И знал, что заблуждаюсь — такое не забывается. Слишком уж много событий, слишком уж многое осталось недосказанным, чтобы просто закрыть глаза на случившееся. А еще, должно быть, слишком многое поставлено на карту. Хотя указать конкретно, что именно поставлено на карту, я бы не сумел — найдены ответы не на все вопросы, даны не все разъяснения, недосказан рассказ. А отыскать ответы можно только в одном-единственном месте.
Итак, я спустился с крыльца и сел в машину. Вигвам был погружен во тьму, на мой стук никто не ответил; я нажал на ручку, и дверь распахнулась. Войдя в дом, я молча стоял во тьме — по-моему, в полной уверенности, что там никого нет. Через некоторое время глаза привыкли к темноте, и я осторожно двинулся вперед, стараясь не цепляться за стулья. Под ногой что-то хрустнуло, я застыл в полушаге и разглядел изувеченные остатки карты времен. Нашарив в кармане коробок, я чиркнул спичкой и при ее слабом огоньке стало видно, что куб разбит — должно быть, кто-то изрядно потрудился над ним с кувалдой или булыжником.
Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Не видя смысла задерживаться, я развернулся и вышел, хлопнув за собой дверью. Теперь у жителей холмов появится еще одна загадка, о которой можно вволю посудачить. Взять хотя бы карту времен — когда ее найдут, разговоров хватит минимум на год. Однако настоящей тайной останется вопрос о том, что же случилось с посетителями Вигвама, исчезнувшими как-то летом, бросив в гараже новенький «Кадиллак». Сумма неуплаченных налогов будет понемногу расти, пока кто-нибудь не уплатит их, и тогда Вигвам приобретет нового владельца и новое название — но на легенде это никак не скажется. Год за годом ее будут пересказывать на Торговом Посту, с каждым пересказом история будет приобретать все более красочные подробности, и со временем Вигвам приобретет славу проклятого места, и тогда бессмертие легенде обеспечено.
В лесу перемигивались светлячки, а добропорядочный козодой все так же вздыхал по ту сторону лощины. Ничего не попишешь — я сделал, что мог. Утешая себя этой мыслью, я вернулся в хижину, не в силах отделаться от ощущения полнейшего краха, а еще осознания, что лишился единственного шанса добиться хоть чего-нибудь. Вот и все, пиши пропало. Так что лучше всего засесть за рукопись в надежде, что работа поможет забыть обо всем — а если не забыть, то по крайней мере забыться, пока воспоминания не утратят первоначальную свежесть.
И я старался. Целых три дня. Собрал волю в кулак и даже кое-что написал. Потом перечитал, разорвал и написал все заново. Второй вариант оказался ничуть не лучше предыдущего.
Сидя за кухонным столом, я пытался сосредоточиться на работе, но седло в шкафу будто поддразнивало меня. Тогда я вытащил его из шкафа, поволок вниз и спихнул в глубокий овраг, но и это ничуть не помогло — оно поддразнивало меня и оттуда. Пришлось слезть в овраг, выволочь его обратно и снова швырнуть в шкаф.
Продукты кончились, вынудив меня поехать в Торговый пост. Хемфри сидел снаружи. Наклонив стул так, что тот опирался на задние ножки и прислоненную к стене здания спинку, Хемфри создал себе подобие кресла. Я купил все необходимое, взял подписанное Невиллом письмо и пару часов просидел рядом с Хемфри, слушал его болтовню о руднике. Говорил только Хемфри, я же не вставил ни словца из страха невольно проговориться и хоть косвенно дать ему понять о своей осведомленности.
Письмо было коротким: Невилл явно писал в спешке. «Уезжаю в Грецию, надо снова повидать Марафон».
Вернувшись домой, я собрал все свои наброски и черновики, сунул их в портфель и отправился на рыбалку, в надежде, что это поможет прийти в себя. Если я смогу увлечься рыбалкой, то еще не все потеряно — проведу конец лета за этим занятием, и как-нибудь оклемаюсь. Но рыбалка долго не продлилась.
Я добыл уже три довольно крупных рыбины, когда дошел до того места, где присел тогда на колоду и заметил торчащие из земли торцы бревен, и вышел прямо к руднику.
Я вновь вошел в ручей и поглядел вверх, на холм. Вон там по склону промчалась белка и нырнула в пещерку, а невдалеке от пещерки зиял вход в рудник.
И тут мой рассудок преподнес мне неожиданный сюрприз. При взгляде на эту пещерку до меня вдруг дошло одно непонятное, едва заметное обстоятельство. Оно с самого начала таилось в моем подсознании, до сей поры оставаясь незамеченным. После я ломал голову, почему не прозевал его, почему оно не осталось скрытым, почему компьютер в моем мозгу извлек его на белый свет.
