Получив приговор и уехав в колонию, он начал строить планы на будущее. Прошло еще 2 года, и, с учетом тюремного срока, подошло время УДО. И здесь, рассказывает Володя, приходит распоряжение этапировать его в Москву.
- Я голову себе сломал, и, в конце концов, решил, что собираются на меня повесить «до кучи» еще чье-нибудь банковское мошенничество.
Действительность оказалась сильнее самых смелых предположений. Следователь заявил, что он, Володя, два года назад, в тюрьме забил насмерть другого арестанта.
Мы с соседями по камере посмотрели друг на друга и на маленького, хромого Володю с неким недоумением. Тогда он, уже привычный к подобному недоверию, достал свое дело. Несмотря на свой собственный, идущий процесс, я не удержался и прочитал его целиком.
Там речь шла еще об одной человеческой трагедии. Настолько же страшной, как дело Магнитского, и столь же обычной для российской тюрьмы.
Цена жизни
В деле рассказывалось о мужчине 45 лет, который попал в тюрьму из-за бутылки вина. Обычный человек – выпил, не хватило, денег нет, зашел в супермаркет и по пьяной дури схватил бутылку с полки. Как на грех, это оказалось дорогое вино, случайно попавшее на открытую полку. Мужчину остановили на кассе, вызвали тогда еще милицию и, поскольку цена бутылки была больше 2,5 тысяч рублей, отправили в СИЗО*.
В тюрьме его прихватила застарелая язва, его перевели в тюремный медпункт, где он и пролежал пару недель. После чего - перевели в другое СИЗО, тоже в тюремную больницу. Там через неделю и обнаружили, что у него сломано 19 ребер. А еще через неделю он умер от повреждения селезенки.
В результате, ценой чертовой бутылки оказалась человеческая жизнь.
Без вины виноватый
При чем здесь Володя?
Он находился в той же больничке, что и погибший мужчина. Но в первой тюрьме!
Тюремная больница, для тех, кто к счастью этого не знает, - та же тюрьма, те же камеры и, если ты находишься в одной камере, то о соседях из другой будешь знать только по тюремной переписке.
Тот мужчина и наш новый сосед никогда не встречались - здесь все врачи и надзиратели едины. Но гораздо хуже другое. В деле написано, что Володя сломал мужчине 19 ребер двумя ударами кулаком. Любой, занимавшийся боксом или карате, скажет – это невозможно. Зато возможно сломать ребра, потоптавшись тяжелыми спецназовскими берцами по беспомощно лежащему на полу больному арестанту, который чем-то возмутился.
Невозможно, перевести человека с такими побоями из одного СИЗО в другое, да еще из больницы в больницу, чтобы никто ничего не заметил. Зато, как оказалось, - очень даже возможно записать происшествие за другим СИЗО и, тем самым, совсем запутать концы.
Дело «висело» почти два года, и тут сошлось – просьба не выпускать конкретного человека и старый «висяк».
Дальше - техника: берутся два матерых уголовника, один – сидевший вместе с убитым, другой - из соседней камеры, им легко объясняются варианты (либо они «грузят» кого им скажут, либо….).
И вот уже один «видел», а другой «слышал». Все, достаточно. В суд!
Судья «не доверяет» показаниям врачей, инспекторов, записям журналов перевода из камеры в камеру. Не доверяет «записям» и показаниям врачей, что человек был переведен в другой СИЗО без таких диких побоев. Но, доверяет тому кто «видел», и тому, кто «слышал». Их специально доставили из колонии.
Все, приговор.
Дело совести
В последние дни у Володи было очень тяжелое состояние. Следаки убеждали - признай вину, добавим немного. Не признаешь – дадим по полной.
Он советовался со мной. Я подтвердил, то, что они говорят – реально. Дальше - дело твоей совести. И Володя отказался признавать вину. Мне сказал – не смогу потом смотреть в глаза друзьям, семье.
Мой процесс закончился, и об окончании его дела я узнал уже в Карелии. Оно было предсказуемо.
Вы полагаете, что с Вами ничего подобного не может случиться? Вы ведь не воруете в супермаркете и не уводите деньги со счетов милицейских чинов? В истории нашей страны так многие думали, а потом оказывалось, что у них просто очень хорошая квартира, которая нравится соседу – осведомителю.
Когда людей можно забивать ногами, когда суд готов покрывать преступления и осуждать невиновных, благопристойное поведение – не слишком убедительная защита.
