Как обычно в те годы размывания идейных ценностей, наиболее верткие слуги системы последовали общей тенденции, но в собственном, комсомольско-партийном варианте. Журналисты-международники и работники райкомов прогрессивного направления носили кожаные пиджаки – именно пиджаки, а не артистические курточки, черные пиджаки строгого пиджачного покроя. Под такой кожаный, но пиджак (пиджак, но кожаный) можно было повязать галстук или в неформальной обстановке надеть тонкий свитер-водолазку – получалось и взвешенно прогрессивно, и прогрессивно взвешенно.
Особенно удачно дополняли такой сбалансированный верх джинсы не обычные, из денима, а вельветовые, завоевавшие к этому времени горячие номенклатурные сердца. С одной стороны – джинсы, с другой – не совсем… Нет, понимаешь ли, в них этой богемной потертости, потертости этой не нашей… И, опять же, галстук повязать можно.
Парадокс заключался в том, что действительно ответственным товарищам все это носить не рекомендовалось. Югославские дубленки, бельгийского шитья американские джинсы, кожаные пиджаки родом с пылающего южноамериканского континента висели в распределителях (в Москве – в так называемой 200-й секции ГУМа, у входа со стороны Красной площади, там топтались двое) без всякого спроса. Разве что зятю, в очередной раз взявшемуся за ум, сделает подарок какой-нибудь щедрый товарищ… Самим же из позднесоветской роскоши полагались только вышеописанные шапки. Завотделом – соболь, завсектором – норка, инструктор – ондатра…
А пользовались джинсово-кожаными возможностями для личного употребления только профессиональные комсомольцы – им разрешалось. Буйный, гормонально избыточный, энергичный и сообразительный резерв партии (а также КГБ, дипломатии, творческих союзов) понемногу привыкал к владению страной. Они ею немного позже и овладели, как овладевали хорошенькими инструкторшами после баньки, на конференции актива…
Пока же – кожаный пиджак, вельветовые джинсы, дубленка, чемоданчик-дипломат, о котором чуть не забыл… Высший класс – штаны с декадентским клешем поверх туфель на платформе – подошве толщиной от пяти сантиметров и больше. Комиссары в запылившихся шлемах, беспокойные сердца, строители узкоколейки, олигархи, далее – везде.
Партия сказала «надо!», комсомол ответил «нам!».
И – вперед.
Конец истории, как и было сказано
А потом все растворилось в сгустившемся воздухе вожделенной свободы. Отпущенные на волю цены. Старые учительницы, торгующие кефиром на улице всё еще Горького. Сваленные с постаментов истуканы. И пейджеры с девичьими голосами, и зажигалки, брякающие неподражаемым «д-зип-по!», и перстни, как-то незаметно ставшие фамильными…
Облик перестройки был под стать сути.
Американец японского происхождения Ф. слова нашел правильные, но смысл его пророчества был сомнителен.
Он-то имел в виду их историю – мол, выше и дальше некуда, идеал достигнут.
А кончилась-то наша.
Весь мир влетел с разбегу в мобильную телефонию и Интернет, а мы – еще и в перестройку. Ускорение куда-то делось по ходу событий – ускорять оказалось нечего. А гласность стала свободой и покончила со всем остальным.
Вместе с новой жизнью приходили новые вещи.
Собственно, они и были существенной частью новой жизни.
Они влетали в наше существование, меняли его и исчезали, уступая место следующим.
Это и была перестройка.
Пейджер на поясе приковывал меня к новостям, как цепь – каторжника к галере.
Вы вспомнили его, этот пейджер? Я – с трудом.
«Для номера такого-то, – говорил я пейджерной девушке. – Буду в “Москве” в четыре».
Каждое слово нуждается в объяснении-напоминании.
Начать с самого этого гибрида портативной рации конца двадцатого века с телефонной барышней конца девятнадцатого столетия… Если бы пейджерная связь сохранилась, что делала бы теперь прослушка?
В «Москве» – это речь шла о еще не снесенной и не поставленной заново гостинице «Москва», которая была на этикетке «Столичной» водки. Но дело в том, что как раз водки-то нигде и не было, а был сухой закон, талоны и драки у амбразур винных отделов, предусмотрительно забранных решетками.
Сухой закон добил существовавший и без того в полусгнившем состоянии строй. Гостиницу снесли и снова построили. Все летело, улетало и исчезало, история кончалась – и кончилась.
«Не так ли и ты, Русь… И постораниваются иные народы и государства…»
Ну что, Николай Васильевич? Посторонишься, когда эдакое на тебя несется. И сами посторонились бы, да некуда – это мы и несемся.
А в гостинице у нас с товарищем было как раз дело, связанное с этим проклятым сухим законом.
