– Офицера везет на джипе, – ответил француз. – Не нравится он мне что-то… Говорит очень много и слишком оживленно…
– Ты знаешь афганский язык?
– Всего несколько слов на пушту. Но слово «доллар» на любом языке звучит одинаково…
Один из солдат заметил, что мы разговариваем, и что-то крикнул, замахнувшись на Поля автоматом. Дальше ехали молча…
Куда мы едем, со дна кузова грузовика было не видно, и нам пришлось довольствоваться картиной колышущихся перед глазами спин в засаленных стеганых халатах и ныряющей вверх-вниз белой вершиной высокого хребта на близком горизонте, которая то и дело мелькала между головами солдат на фоне вечернего густо-голубого, совершенно безоблачного неба.
Заметив мой взгляд, устремленный на снежные вершины на горизонте, Поль наклонился ко мне и шепнул одно только слово:
– Гиндукуш…
Глава девятая
…Тряслись мы на грузовике минут сорок, не меньше. Я даже успела немного подремать – сидя. На каждом камне, на каждой кочке волей-неволей открывала глаза и, убедившись, что не вылетела за борт, тут же их закрывала.
Наконец грузовик остановился, и я, окончательно очнувшись от дремоты, с ужасом поняла: ноги у меня затекли до такой степени, что просто не шевелятся. Я не чувствовала вообще, что у меня они есть. Поль кое-как поднял меня на ноги и единственное, что я успела заметить, – снежный хребет на горизонте стал намного ближе и значительно подрос. Но иголки вонзились в мои приходящие в норму икры с таким остервенением, что у меня потемнело в глазах…
Если бы не Поль, крепко держащий меня за плечи, я просто-напросто вывалилась бы за борт грузовика: стоять самостоятельно не было никакой возможности…
Про нас первое время словно забыли и оставили торчать в кузове машины. Когда же жестами показали, что мы должны вылезти из грузовика, я уже смогла спуститься самостоятельно.
Нас привезли в центр какого-то селения, дома которого были сложены из плоских камней и больших темно-коричневых кирпичей, скрепленных между собой, очевидно, глиной. Стены домов высотой шесть-восемь метров сливались друг с другом, образуя сплошной извилистый коридор. Кое-где в стенах виднелись маленькие окна, расположенные на высоте не ниже трех метров.
Окна были без стекол и зияли черными отверстиями, как амбразуры бойниц. Дверей, вернее, дверных проемов, оказалось значительно меньше, они тоже чернели в вечерних сумерках, как зловещие темные дыры в стенах.
Кроме приехавших с нами солдат, на улице – никого. Единственное живое существо, которое я заметила, было какое-то странное животное: не то крупный осел, не то низкорослая лошадь с толстой тупой мордой. Метрах в тридцати от нас она сосредоточенно лизала какой-то белый камень, лежащий у одной из стен улицы-коридора…
Поль озирался по сторонам, словно ища что-то знакомое. Я уже хотела его спросить, чем он обеспокоен, как до меня дошло, что джипа, на котором ехал Грег, не видно. Вот это фокус!
Бросил нас американский бодрячок-шериф? Я с тревогой посмотрела на Поля. В его ответном взгляде не было ничего успокаивающего…
Я окончательно расстроилась. Меня не столько волновала собственная судьба, которая, кроме меня самой, могла бы огорчить очень немногих, сколько совершенно неизбежная мысль о том, что задание свое я, скорее всего, провалила. Как можно искать какого-то секретного агента и тем более освобождать и вытаскивать его из Афганистана в Россию, если сама я сейчас – на положении пленника. В этом не было ни малейших сомнений.
Не ясно только, что с нами собираются делать? Прикинув возможные варианты, я пришла к выводу, что нас или продадут в рабство в какое-нибудь горное селение, и нам с Полем предстоит долгие годы выращивать что-нибудь вроде опийного мака в одной из труднодоступных горных долин, или попытаются получить за нас выкуп.
Если, конечно, найдется кто-то в России, заинтересованный в том, чтобы меня выкупить или обменять… Впрочем, на кого обменивать-то? Откуда у нас сейчас афганские пленные возьмутся!