Свидетель
The New Times", 12.12.2011
Часто мысленно возвращаюсь к вопросу: что такое совесть? Как мы определяем, что такое «хорошо», и чего стыдимся всю жизнь? Когда совесть побеждает страх, а когда страх – совесть? В истории, которую я расскажу, как обычно изменены имя человека и некоторые детали событий.
Леша Бадаев – обычный бурятский паренек из далекого села. Широкое, круглое лицо, черные, будто постоянно прищуренные глаза. Родителей не помнит, жил с теткой. В школу ходил 2 класса, потом работал пастухом общественного стада.
В несчастливый день сцепился с вором, пытавшимся украсть барана, - кинул в него камнем и попал в голову. Но вор оказался мужиком крепким и быстро очухался. Подбежавший Леша испугался, запаниковал и совершил непоправимое – ударил камнем еще раз. Потом – еще раз.
Поняв, что произошло, - бросил стадо и удрал.
Поймали его случайно, спустя несколько месяцев, за тысячу километров от дома, когда он пытался украсть еду.
Суд, приговор за убийство – 6,5 лет. Справедливый, с учетом всех обстоятельств. Колония для несовершеннолетних и вот – «взрослая» тюрьма.
Немая сцена
Я встретился с Лешей на швейном производстве, где он нашел себе пристанище. Работящий парень, молчаливый, незаметный.
Спустя некоторое время мне объявили взыскание, и я подал на администрацию в суд. Неожиданно узнаю, что Лешу вызывают свидетелем. Сомнений у меня нет – скажет то, что от него потребуют. В лагере много способов «убеждения».
И вот – суд. Собрались все «главные люди»: начальник лагеря, начальник оперативного отдела, замы. Заседание ведет председатель городского суда.
Вызывают Лешу. Он явно растерян и испуган, говорит запинаясь, но правду! Мы переглядываемся с адвокатом, ничего не понимая. Напротив нас также переглядываются наши оппоненты.
Судья отпускает Лешу, он выходит за дверь и тут же возвращается.
- Он, - Леша показывает на начальника оперотдела, - дал мне две пачки сигарет и сказал, чтобы я врал.
Смотрю на сидящих напротив. Опер внешне спокоен, начальник медленно багровеет.
- Но я врать не стал, сказал правду. А сигареты – вот они.
И отдает судье пачку LM, признаваясь:
- А вторую я скурил. У меня таких сигарет никогда не было.
Как говорится, «немая сцена».
- Ну я пойду или еще что-то надо?
-Иди, иди, ты уже все сказал, - раздается голос начальника.
Леша выходит, «немая сцена» продолжается. Наконец, председатель суда произносит:
- Все в протоколе. Если с этим парнем что-то случится – дам ход протоколу.
После суда подхожу к Леше.
- Зачем ты так поступил? Знаешь же, будут проблемы.
Он поднимает свои прищуренные глаза:
- Вы мне ничего плохого не сделали. Я так не могу.
И уходит.
С кем торгуемся?
Потом были лагерная жизнь и неизбежная расплата. Иногда, выходя из карцера, я узнавал, что там же – Леша. С производства его сняли. Но при случайных встречах Леша улыбался: «Все нормально!»
Конечно, произошедшее стало в подробностях известно всему лагерю. И когда я попросил сообщить мне немедленно, если все-таки Лешу попытается кто-то бить (такие методы достаточно обычны), ответом мне было удивленное: «А кто решится? Администрация боится, зэки теперь уважают…»
Через полгода меня увезли в другую тюрьму. Лешин срок давно закончился. Что с ним стало? Не знаю и не хочу выяснять, чтобы не создать проблем человеку. Но очень надеюсь, что он идет по жизни без страха и с достоинством.
Сделка с совестью – соврать, смолчать, «не заметить» ради своего спокойствия, прикрываясь интересами своей семьи. Успокоить себя, что «такое время», что «все такие».
С кем мы торгуемся на самом деле? Как узнаем, что «та сторона» - наша совесть – от сделки отказалась? Когда сами окажемся один на один с бедой?
Или потом, на краю, подводя окончательный итог своей жизни, мучительно осознавая, что «бег между струйками» окончен и остается только память? Но уже ничего не изменишь?
Следователь
«The New Times», 23-29 января 2012 года
Один из самых важных людей в жизни каждого заключенного — следователь. Человек, от которого с учетом реалий нашего судопроизводства зависит твоя судьба. «Усмотреть» или «не усмотреть» признаки преступления, назначить обвиняемым или свидетелем, арестовать или оставить под подпиской о невыезде и даже позволить ли встречу с родными — все это и еще многое другое в руках, как правило, весьма молодого (до 30 лет) вчерашнего выпускника юридического института.