В «Москве», давно приспособленной для временно-постоянного квартирования звезд советской культуры, вызванных с периферии для участия в кремлевском концерте, или провинциальных начальников, затребованных на отчет к начальству столичному, – в этой самой «Москве» в начале девяностых жили депутаты того самого, антисоветского, то есть истинно советского Совета. Как всегда было и есть в нашей стране, борцов с привилегиями немедленно сплотили привилегиями. В разгар сухого закона в депутатском буфете свободно продавали scotch, по 25 рублей бутылка.
Teacher’s – виски, названное нами «Учительская горькая».
Нами – журналистами, самыми отчаянными солдатами перестройки, ландскнехтами свободы. В гостиницу, где от демоса охраняли демократов, организовав строгую пропускную систему, нас допускали по журналистским удостоверениям. И мы, зарабатывавшие тогда гласностью приличные даже по депутатским меркам деньги, раз в неделю брали на двоих с приятелем в депутатском буфете коробку виски – под завистливо неодобрительными взглядами народных избранников…
С тех перестроечных времен скотч и стал в нашей стране напитком политиков и общественных деятелей. Один выдающийся прораб перестройки, гениальный редактор и организатор советской антисоветской журналистики Я. даже прозвище получил Дед Вискарь. Ну, дорвались мы…
Вот через пейджер мы и сговаривались пойти за демократической выпивкой.
Сгинули пейджеры, как и не было их.
И электронные пишущие машинки, предшественницы ноутбуков, недолго радовали нас, пишущих исторические тексты сразу, без черновиков. Ведь текст можно было править немедленно, и опрометчиво вылетевшие слова исчезали бесследно – слово не воробей, его и ловить не надо, раз – и нету…
Предметы перестройки, приметы перестроечных лет.
Кооперативные рестораны на месте общественных уборных,
общественные уборные на месте забытых бомбоубежищ,
коммерческие магазины – помните коммерческие магазины? что это было, а? – на месте общественных уборных, не успевших превратиться в рестораны,
и платные (что возмущало честных посетителей больше, чем грязь недавних времен) общественные уборные с искусственными цветами в вестибюлях и ковровыми дорожками, ведущими в кабинки, – сам видел!
Вообще, создатели общественных сортиров перестроечного образца шли в первых рядах творцов великих перемен. Обгоняли их только продавцы
уже описанных пейджеров
и уже многократно упомянутой американской солдатской бензиновой зажигалки – о, с каким наслаждением извлекали из нее звенящее чирканье прогрессивные доктора экономики, партийные журналисты, лукавые советники ЦК!
И все курили. Как будто курение не убивает.
И все курили американские сигареты – да и сами американцы еще курили их…
Откуда взялись в бессчетном количестве фамильные мужские перстни на пальцах недавних партийных секретарей? Вряд ли перешли от загубленных лубянскими костоломами отцов, большевиков с подпольным стажем, суровых каторжан. Те и сами, когда требовала революционная целесообразность, могли палец вместе с перстнем выломать…
А чем же все-таки торговали в тех коммерческих магазинах? Сейчас вспомним.
Шелковыми рубашками, шелковыми куртками, шелковыми пиджаками – вот чем!
Здравствуй, оружие
Общественные вкусы и интересы возникают – особенно в нашей удивительной стране – таким причудливым образом, что все попытки анализа оказываются безрезультатными.
Вот, вспомнил: спрашивается, чем можно объяснить безумный интерес значительной части советских людей к оружию, возникший в годы перестройки?