Не имею никакого понятия, как отнесутся французские власти к возможности выкупа своего волонтера у талибов, но мне почему-то кажется, что у него шансов на положительное решение этого вопроса немного. Примерно столько же, сколько и у меня…
А я на российское правительство или руководство МЧС, честно сказать, не рассчитывала, зная принципиальную позицию, которой придерживались официальные российские структуры в подобных ситуациях. Выплачивать выкуп было просто категорически запрещено приказом самого министра. Чтобы не создавать прецедент и не поощрять практику похищения людей с целью выкупа. Похищенные приказом объявлялись пропавшими без вести и могли рассчитывать только на чью-то частную инициативу…
А на кого могла рассчитывать я? Близких родственников у меня, к сожалению, уже не было. Мужчины, который бросился бы меня спасать в чужую страну, как в распространенных голливудских сюжетах, – тоже не предвиделось. У меня теперь вообще не было постоянного мужчины… С тех пор, как я рассталась с Сергеем…
Я почувствовала, что на глаза сами собой наворачиваются непрошеные слезы. Ну вот – только этого еще не хватало…
Прекратить сейчас же! Тоже мне, – спасатель! Старший лейтенант МЧС! Психолог! Девчонка ты сопливая! Детский сад! Теоретик, мать твою! Ты о чем в своей диссертации писала?
Не надо, не вспоминай все умные слова и заковыристые термины, в которых много смысла, но мало проку! Только самый главный вывод, понятный любому, самому необразованному человеку!
В экстремальной ситуации силы у человека берутся откуда-то сами, независимо от того, хочет он этого или нет. В момент опасности человек может делать такое, что спасает ему жизнь и о чем он потом сам вспоминает с удивлением и не верит, что это ему удалось… Как будто это было не с ним, словно не он все это сумел. Потому что в обычном, нормальном, безопасном состоянии человеку делать такие вещи совершенно не под силу.
Например, перепрыгивать трехметровые заборы, обгонять автомобили, уворачиваться от выстрела, поднимать тяжести, в десятки раз превышающие вес его тела, регулировать свой пульс и десятки минут практически не дышать, если дышать нечем…
И это еще не самые поразительные способности, открывающиеся у человека в экстремальной ситуации. Есть еще многое такое, что вообще иначе чем фантастикой не назовешь… Например, предвидение действий противника, хотя у тебя нет никакой информации о его намерениях. Но это не телепатия, просто какое-то особое чутье, сродни естественному животному инстинкту…
Это же все и есть тот самый «мобилизационный психофизиологический комплекс», который ты так красиво расписала в диссертации на пятьсот страниц и о котором знаешь практически все…
Ну, например, хотя бы то, что скорость быстродействия нейронных процессов увеличивается в момент опасности в сотни раз…
Стоп, дорогая моя! Постарайся все же даже сама с собой говорить попроще. Ты же не лекцию читаешь для аспирантов. Тебе сейчас поближе к реальности нужно быть, а не к теории…
На нормальном человеческом языке все твои умные слова на пятистах страницах означают одно – когда человек попадает в безвыходную ситуацию, за доли секунды он в своем мозгу перебирает все возможные варианты спасения. А их, как показывает богатая практика спасательных работ, как правило, бесчисленное множество. И, как ни странно, достаточно в это лишь твердо поверить, чтобы найти путь к спасению…
Самое неприятное, что подстерегает человека в момент любой опасности, – решить, что пришел твой конец. Тут-то он к нему всегда и приходит. Словно только и ждет этой мысли…
Короче, когда я вновь взглянула на Поля, глаза у меня были сухие, а во взгляде выражалось скорее всего твердое намерение выбраться отсюда как можно скорее. И не только выбраться, но и выполнить миссию, с которой меня сюда послали.
Поль, как мне показалось, меня хорошо понял. И чем дольше я на него смотрела, тем больший интерес он во мне вызывал.
Я только теперь разглядела в нем одну очень любопытную и понравившуюся мне особенность. Несмотря на свой несколько инфантильный имидж по сравнению с Васильевым или тем же Грегом, Поль постоянно был готов к мгновенным активным действиям. Просто ситуация, на его взгляд, еще ни разу не становилась критической, и он не спешил реализовывать эту свою готовность.
Он был словно готов к выстрелу в любую секунду, как пистолет со взведенным курком, зажатый в твердой и уверенной руке… Правда, это как-то не совсем органично сочеталось с его склонностью к постоянному флирту и, честно говоря, меня несколько настораживало. Не укладывалось в рамки психологической достоверности…
…Все это я уже додумывала, трясясь на спине точно такой же маленькой лошадки, которую видела на улице селения. «Лошадка» только ростом заслуживала уменьшительно-ласкательного имени, в остальном это было злобное и коварное существо. Мало того что она постоянно пыталась сбросить меня и я себя чувствовала ковбоем, выступающим на родео, эта мерзкая тварь постоянно оглядывалась и норовила укусить меня за ногу.
Поль успел мне сообщить, что это существо, с обликом лошади и нравом крокодила, называется лошадью Пржевальского. То, что впервые обнаружил и описал для науки этого кровожадного парнокопытного зверя наш соотечественник, мало меня утешило.
