Такова была типичная поклажа советского путешественника, отпускника или командированного куда-нибудь надолго – налаживать новое производство в отдаленном краю. В чемодане же ехал минимум белья, там помещались необходимые книги, кое-какие консервы, небольшие запасы круп и сахара, пачка грузинского чая… Собственность обычного советского человека вполне помещалась в один обычный советский чемодан, а снаружи привязывалась подушка…
Но были чемоданы и нетипичные, принадлежавшие щеголям и богачам. В пятидесятые возникла тотальная мода на маленькие и средние лакированные чемоданы – черный лак и желтый кожаный кант по ребрам. Такое сочетание фактур и цветов создавало сильный эффект. Больше всего таких чемоданов мелькало в толпе на курортных вокзалах, Курском и Киевском, на аристократическом Ленинградском. Их владельцы выглядели особым образом и характеризовались определением «пижон»…
Тут требуется небольшое отступление. Именно в пятидесятые – с переходом из поздних сороковых – сознательные советские граждане беззаветно боролись со стилягами, юношами и девушками, подражавшими, как им, во всяком случае, казалось, во внешнем виде и манерах молодым американцам и отчасти европейцам. Я уже писал о том, как с помощью журнала «Крокодил» пытался попасть в эту завидную категорию отрицательных героев… Но были молодые – и даже средних лет – люди, которые жили в свое удовольствие, пренебрегая противоестественно узкими брюками и тропическими галстуками, – их не интересовали иностранные экстраваганции, они вполне удовлетворялись отечественным шиком. Один такой, помню, шел по перрону Рижского вокзала, легко неся в крепкой руке как раз лакированный чемодан. Он был красиво стрижен и, возможно даже, завит, от него крепко, но не слишком, пахло прекрасным мужским одеколоном – не банальным «В полет!», а чем-то неведомым, на нем был свето-серый тонкий летний костюм, с короткими, до локтя – невообразимо! – рукавами, серые же летние туфли с желтым рантом перекликались цветами с чемоданчиком… То был законченный, совершенный экземпляр пижона, и я это сразу почувствовал. Впоследствии я понял, что весь этот легкий, летящий, не вписывающийся в безобразное окружение, но и не конфликтующий с ним стиль прежде всего создается безоговорочным женским приятием.
Исчезли давным-давно идейные стиляги, уже много лет расцвечивают городской пейзаж хипстеры и метросексуалы, а процент пижонов остался тот же – их немного, этих украшений толпы.
Еще одно отступление, кратчайшее: женщины-пижонки любят, независимо от моды, по заказу сшитые широкие наряды, матовый шелк и крупные украшения. Занимаются чем-нибудь в кино или театре – но не актрисы.
А мужчины-пижоны довольно часто не занимаются ничем.
…И еще один сорт чемоданов необщего употребления: из толстой, зернистой матовой свиной кожи, чаще всего оранжево-желтые. Их, штуки три-четыре, захлестнув ременной петлей – тележек не было, – тащил носильщик, а следом за ним спешил к выходу из Белорусского (некоторые все еще называли Александровским) очевидно иностранный пассажир… Самое забавное: в начале шестидесятых такие чемоданы чешского производства появились в советских магазинах… по 35 руб-лей новыми! И их никто не покупал – считалось, что дорого за чемоданы. В нашей обуреваемой материным снобизмом семье пара таких появилась и служила, в основном мне, лет двадцать.
Причудлива была наша советская жизнь, господа.
Любительская съемка
Велосипед… Часы… И вот вспомнил: еще одна мечта четырнадцатилетнего – фотоаппарат.