То есть объяснений вполне серьезных можно придумать десятки. Из них наиболее убедительным кажется доносившееся до центра, до самой столицы дыхание войн – Афган, Карабах, Сумгаит, Приднестровье и так далее… Да еще общее ослабление государственного контроля – водители фур, перевозившие челночный товар, ехали через уже вполне свободную и потому разбойную Польшу, через угрюмую Белоруссию и дальше уже через совершенно беспредельное Подмосковье с демонстративными «калашниковыми» на коленях. Многие из них прошли упомянутые «горячие точки» (выражение тогда и появилось) и к вороненой стали «стволов» (и это слово тогда же пришло в общегражданский язык из ментовского) давно привыкли. Китайского производства пистолет «ТТ», обнаружившийся за поясом бритоголового тяжеловеса, когда парень наклонился, уже не вызывал у окружающих ни удивления, ни страха. Ночью стреляли на улицах и в подъездах, между ржавыми гаражами на окраинах и в самых дорогих центровых ресторанах. Время от времени вступали тяжелые системы – на моей 2-й Брестской однажды ночью бахнуло так, что стекла еще с минуту звенели, а днем в стене дома, возле которого целыми днями роились бритоголовые, обнаружилась огромная обгорелая дыра. Знающие люди уверенно говорили, что стрелял гранатомет «Муха». Сквозь дыру была видна большая комната, ободранные канцелярские столы и несколько сейфов с распахнутыми дверцами…
То есть объяснений вполне серьезных можно придумать десятки. Из них наиболее убедительным кажется доносившееся до центра, до самой столицы дыхание войн – Афган, Карабах, Сумгаит, Приднестровье и так далее… Да еще общее ослабление государственного контроля – водители фур, перевозившие челночный товар, ехали через уже вполне свободную и потому разбойную Польшу, через угрюмую Белоруссию и дальше уже через совершенно беспредельное Подмосковье с демонстративными «калашниковыми» на коленях. Многие из них прошли упомянутые «горячие точки» (выражение тогда и появилось) и к вороненой стали «стволов» (и это слово тогда же пришло в общегражданский язык из ментовского) давно привыкли. Китайского производства пистолет «ТТ», обнаружившийся за поясом бритоголового тяжеловеса, когда парень наклонился, уже не вызывал у окружающих ни удивления, ни страха. Ночью стреляли на улицах и в подъездах, между ржавыми гаражами на окраинах и в самых дорогих центровых ресторанах. Время от времени вступали тяжелые системы – на моей 2-й Брестской однажды ночью бахнуло так, что стекла еще с минуту звенели, а днем в стене дома, возле которого целыми днями роились бритоголовые, обнаружилась огромная обгорелая дыра. Знающие люди уверенно говорили, что стрелял гранатомет «Муха». Сквозь дыру была видна большая комната, ободранные канцелярские столы и несколько сейфов с распахнутыми дверцами…
Но это все было всерьез, и носили оружие люди опытные, умелые, научившиеся с ним обращаться большей частью в рядах Советской армии.
Удивительным и трудно объяснимым было другое: не мотивированный практическими нуждами интерес к оружию стал модой в кругу людей, прежде традиционно считавшихся пацифистами и никогда прежде оружие в руках не державших. А в конце восьмидесятых и начале девяностых (пока в Москве не начали стрелять танковые пушки) пистолеты начали оттягивать карманы интеллигенции.
Справедливости ради уточним: гуманитарная эта публика пистолетами ограничивалась газовыми. Подростковая, по сути, игрушка оказалась очень подходящей для прослойки. Вроде бы и пистолет, но убить не убьешь, а выглядит сурово. В газовых пистолетах реализовалась мечта русского интеллигента о поступке без последствий. Прежде он воплощал эту мечту только в разрушительных для страны речах, теперь у него появился потенциальный аргумент в непримиримой дискуссии с отдельно взятым соотечественником.
Впрочем, утверждаю, что меньше всего газовые пистолеты в сознании их носителей существовали как средство самообороны – опыт некоторых смельчаков показывал, что примененный газовый в лучшем случае просто отберут…
Прорабы перестройки везли их в основном из Германии – там в магазинах не спрашивали документы, да и стоили полные копии настоящих Walter PPK или Colt 1911A1 сравнительно недорого. Лучший магазин был недалеко от вокзала Цоо…
Через границу везли кто как мог. Борцы за демократизацию (не путать с демократией), гласность (свобода слова на еще советском языке) и ускорение (непонятно чего) высшего разряда (уровня межрегиональной депутатской группы) летали с дипломатическими паспортами и проходили соответственно через депутатский зал (теперь – VIP) без досмотра. Прочие ехали поездом и везли на свой страх и риск просто на дне чемодана, среди дозволенных двух пар джинсов – если что, «видите, я же не прятал, я не знал, что нельзя». Таможенник играл в ту же игру и молча конфисковывал – считай, 150 марок. Ну, ничего, через месяц там же будет очередной съезд победителей – конгресс «Империя зла: опыт разрушения», суточные большие да еще гонорар за выступление, можно снова попробовать…
Мирные кандидаты и доктора общественных наук, недавние преподаватели марксистко-ленинской философии, литературные критики, привычные начальствовать над писателями и взявшиеся учить любви к свободе население в целом, – все вооружились. Для полноты голливудского образа в московском уличном ларьке можно было купить кожаную плечевую кобуру – ну вылитый Брюс Уиллис.
И ведь не сознавали еще, что самым настоящим отечественным оружием скоро станет именно газовое, но марки «Газпром». Посерьезней игрушечной пукалки…
А теперь трагикомическая история того времени.
Один мой приятель из числа балованных детей перестройки собрался на пару дней в еще Ленинград – конференция.
Газовую копию Browning HP он зачем-то взял с собой. Привык к этой штуке, заткнутой по киношной гангстерско-полицейской манере сзади за пояс брюк.