Один из солдат, совершенно крестьянской наружности, если я, конечно, правильно представляю себе облик афганского кочевника, показал мне, что как только лошадь оборачивается, нужно сразу же бить ее по ноздрям плеткой. Плетки у меня, естественно, не было, и никто мне ее не вручил. Пришлось приспособить для этой цели фонарик из штатного спасательского снаряжения. Он был не особенно увесистым, но достаточно жестким, и удары у меня получались, судя по реакции этой злыдни, довольно чувствительными.
Ясно было, почему нас сняли с грузовика и пересадили на лошадей. Дальше на машине ехать было просто невозможно. А нас, судя по всему, приказали доставить куда-то повыше, в горы.
Сопровождали нас теперь трое солдат с автоматами, которые управлялись с такими же «пржевалками», как я обозвала лошадей, с удивительной сноровкой. И чувствовали себя на них совершенно свободно, не хуже любого ковбоя с заокеанского Дикого Запада.
Поля, прежде чем посадить на лошадь, обыскали и отобрали у него «беретту», рацию и огромный тесак, который во французском отряде скромно назывался просто «спецножом спасателя».
Когда его обыскивали, Поль пристально посмотрел на меня и еле заметно покачал головой. До меня не сразу дошло, что он мне хочет сказать. Но когда ко мне подошел солдат и показал пистолет, телефон и огромный нож-тесак, отобранные у Поля, я сообразила. И отдала ему свой телефон, который торчал у меня из нагрудного кармана, и отцепила с пояса свой спасательский нож, который был раза в четыре меньше французского.
Обыскивать меня не стали, и пистолет, торчащий в задней поясной кобуре и прикрытый специальной маскирующей складкой моего комбинезона, остался в моем распоряжении. Поль просто знал, что солдат не станет обыскивать женщину, и предупреждал меня, чтобы я не отдавала свое оружие добровольно.
Я подумала, что, наверное, произвожу странное впечатление на афганских солдат.
Женщина без паранджи должна вызывать у них по крайней мере чувство беспокойства, если не враждебности. Но только – не опасности. Женщина на Востоке – традиционно забитое и слабое существо, занимающее место, в суровых глазах афганца, где-то между человеком, то есть мужчиной, и животным.
Женщина годится только на то, чтобы готовить пищу и рожать детей, и никогда не воспринимается ими как противник… Отсутствие у меня оружия было для них само собой разумеющимся и не вызвало никакого подозрения. Ну что ж, это мне на руку…
Карабкаться по горной тропе на лошади, которая то и дело старается сбросить тебя со своей спины, надо сказать, малоприятное занятие.
Только со стороны может показаться, что это увлекательное и интересное путешествие – сиди себе на лошади и поглядывай по сторонам на живописные горные пейзажи, окружающие тебя со всех сторон. В реальности это постоянное напряжение – и для того, чтобы удержаться на лошади и не быть сброшенной либо на землю, либо, еще лучше, – прямо в пропасть, от которой тебя отделяет порой метра два-полтора, и для того, чтобы вовремя врезать по ноздрям твоей милой «лошадке», то и дело проверяющей твою бдительность… И горе тебе, если ты эту бдительность ослабишь. Зубки у милых животных тупые, но челюсти мощные – хороший укус может запросто раздробить кость.
Это мне объяснил Поль, познания которого в местной жизни все больше меня удивляли… Знал он, наверное, ничуть не меньше Грега, просто не лез вперед со своим опытом и знанием, как американец. Я поняла, что это было его тактикой в общении с Грегом, хотя и не видела в ней особого смысла.
Предупреждение Поля меня, конечно, заставило быть более осторожной в общении со своим «транспортным средством», но чем больше я следила за лошадиной ухмылкой, с которой она оборачивала свою морду, тем меньше меня занимали окружающие красоты.
Добавьте к этому сгущающиеся с каждой минутой сумерки – и вы получите полное представление о прелестях и удовольствиях такого путешествия. Не говоря уже о том, что я не имела никакого понятия, куда меня везут, зачем и что вообще ждет впереди меня и Поля…
Ночь в горах наступает всегда неожиданно.