«Любитель» стоил 120 рублей, что было не просто дешево за широкопленочную зеркалку, почти не отличимую от легендарного и бешено дорогого швейцарского Hasselblad, а противоестественно дешево. В семидесятые годы деловые интуристы вздули на них цены в комиссионках впятеро – и все равно скупали. Вырывали друг у друга из рук черные высокие коробочки, обтянутые зернистой кожей, открывающиеся откидной задней дверцей. Через эту дверцу заряжались – точнее, просто вкладывались – рулоны переложенной сизой бумагой широкой пленки на деревянных катушках… Счастливые, хватали по два и по три аппарата с распахивающимися светозащитными коробочками-колодцами, защищавшими зеркала, сверху… А у меня «Любитель» сохранился с давних времен, и ценил я его не больше, чем, к примеру, радиоприемник «Урал» с высокочувствительным на длинных и средних волнах ламповым супергетеродином – техническое совершенство, дающее не очень высокие потребительские качества. Узкопленочные «ФЭДы», в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского изготовленные коммунарами – в сущности, зэками Антона Макаренки, ценились среди профанов куда выше «Любителя», фотоаппарата для школьников… И только ушлые европейцы равнодушно отодвигали изделия беспризорников – Oh, Russian Leyca! No, thank you… – и жадно хватали «Любителя» – Oh, real Hasselblad! Give me two…
Я точно знал, что камера лежит на антресолях. Но, перерыв всё, что сняли оттуда перед тем, как начать маленький ремонт, «Любителя» не обнаружил. Допрос домочадцев результата не дал; оставалось предположить, что, будучи завернута в неприметный пакет, чудесная машина вместе с другим абсолютно никуда не годным барахлом отправилась на помойку. Не чинясь, и я отправился туда же, надеясь вернуть ценный предмет. Шел тысяча девятьсот семьдесят второй год, жил я скудно. При зарплате в 140 рублей арендовал комнату в коммуналке на Богдана Хмельницкого (Маросейке) за 50, платил алиментов 35 и находился – вскоре выяснилось, что в недолгом, – браке с женщиной, зарплата которой была и вовсе 80. Зато ее ловил участковый, поскольку у нее не было никакой прописки, так что милиционеру надо было при каждой встрече давать 10 рублей – хорошо, что коррупции еще не было. Трехзначная сумма, обещанная мне за «Любитель» продавцом комиссионки на Новослободской, стала бы очень нелишней…
Но и в помойке не было моего сокровища. Единственное, что удалось обнаружить, – след широкопленочного аппарата: рулон пленки в темно-красной светозащитной бумаге.
Знакомый фотограф из чистого любопытства взялся проявить эту пленку и сделать контрольные отпечатки. Назавтра я получил маленькие фотографии, по нескольку на листе профессиональной фотобумаги.
…Тени времени выступили из тьмы, будто старая зеркалка вытолкнула их, а сама утонула в прошлом…
…Умершие от старости были молоды на этих отпечатках…
…Взрослые оставались детьми…
«Любитель» спас их, а сам погиб.
Это судьба всех, кто пытается остановить время и сохранить его для будущего, – они платят за это своей жизнью.
Прекрасный был фотоаппарат – «Любитель».
На добрую долгую память
Вплоть до последней трети прошлого века в нашей жизни постоянно присутствовали некогда подаренные и навсегда сохранившие память о дарении вещи.
Память эта фиксировалась в дарственных надписях.
В каждом большом универмаге и магазине «Подарки», в тесном фанерно-стеклянном загончике сидел мужчина с часовщиковским окуляром под бровью. Он гравировал бессмысленные слова, из-за которых нередко тот, к кому они были обращены, стеснялся показаться на улице с подарком.
Чаще всего гравировка наносилась на металлический – иногда серебряный – косой параллелепипед с одним как бы загнутым углом, прикрепленный к крышке кожаного портфеля, или к рукоятке самшитовой трости, или к большому бумажнику, фамильярно называемому «лопатник»…
Дарили предметы соответственно статусу одариваемого. Портфели – с карманами, медными замками и ремнями – презентовались, как правило, ученым в связи с защитой диссертации или получением профессорского места. Были они набиты рукописями умных статей, что не мешало там же помещаться бутылке кефира с толстым горлышком под зеленой фольгой и пакетику с двумя бутербродами – естественно, название докторской колбасы вызывало множество шуток по поводу совпадения с ученой степенью портфеленосца.
Бумажник обычно дарили люди близкие, надеявшиеся разделить с тем, кому его преподносили, увеличение достатка. Не без намека преподносили этот предмет родители жены, друзья и партнеры по преферансу, а иногда и сама жена – если были основания ожидать, что бумажник будет толстеть. Надпись, выгравированная на металлическом четырехугольнике, обычно ограничивалась в этом случае монограммой – работа гравера стоила недешево.
А трость… Это был особый подарок, хотя в те времена не так уж редко встречались на улицах люди именно с тростями, а не с ортопедическими палками. Исчезла трость из обихода не хромых граждан примерно тогда же, когда перестали круглогодично носить шляпы – о чем я уже писал – и галоши с октября до апреля. Трость, на которую владелец не опирался по медицинским причинам, долго оставалась в пользовании – исключительно декоративном – театральных, литературных и всяких артистических мужчин, маститых ученых и вообще оригиналов. Иногда трости сопутствовал берет вместо шляпы, да еще и галстук бантиком вместо обычного, лентой, – это была уж крайняя степень экстравагантности.