Помнится, в пещерке виднелись перья и белесый помет находивших в ней укрытие птиц, а у дальнего края была небольшая осыпь. Осыпь-то и привлекла мое внимание — должно быть, я подсознательно отметил нечто существенное, но в тот раз был так возбужден, что отложил рассмотрение на потом.
И вот сейчас мне вдруг стало ясно, что козырек пещерки состоит из известняка, а осыпь — из зеленого сланца. Этим зеленым сланцем усыпано все ложе ручья — это просто гладкие обломки мягкой породы, принесенные сюда водой с равнины Декоры, расположенной на Платтских отложениях. Так что сланец вовсе не осыпался — его туда принесли намеренно.
Хоть это и кажется невероятным, но скорее всего, именно в тот момент я ощутил, в чем дело. Невероятная ситуация неминуемо породила невероятную гипотезу.
Я мысленно взбунтовался: «К черту! — думал я. — Сыт по горло», — одновременно осознавая, что все равно погляжу, иначе места себе не найду. Неопределенность будет вечно преследовать меня. По-моему (теперь не помню точно), в тот момент я даже надеялся, что наткнусь на обломки известняка, а вовсе не сланца.
Но подойдя поближе, убедился в правоте подсознания — это были именно гладкие, обкатанные водой куски сланца. А под кучкой камней были спрятаны два принадлежавших Стефану фотокубика.
Сидя на корточках и разглядывая кубики, я вспомнил слова Чарльза: «Он просто психопат. Сделал свое грязное дело и спрятал кубики, так что мы не смогли их найти».
Как ни странно, я не мог вспомнить, какие именно слова тот употребил. Назвал ли он Стефана психопатом, а дело грязным, или использовал другие, но очень сходные по смыслу слова? Вот насилие он упоминал, это точно — но в его устах этот термин заменял некое более тонкое и емкое понятие, раскусить которое мне не по зубам. Но суть его реляций, разумеется, сводилась к одному — продемонстрировать глубину разверзшейся между нашими временами пропасти.
Я попытался вообразить, как современный работник служб социального обеспечения мог бы объяснить смысл сострадания к обездоленным римскому патрицию, думавшему лишь категориями хлеба и зрелищ. Сравнение, конечно, довольно слабое, ведь пропасть между работником социального страхования и патрицием гораздо уже, чем пропасть между мной и Чарльзом.
И вот я сижу за кухонным столом, а передо мной стопка исписанных листов. Рукопись подходит к концу. Рядом стоят два кубика. Меня не покидает удивление перед слепым стечением обстоятельств, направлявших меня прямо к ним. А еще я не без горечи удивляюсь необходимости в одиночку нести груз истины, не имея возможности поделиться ни с кем даже словом, доверяясь лишь бумаге, в тишине и тайне ради собственного спасения (хотя и начинаю думать, что это меня не спасет).
И еще меня удивляет отсутствие во мне какого бы то ни было сострадания к этим людям будущего: ну не могу я считать их детьми наших детей, нашими отдаленными потомками. Отчего я не могу пожелать им добра? Не знаю, не понимаю, и ничего не могу с собой поделать — словно они чужаки, словно они так же чужды мне, как и те существа, которые отправляли к звездам цилиндры; но чужими их сделало не расстояние, а время.
Теперь что касается кубиков.
Конечно, я не историк, но почти уверен, что в первом запечатлена коронация Карла Великого на трон властителя западной империи. Карл — если это действительно он — просто грубое животное, головорез, с первого же взгляда внушающий инстинктивную неприязнь. А проводит церемонию Лео III — маленький суетливый человечек, на которого происходящее производит гораздо более сильное впечатление, чем на будущего императора.
Разумеется, уверенность у меня нет, но целый ряд факторов заставляет мне предполагать, что в этом фото изображены Карл Великий и Лео. В контексте истории именно эта коронация должна привлечь внимание человека, отправляющегося в прошлое, а если точнее — привлечь внимание человека нашего времени. Со Стефаном ни в чем нельзя быть уверенным — если его мышление и мировоззрение похожи на мировоззрение его современников, то один Бог ведает, зачем он вообще что-нибудь делал. С другой стороны, он сфотографировал Марафонскую битву — а это наводит на мысль, что он думал примерно в том же направлении, что и мы, и делает понятным его так называемый психоз. Быть может, современники считали его невротиком лишь за явно атавистичный характер?