Это я знала, но все равно темнота упала на нас как-то сразу, словно снег на голову. Наш небольшой караван остановился посреди крутого горного подъема, и около часа мы ждали, пока взойдет луна, хотя я с сомнением отнеслась к ее возможностям осветить дорогу настолько, чтобы можно было не опасаться за свою жизнь. Было так темно, что черноту под ногами невозможно было отличить от темноты пропасти, находящейся от тебя всего в паре метров. Сделать шаг в пустоту было очень легко. Продолжать путь в таких условиях могли только самоубийцы…
Поль, воспользовавшись вынужденным привалом, принялся изображать что-то вроде моего опекуна-наставника. Он начал объяснять мне то, что я хорошо понимала и без него. Судя по всему, сказал он, цель нашего горного перехода уже близка. В Афганистане, мол, мало любителей ночных переходов по горам. Рисковать жизнью, бродя ночью по горам, даже талибы согласны только в исключительных случаях…
«А кто вообще из нормальных людей рискует жизнью для своего удовольствия?» – хотела я его спросить, но промолчала. В конце концов решила: имидж неискушенного и не знающего местных условий новичка мне не помешает. Самая лучшая позиция в отношениях с противником – это когда тебя недооценивают… А был ли Поль моим союзником – этого я еще не знала наверняка…
Глава десятая
Когда взошла луна и осветила тропу не хуже закатного солнца, я даже удивилась сначала, о каком риске я думала, ведь все прекрасно видно… Но минут через пять поняла, что лунный свет обладает одной неприятной, тем более в горах, особенностью – он искажает расстояние, делает опасность нереальной.
Пропасть в каком-то полуметре слева от твоей ноги совершенно не вызывает у тебя чувства опасности, потому что похожа просто на тень от скалы… И стоит твоей норовистой лошадке оступиться… Все, что от тебя останется – только прощальный крик, который сам вырвется из нутра во время полета на дно ущелья…
Ночное путешествие и у солдат вызывало беспокойство: они чаще стали покрикивать на своих лошадей, а в особо опасных местах двое из них даже брали наших с Полем лошадей за поводки, справедливо не доверяя нашему наездническому умению.
Место, куда мы через полчаса прибыли, поразило меня какой-то совершенно нереальной обстановкой. Неожиданно мы выбрались на ровную и длинную площадку, которая, как и тропа, примыкала к краю обрыва, заросшего невысокими деревьями, но была гораздо шире и ровнее. Больше всего это было похоже на кусок горного шоссе – только вместо асфальта под ногами была ровная утоптанная поверхность скального выступа…
Я даже видела кривые сучковатые столбы с какими-то проводами, очень похожими на те, что тянутся вдоль российских дорог в каком-нибудь сельском захолустье. То ли телефон, то ли низковольтная линия электропередачи… От этих столбов и возникало почему-то ощущение нереальности происходящего.
Слева был обрыв, справа отдельными уступами возвышались над нашими головами скалы, отбрасывая совершенно черные и непроницаемые для глаз тени. Судя по тому, что караван наш остановился и солдаты оставили своих лошадей, мы находились в каком-то селении, но ничего похожего на жилье я не увидела.
«В пещерах они, что ли, живут?» – думала я, с напряжением всматриваясь в черные тени около громоздящихся справа скал.
Заметив, что я озираюсь по сторонам, Поль молча взял меня за плечо и показал рукой наверх, так, что мне пришлось высоко задирать голову, чтобы увидеть край возвышающегося справа обрыва скалы. В лунном свете я увидела четкие силуэты квадратных стен и плоских крыш, венчающих каждый из отдельных утесов, на которые скала разделялась вверху. Они были разной высоты: до некоторых – метров тридцать, до других – все пятьдесят…
Никогда не видела средневековые замки, но у меня появилась твердая уверенность, что именно так они и должны были бы выглядеть в лунные ночи. Так же таинственно и неприступно…
Солдаты, как я поняла, не особенно беспокоились о том, что мы можем сбежать, полагая, наверное, что бежать здесь особенно-то и некуда: дорога всего одна. Да и далеко ли мы убежим ночью?.. До обрыва в ближайшую пропасть?
Один солдат просто показал нам с Полем на спину другого и жестом объяснил, что мы должны идти за ним. Солдат, которого нам определили в провожатые, шагнул в тень и тут же пропал из вида.
Мне пришлось чуть ли не на ощупь искать его спину, пока глаза хоть чуть-чуть привыкли к полному мраку впереди и я начала различать едва заметный силуэт. Солдат начал подниматься по каменным ступеням наверх. Врожденное чувство самосохранения диктовало мне ни на шаг от него не отставать. Не знаю, почему солдаты не зажгли хотя бы факелы и шли впотьмах, но я тоже не рискнула проявлять инициативу и включать свой фонарик, слегка погнутый от ударов о морду моей лошадки, с которой я рассталась без всякого сожаления. А когда заметила, что Поль тоже не пользуется своим фонарем, который у него, как у любого спасателя, должен был быть обязательно, я поняла, что поступила совершенно правильно.