А трость… Это был особый подарок, хотя в те времена не так уж редко встречались на улицах люди именно с тростями, а не с ортопедическими палками. Исчезла трость из обихода не хромых граждан примерно тогда же, когда перестали круглогодично носить шляпы – о чем я уже писал – и галоши с октября до апреля. Трость, на которую владелец не опирался по медицинским причинам, долго оставалась в пользовании – исключительно декоративном – театральных, литературных и всяких артистических мужчин, маститых ученых и вообще оригиналов. Иногда трости сопутствовал берет вместо шляпы, да еще и галстук бантиком вместо обычного, лентой, – это была уж крайняя степень экстравагантности.
Такого гражданина – не скажешь же «товарища», хотя и на «господина» как-то не решишься – в детстве я часто встречал у метро «Маяковская», он сворачивал к служебному входу в филармонию. Седые кудри выбивались из-под серого берета, на трость он не только не опирался, но и вообще нес ее подмышкой, вперед костяной рукояткой в виде очаровательной кошачьей головы…
А однажды я открыл на звонок – с категорической надписью «Крутить!» – дверь квартиры на Фучика, где мы тогда жили, и увидел… его! В берете. С тростью, зажатой подмышкой. Он оказался настройщиком, лучшим настройщиком в центре, и пришел привести в порядок теткино фортепиано.
К его трости тоже был прикреплен металлический четырехугольник с гравированной монограммой. Он поставил трость в угол и, на ходу доставая из карманов широкого пиджака ключ для натягивания струн и камертон, прямо прошел в гостиную. Там стоял небольшой, так называемый кабинетный рояль, черный его лак был сильно исцарапан.
В той квартире имелось четыре комнаты, одна из них считалась гостиной, хотя ночью в ней стелили на полу две постели. А еще одна была занята так называемым подселенцем, посторонним человеком, которого определил в семейную квартиру ЖЭК… Еще в квартире была кухня с полностью сгнившим полом, но не было ванны.
В темноте прихожей я сумел разобрать монограмму. Это были сплетенные нерусские буквы LR…
Между тем из большой спальни вышла тетка, со вчера мучившаяся там мигренью.
– Здравствуйте, Федор Степанович, – сказала она, одной рукой придерживая мокрое полотенце на голове, а другую протягивая маэстро.
Федор Степанович, инициалы которого были почему-то LR, поклонился и руку поцеловал.
Позже я заметил, что настройщики всегда выглядят и ведут себя художественней, чем музыканты. А инициалы, в конце концов, могут быть всякие.
Часть вторая
Подрывные вещи
Русский гольф
Лет примерно за пятьдесят-шестьдесят до того, как на наших непоправимо разбитых шоссе стали появляться англоязычные указатели поворота на ближайший гольф-клуб типа Govnischevo Country Golf Club,
и за полвека до того, как пацаны, недавно возившие в жигулевской «восьмерке» бейсбольную биту, начали возить в Bentley Continental мешок клюшек для гольфа,
аристократическая эта игра была известна в СССР.
Вернее, ее название было знакомо определенной категории нашего населения – лопоухим мальчикам, не умевшим драться и после обычных уроков спешившим с большими папками для нот и скрипичным футляром в музыкальную школу – надо было спешить, чтобы миновать обычную жизнь двора как можно быстрее…
Такого, как теперь сказали бы, ботана можно было определить и без папки с тисненым словом Notes. Приметой этих маминых сынков – давно исчезнувшее из обихода определение – были особого покроя брюки, в которые их одевали эти самые мамы, чьими сынками несчастных мальчишек дразнили.
Сверху, от пояса и почти до колена, это были обычные брюки, вполне мужские. А потом они вдруг заканчивались манжетой, вроде как на рукаве рубашки, манжета под коленом застегивалась на пуговицу, так что штанина завершалась как бы пузырем, оставляя неприкрытой икру. В холодное время года, соответственно, возникала необходимость в – страшно даже произнести, потому что могут услышать нормальные мальчишки, – чулках или как минимум в высоких носках…
Так вот, эти брюки с манжетой под коленом, а заодно и носки высотою до колена назывались тогда в нашей своенравной стране гольфами.