Слабое утешение. Уж лучше бы атавизм был тут ни при чем. Будь у меня такая уверенность, второй кубик не внушал бы мне таких опасений.
Теперь я жалею, что не принял на себя труда узнать Стефана поближе. Как оказалось, его никто и не знал толком. Многие годы мы жили бок о бок, удосуживаясь лишь помахать ему рукой при встрече. Ну да, характер у него был непростой — Хемфри говорил, что из Стефана слова клещами не вытянешь. И все же всем нам стоило приложить побольше усилий.
Теперь я пытаюсь мысленно воссоздать его образ, представить, как он крадется через лощину, чтобы спрятать кубики. Должно быть, смерть застигла его по дороге к тайнику, когда Стефан хотел схоронить марафонское фото. И у меня зреет парадоксальное предположение, что он сыграл над нами какую-то жуткую могильную шутку, сам навел нас на свой тайник, намеренно погибнув прямо под мостом, чтобы я или кто-нибудь другой легко нашел спрятанные кубики. Тогда две фотографии достоверных исторических событий должны вызвать доверие к третьей. Это, конечно, безумие, но в крайних обстоятельствах люди думают вопреки логике. Должно быть, заблуждаюсь все-таки я, изо всех сил отыскивая повод не придавать значения третьему снимку.
На снимке показано распятие. Крест совсем невысок — ноги распятого не достают до земли всего пару футов. Запястья приколочены к перекладине гвоздями, но щиколотки просто привязаны к столбу, без какой-либо опоры для стоп. А чтобы обвисшее тело не сорвалось с гвоздей, в паху пропущен вколоченный в столб деревянный колышек. Вдали виден древний город. Рядом со скучающим видом опираются о копья с полдюжины безмолвных солдат — насколько я понимаю, это римские легионеры, приставленные к кресту для охраны порядка во время казни. Кроме солдат, почти никого — небольшая группка притихших зрителей. Под крестом, обнюхивая его, стоит тощий пес; при взгляде на него как-то сразу ощущаешь, что через секунду пес задерет лапу.
На кресте нет никакой таблички с издевательской надписью. Чело распятого не увенчано терновым венцом. Крест лишь один, крестов с разбойниками рядом нет. И никакой торжественности и славы.
Но все-таки, все-таки… Стефан снял момент Марафонской битвы, увековечил для потомков тот немаловажный рождественский день, доказав, что обладает острым чутьем историка, причем историка современного, а не будущего. Если он настолько прав в двух случаях — то почему же должен заблуждаться в третьем? Ну да, распятие применялось часто, это наказание для рабов и преступников — словом, для отверженных и презренных. Но историческим значением обладает лишь одно-единственное. Мог ли Стефан его прозевать? Хочется верить, что так, но увы, скорее всего он прав.
Но что меня огорчает, наполняя мою душу бездонным холодом, — это заурядность происходящего. Просто дрянная смерть — если она бывает дрянной; по-моему, чаще всего именно так дело и обстоит. Солдаты ждут, когда жертва отдаст концы, и можно будет заняться чем-нибудь более приятным. Остальные просто ждут конца, безропотно и смиренно; владычеству и силе Рима не может противостоять никто.
Но все-таки я считаю, что если событие происходило именно так, таким оно и должно остаться, таким оно и должно быть поведано нам. Из этого грустного и ничтожного события христианство может почерпнуть такую силу, какой никогда не даст ему вся символика воображаемой славы.
Голова жертвы свесилась на грудь, но если повернуть кубик — не увидеть лицо будет невозможно.
И заглянув ему в лицо, я все пойму — не потому, что узнаю. Мы не знаем его лица, до нас дошли только плоды фантазии стародавних художников, и не все они сходятся между собой. Нет, я узнаю его по глазам, по какому-то особому выражению лица.
И еще мне не дает покоя седло. Интересно, можно ли его починить? Можно ли заставить его снова заработать? Сумею ли я с нуля разобраться в управлении?
Примечание редактора: Данная рукопись найдена после исчезновения Эндрю Торнтона, в его портфеле, вместе с черновиками книги, над которой он работал. Полиция пришла к заключению, что он, вероятно, забрел в чащу, где и убит медведем, так что найти его тело будет практически невозможно. Расстроенное состояние его ума, проявившееся в рукописи, делает эту гипотезу весьма вероятной. Об исчезновении Торнтона сообщил его друг, Невилл Пайнер, по возвращении из Греции. Упомянутое в рукописи седло не обнаружено, да и вряд ли когда-либо существовало. Доктор Пайнер, ныне занятый работой над книгой о Марафонской битве после ряда новых находок, категорически отрицает наличие так называемой Марафонской фотографии.