По закону следователь независим. Почти как судья. На самом деле он лишь винтик «правоохранительной вертикали». Мелкий бюрократ, часто лишенный права голоса по существенным вопросам своей работы.
Четыре года, с небольшим перерывом, я общался с этими людьми. Собственно, от них никто не требовал делать вид, что они что-то расследуют, но процедура обязывала нас к пребыванию в одном кабинете на протяжении многих сотен и тысяч часов. Совсем избегать всякого общения не получалось, да и цели такой не было. Среди следователей встречались разные люди — безразличные и тяготящиеся своей ролью, стремящиеся что-то понять и просто «отбывающие номер».
Никому из них я не желаю зла, поэтому моя история — по мотивам рассказов тех из них, кто уже покинул систему.
Юрий Иванович* — редкий персонаж в «моей» следственной группе, подобранной в основном из «национальных кадров». С такими, как он, всегда проблемы у начальства — независим, насколько это возможно в рамках системы. Чувство собственного достоинства поддерживается осознанием профессиональной и бытовой самодостаточности. Хорошее образование, квартира, доставшаяся от родителей, живой ум позволяют иногда иметь свое мнение о «мероприятиях», в которых он задействуется параллельно с «моим» делом.
Этим самым мнением он со мной и делится время от времени.
Сегодня Юрий Иванович еле сдерживает эмоции: «Представляете, Михаил Борисович, вчера был рейд против браконьерской вырубки леса».
Проблему я действительно представляю. Лес рубят варварски, поближе к городам и дорогам, валят лучшие деревья абы как и, конечно, без всяких разрешений, за которые надо платить в бюджет. «Нарубленное» — далее контрабандой за границу. Так «живет» почти вся местная «элита».
«Нас вызвали на инструктаж, — продолжает он, — на карте показали, куда «не лезть», где участки милицейского и прочего начальства, распределили зоны ответственности, и мы поехали. Приезжаем — пилят, даже внимания на нас не обращают, лицензий нет, валят лес как попало. Задерживаем, опечатываем технику. Бригадир только посмеивается — «я, мол, уже позвонил кому надо». Через полчаса звонок нам: людей отпустить, печати снять, протоколы порвать. Браконьеры смеются, мы уезжаем, как оплеванные. Оказывается, это «надел» губернатора, а он даже на карте инструктажа его не указал. Да еще по приезду нам скандал устроили, обещали премии лишить. Как так можно? Кедрач ведь, его же и так мало осталось…»
В голосе следователя — искренняя обида и возмущение. Что меня радует — похоже, переживает он не из-за риска остаться без премии. Перенесенное унижение, искренние переживания жителя тех мест за природу своего края сломали броню привычки к коррупционному беспределу.
Мы обсуждаем причины происходящего, возможные варианты действий. Вижу — он это все уже продумывал не раз, сейчас просто выплеснулось наружу. Не исключаю — ждет, что я найду какое-то неожиданное решение.
К сожалению, таких решений у меня нет. Либо смириться и пользоваться благами, ощущая себя дерьмом, либо бороться, понимая, что дерьмом с головы до ног обольют тебя.
Таковы правила жизни системы.
Есть третий выход. Юрий Иванович им и воспользовался — подал заявление об увольнении. Только выход ли это? Важно и другое: так идет «отрицательный отбор». В системе постепенно остаются худшие: кому-то не хватает ума понять, кому-то не хватает совести — поняв, хотя бы отказаться от соучастия.
Дураки или подлецы — хорошенький материал для строительства государственной машины.
А ведь это — наше государство.
____
* Имена и детали событий изменены.
Стукач
"The New Times", 12.03.2012
Аркадий Бондарь – высокий молодой парень с широкой улыбкой на симпатичном лице. Подойдет к каждому новичку, потерянно сидящему на своей койке в адаптационном отряде. Затеет разговор о жизни, о деле, приведшем в зону…Только очень наивный человек поддержит беседу. Но поговорить хочется, и наивных – много.
Находящиеся в бараке арестанты неодобрительно посматривают на происходящее, но не вмешиваются.
Аркадий – «официальный» стукач, работает дневальным в оперативном отделе. То есть формально отвечает за чистоту и порядок в помещении. Однако на самом деле он занимается совсем другим. Он – «раскрутчик», то есть пытается выведать у вновь прибывших сведения о каких-либо преступлениях или сообщниках, которые сиделец утаил во время следствия.
