— Вы попали в самую точку, Торнтон. Даже если вы сумеете извлечь из капсулы информацию — как вы ею воспользуетесь? Не забывайте, что она частично, а то и полностью противоречит вашему нынешнему мировоззрению. А если там говорится, что права человека и в теории, и на практике главенствуют над правом собственности? На практике, а не только в теории; да, конечно, теоретически права человека пользуются некоторым приоритетом и теперь, это даже закреплено законодательством — но вот как насчет практики? А что, если вы узнаете, что национализм обречен, и получите рецепт его ликвидации? Что, если истинный патриотизм — всего лишь дикая чушь? Это я не к тому, что в капсуле должна содержаться информация по поводу прав человека и национализма. По моему мнению, там много такого, что нам и не приходило в голову. Вот подумайте: как сегодняшнее общество — именно ваше сегодняшнее общество — отнесется к столь явному отклонению от считающихся общепринятыми норм? А я вам скажу: эти знания проигнорируют, сунут под сукно, будут высмеивать и презирать, пока не сведут к нулю. Если вы намерены отдать капсулу своим людям, с равным успехом можете разбить ее о камни.