Зачем было тащить в Ленинград так называемый пистолет? Неизвестно. А зачем он вообще был ему нужен? То-то и оно.
Ну, кроме пугача взял он с собою, как положено удачнику новой жизни, подругу – актриска третьего плана, певица с проникновенным домашним голоском и беззаветная ораторша на всех митингах во всех творческих домах.
Купил билеты в СВ – недорого, если перевести на валюту. Очень кстати недавно в Мюнхене получил гонорар за смелое радиоинтервью, целых пятьсот марок.
Вообще, вагон СВ – «спальный», с двухместными купе – при высоконравственном советском строе (а по части морали строй оставался еще вполне советским и в первые годы перестройки) был единственным местом, где дозволялось провести ночь любовникам. В гостиницах проверяли штампы в паспортах и поселяли только иногородние семейные пары.
А у них имелись семьи – у каждого своя.
Итак, встретились прямо на перроне, возле «Стрелы».
Она для конспирации надела ночью темные очки. Чтобы не узнали. Ума палата.
Так что проводница рассматривала пару с естественным интересом.
Телевидение тогда показывало только дебаты про давние репрессии и недавнюю частную собственность, а делать репортажи из постелей еще не научилось. Поэтому узнать, кто с кем провел ночь в двухместном купе, можно было, только если повезет – как повезло той проводнице.
Впрочем, приятеля моего она не узнала, недостаточно еще мелькал во «Взгляде» – была такая отважная телепередача. Однако успела увидеть остатки мюнхенского гонорара в бумажнике, когда он за постели платил… И актрису узнала, конечно.
Ну, выпили для разгону: она – полбутылки польского Amaretto, тогда этот поддельный ликер во всех ларьках продавался, а он – маленькую бутылку болгарской «Плиски», как бы коньяку, не поддельного, но тоже отвратительного.
Разделись.
И дико поругались без причины. Бывает. Адюльтер напрягает нервы, вот и срыв.
Легли каждый на свою полку, прикрылись простынями и заснули. Часов около двух ночи.
Проснулись примерно в семь – ну, умыться-побриться, помириться, да прямо с вокзала каждый по своим общественно-политическим делам…
Но ожидала их неприятная новость.
Обокрали их.
Дорожные сумки вывернуты, бумажники пусты, денег – только мелочь в карманах.
Главное – пистолета нет. Он оружие, когда штаны снимал, на столик выложил, и Browning, понятное дело, злодеи взяли – дорогая вещь.
А проводница, будучи приведена на место преступления, стоит в дверях и отчетливо улыбается. Если хотите, говорит, по прибытии можно милицию вызвать, данные ваши перепишут, потом к следователю вызовут…
Им, сами понимаете, только совместного вызова к следователю не хватало.
В общем, плюнули и покинули поезд, уже прибывший тем временем в еще Ленинград. Перед тем как выйти, он спросил наглую проводницу, как же воры открыли защелку, которую он перед сном повернул как следует. «А магнитом, – сказала разбойница и вынула из кармана кителя именно сине-красную подковку магнита, из тех, которые все помнят по школьным урокам физики. – Магнитом вот так проведешь, защелка и откроется…»
Денег ссудили питерские друзья, пистолет он потом в очередной заграничной поездке другой купил. «Но осадок, – рассказывал по секрету приятель, – остался. Как представлю себе… Мы лежим голые, а дверь открывается…»
Вскоре после той ночи он расстался – и с актрисой, и с пистолетом. Пистолет кому-то подарил, а дама сама ушла.
…Мы пошли собственным шелковым путем
Итак, продолжу.
Мода на вещи из китайского грубого шелка, превращенного в полукустарных итальянских мастерских в кривоватую, как бы ползущую одежду, была такой же тотальной, как лет за десять до этого мода на джинсовый унисекс. Шелковые рубашки носили все. Дискуссионный политический клуб, в котором среднее ученое звание было «доцент», во время заседания выглядел как гангстерская сходка в Чикаго тридцатых. Особенно строгое следование стилю демонстрировало любимое национальной интеллигенцией еще союзных республик сочетание пестрых шелковых галстуков с темными шелковыми рубашками. Лиловое с зелено-желтым, фиолетовое с кремово-голубым, черное со свекольно-серым…
«За вашу и нашу свободу! Ура!!!»
Самые оголтелые одевались в шелка с ног до головы. Снова стал актуальным анекдот, в предыдущую эпоху рассказывавшийся про джинсовое очумение: «Дантист: “Какие зубы будем ставить? Металлокерамика, платина, золото?” Пациент: “Не жмись, доктор, ставь шелковые!”»