Впрочем, и это совсем не основное. Главный «бизнес» - «запреты». Денежная купюра, игральные карты, свитер, утаенные во время обыска, превратятся для доверчивого обладателя в 15 суток карцера, а для Аркадия – в блок сигарет или разрешение носить запрещенный плеер.
Мешать ему рискованно: во время следующего планового обыска можешь неожиданно обнаружить те самые карты уже в своем бауле.
Поэтому все молчат, бросая весьма выразительные взгляды. Опытный арестант – поймет. Неопытный…Ну что же, такая у него судьба. Позже, уже познакомившись, поняв, кто есть кто, - обсудят, покажут еще трех стукачей, несколько более «тайных»…
Но пока Бондарь сыто отваливается от жертвы. Есть! Что-то ухватил, пиявец. Сейчас побежит стучать. Так и есть, побежал…
Впрочем, за небольшую мзду Аркадий вынесет что попросишь из комнаты свиданий или даже выкупит о оперов отобранное.
Меня стукач обычно избегает. Но вот – вижу, о чем-то шепчется с соседом. Сосед подходит ко мне.
- Борисыч, как пишется слово «дискредитирует»?
- Зачем тебе?
- Бондарь спрашивает.
- Бондарь, подойди.
Подходит. Прячет глаза. Откровенно побаивается. Ему скоро на УДО и ссориться со мной «не с руки».
- Зачем?
- Опера попросили.
- Что попросили?
- Написать, что вы дискредитируете администрацию. А я слова не знаю.
- Уйди с глаз.
Вечером захожу к операм.
- Вы хоть бы думали, кому и что поручаете.
- Ну вы же знаете, Михаил Борисович, что за контингент, - ничуть не смущаются они. – Работать не с кем.
Расходимся шуточками. Этот раунд – за мной. Впрочем, они не спешат.
Стукачество для русского человека – дело предельно аморальное. Мы не немцы и не американцы, у которых «сообщить властям» - святое. У нас стукачи загубили миллионы невинных жизней. Почти в каждой семье – свой репрессированный. Ненависть к доносчикам – застарелая и не всегда осознаваемая. Как угли, чуть подернутые пеплом, подуй – и полыхнет…
В зонах же такое поведение пытаются сделать нормой. Где-то получается лучше, где-то хуже. Для администрации подобные люди полезны. Но как им жить на свободе? С внутренними ценностями, неприемлемыми для общества…
Мы все понимаем: иногда сообщить об увиденном нужно для нашей общей безопасности, иногда – для того, чтобы восторжествовала справедливость.
Но донести ради подачки – хуже, чем украсть. Брезгливое презрение окружающих – вот награда стукачу в России.
И знаете, я очень рад, что моя страна пока такая.
А Бондарь? О Бондаре я еще раз услышал через два года, в Чите. За это время он вышел на свободу и уже опять сел. Его привезли за 650 км из лагеря для участия в суде – давать показания против меня. Удивительно, но в зале суда он так и не появился.
Бомж
"The New Times", 21-27.05.2012
Его привели и втолкнули в камеру, страшноватого своим землистым цветом лица, черными, несмотря на санобработку, руками и как-то равномерно стоящими по всему лицу и голове зарослями волос. Глаз разглядеть было невозможно – они заплыли то ли от побоев, то ли от побоев и похмелья. На первый взгляд, новому соседу было лет 60-65. Он, шаркая и озираясь, проплелся к койке, куда ему ткнул один из нас.
Дед развернул матрац, упал на него и затих практически на двое суток, вставая лишь на проверку и в туалет. Его не беспокоили. На третьи сутки наконец встал и - за баландой. Здесь мы попытались разговорить, но из невнятных ответов ничего не поняли, кроме статьи – хулиганка. Все обычно.
Традиционно наплевав на человеконенавистнический запрет ФСИНа делиться, нашли спортивные штаны, куртку, белье, бритву, подбросили к тюремной баланде еды из передач и забыли о старике. У всех свои дела – камера большая.
Прошла еще неделя. Вернувшись со встречи с адвокатами, вижу новичка - явно битого жизнью, но вполне крепкого мужика моих лет, который возится с нашим телевизором, сняв с него заднюю панель. Мне стало нехорошо: телевизор в этой камере практически ничего не показывал, но новости можно было слушать, а новости для меня – жизнь.
Кто это? - проскрипел я.
Знакомьтесь, это Валентин Иванович, - подсказали коллеги. - Старика помнишь? Это он. Он радиотехник. Обещает починить.
Валентин Иванович, не оборачиваясь, покивал головой, продолжая орудовать заточенной ложкой и скрепками.