Происхождение этой почти униформы будущих ойстрахов – в отдельных случаях бывали отклонения в сторону ботвинников с шахматными досками под мышкой – действительно связано с английской игрой, требующей неколхозных полей и вообще чуждого России пейзажа. Матери будущих виртуозов и гроссмейстеров успели до войны насмотреться довольно широко распространенных в тогдашнем социалистическом быту немецких и латвийских журналов мод. В них обязательно был раздел, так и называвшийся – Golf. На рисунках, натуралистических, с тенями и оттенками, были изображены господа и дамы в слегка укороченных шароварах, заправленных, для удобства перемещения по игровому полю, в носки с цветным рисунком в ромб (как выяснилось недавно, рисунок такой называется argil). Костюм обычно включал трикотажную безрукавку с таким же рисунком и кепку из той же ткани, что и шаровары. В руках эти счастливые люди держали тонкие, неизвестного назначения палки с расплющенными крючками на конце… Golf, неведомый Golf!
Картинки эти, увиденные особым, загадочным русским способом, и породили брюки и носки, называвшиеся «гольф», проклятие интеллигентного детства, пришедшегося на конец сороковых и начало пятидесятых. Закончилась война; отменили карточки; понемногу возвращались врачи, уже не убийцы; в каждом поселке открылась музыкальная школа… Женщины – во всяком случае, те, кому повезло не остаться вдовами, – принялись на свой вкус украшать жизнь, не оставив в стороне от этого процесса и сыновей…
У меня были такие штаны, черт бы их взял.
И носки, обычные коричневые носки «в резинку», но заканчивающиеся под коленом. Там их стягивало кольцо из ленты, в которую были вплетены тонкие резинки. Резинки эти постоянно вылезали наружу, что давало возможность делать из них маленькие рогатки. Петли, которые делались на двух концах такой резинки, надевались на пальцы, разведенные рогулькой V (еще не знали мы, что так разводил пальцы Черчилль, сообщая о победе, Victory, мы ничего не знали, да и матери наши тоже)… Стреляла такая рогатка согнутыми кусочками проволоки, полученной из скрепок. Когда проволока попадала в шею или в лоб, было очень больно. Говорили, что несколько лет назад одному мальчишке выбили глаз, но более конкретных сведений о драме не имелось… Впрочем, сейчас не об этом речь, а об эластичном кольце, которое надевалось под колено поверх носка-гольфа, а верхний край носка заворачивался книзу так, что скрывал эту подвязку.
Поняв, что я никогда не буду таким, как большинство, что я обречен тащиться на какую-нибудь музыку в то время, как мальчишки будут заниматься чем-нибудь интересным – драться до крови, курить за сараем или играть в пристенок, я решил, раз уж так, попасть в первые среди изгоев, в элиту маргиналов. Конечно, не только эти слова, но и сами эти мысли и чувства были непостижимы, но нечто в этом роде где-то глубоко крутилось, дергало маленькую и слабую душу.
И я решил, что мне нужны белые носки-гольфы.
Я увидел такие на одном малом. Это было на Рижском взморье, конечно, в Дзинтари. Он прошел мимо, даже не пытаясь вырвать руки из рук родителей, хотя ему было на вид не меньше, чем мне, а я уже давно завоевал право ходить самостоятельно, просто между матерью и отцом. На нем были не то что брюки-гольф, а вообще короткие, которые теперь называются шортами и носятся в наших городах вполне взрослыми мужчинами на службу. А тогда это был просто вызов общественному мнению его ровесников, да, пожалуй, и их родителей. Я представил себе, как его лупят во дворе из-за этих трусов, нахально сшитых из «взрослого» материала, тонкой шерсти, из которой шьют мужские костюмы… Но и эта воображаемая картина не уменьшила мою зависть: я не мог оторвать взгляд от его носков. Это были белые гольфы! И дело было не только в цвете, так выгодно отличающем их от моих коричневых «в резинку». Белые носки заканчивались не обычным отворотом поверх эластичной подвязки – их держал белый же шнурок, обвивавший ногу под коленом, а на концах этого шнурка были белые кисточки, подпрыгивавшие при ходьбе!
Мать, вообще поощрявшая мои желания такого рода, пыталась, уж не помню как, добыть белые гольфы для меня. Однако усилия ее были безуспешны. Возможно, владельцу вожделенных носков привезли их из-за границы, возможно, что и он сам приехал оттуда…
Мне кажется, что я хотел белые гольфы с кисточками все лето. Наверное, на самом деле страсть обуревала меня недели две. Самое ужасное, что за это время я видел еще нескольких обладателей дивных носков!..
И я поступил так, как впоследствии поступал в разных обстоятельствах, куда более серьезных. Более того: теперь я понимаю, что решение относительно носков было первым проявлением жизненной стратегии.