Однако легко обещать – но как мне было выполнять обещание? Я не знал, что делать! Я мучился. Свидания наши с Ольгой стали затруднительны. Или Ленский, или маменькины шпионы не отходили от нее ни на минуту. К тому же стоял январь. Погода явно не благоприятствовала нашим встречам на открытом воздухе. И вдруг произошло событие, которое перевернуло всю мою жизнь. На именинах Татьяны, двенадцатого января, Ленский поссорился с другим питерским хлыщом, Онегиным, – и вызвал его на дуэль!
Я невольно вздрогнул, услышав свою фамилию, но совладал с собой.
– И ты хочешь сказать, – вопросил я в упор, – что ни ты, ни Ольга не имеете никакого отношения к той дуэли?
– Что за тон, Евгений?! – оскорбленно осведомился Аржаев.
– Почему, скажи, Ленский тогда вызвал Онегина? – вопросил я. – Разве не кокетство Ольги было тому причиной?
– А ты откуда знаешь о том? – В голосе майора звучало больше недоумения, чем гнева. Не отвечая на его вопрос, я уточнил:
– Разве не специально Ольга играла в тот вечер с ним – чтобы вызвать ссору и избавиться, в конце концов, от Владимира?
– Да как ты смеешь строить подобные предположения?! – У майора аж усы распушились от негодования.
Однако я решил идти до конца, и будь что будет. Я специально был жестким и несправедливым с Аржаевым. Я старался вывести его из себя. Ведь легче всего у человека непроизвольно вырываются слова признания как раз в тот момент, когда он разъярен.
– А разве не ты перед дуэлью вызнавал у секунданта Зарецкого, где и когда состоится поединок?
Майор, казалось, потерял дар речи. Он только смотрел на меня исподлобья.
– И когда Зарецкий отказался говорить тебе, ты отправился к слуге Онегина, по имени Гильо, – настаивал я. – И за его сведения ты заплатил Гильо его тридцать сребреников – бишь пятьдесят рублей. А потом ты дал ему сонный порошок, который тот подсыпал Онегину.
– О чем ты говоришь?! – возмущенно выкрикнул мой собеседник и привстал.
Его спутники смотрели на нас с изумлением.
А я, понимая, что обратного пути уже не будет, все-таки не мог остановиться и продолжал обвинять Аржаева:
– Это ты в утро дуэли Ленского с Онегиным пробрался на мельницу подле места поединка. Ты принес с собой ружье и, чтоб нужный тебе результат получился наверняка, стрелял в Ленского одновременно с Онегиным – бил тайком!
– Что ты несешь, подлец! – К Григорию, наконец, вернулся голос. Он прорычал свое обвинение и швырнул в меня стаканом.
Я уклонился, и стакан пролетел мимо, врезался в стену, и туда немедленно бросились лакеи – убирать осколки.
– Я к твоим услугам, – холодно молвил я.
…И вот завтра мы стреляемся. Но не поединок волнует меня больше всего. Как Богу угодно – если настал мой предел, значит, майор прострелит мне висок или грудь. А коль мне суждено прожить еще – он промахнется (но вряд ли выстрелит в сторону – он выглядел весьма оскорбленным моими словами). Вот это-то меня и тревожит: Аржаев ничем не выдал себя. Ни изменившимся голосом, ни движением глаз, ни дрогнувшей рукой – никак не показал майор, что я, высказывая свои обвинения, попал в точку. Будто бы не про него говорил я! Так неужели я не прав? И ваш зять, княгиня, ни в чем не виноват? И это не он стрелял исподтишка в несчастного Ленского? А я возвел на него напраслину? Облыжно обвинил?
А если вдруг так – значит, я сам кругом виноват, возможно, еще больше, чем когда считал себя виновником гибели своего товарища. Значит, мне нет прощения. И я заслуженно получу пулю от этого человека, которого я несправедливо прилюдно оболгал. Но кто же тогда, если не майор, был убийцей Ленского? Неужто мне придется покинуть этот свет, так и не открыв для себя сей тайны?
И еще, моя дорогая княгиня: мне так не хочется с вами расставаться! Я не сомневаюсь: мы с вами встретимся в будущей загробной счастливой жизни. Но когда она настанет для нас? И сколько времени и мучений придется претерпеть мне, прежде чем я снова увижу вас?
На всякий случай: прощайте, дорогая Татьяна Дмитриевна. Я вас люблю – любовью и брата, и мужа, и любовника, и отца. Вы – мое все.
Завтра мой Никита отнесет эту депешу на почту. Прощайте.
13-е письмо Онегина. 16 июня
Я не убит. Только ряд восхитительных совпадений и чудесных душевных движений спас меня.
Но расскажу обо всем по порядку.
Поединок мы назначили на семь. Я не ложился.
В этом городе у меня не было никого знакомых, посему я предложил роль своего секунданта унтеру Орлову-Соколову. Тот с восторгом согласился. У майора секундантом стал ротмистр Вагин.
И Аржаев, и я, чтобы обезопасить оставшегося в живых и наших секундантов, написали по записке, в которой признавались в самоубийстве. На поединок также прибыл полковой лекарь. Слава богу, никого больше из сослуживцев вашего зятя не было.
Наконец, пистолеты были заряжены. Ротмистр скомандовал нам сходиться. Майор остался на месте. Он пристально, прищурившись, смотрел на меня и стал поднимать свой пистолет. Я тоже не сделал ни шагу к барьеру. Подняв свой «лепаж», я, противу всяких правил, выкрикнул, адресуясь Григорию:
– Так вы ни в чем не хотите признаться, майор?
Ротмистр-секундант нахмурился. Мой секундант-унтер тоже выглядел растерянным. Наш разговор вместо стрельбы был совсем против правил.
– Да в чем признаться?! – в сердцах выкрикнул мой противник. И в тот момент я понял, что я ошибался. Под дулом пистолета человек не врет. Я совершенно напрасно, несправедливо обвинил его в преступлении. По сути, бросил обвинение ему в лицо.
И тогда я поднял дуло вверх и выстрелил в воздух.
Свирепая гримаса перекосила лицо майора.
Он что-то прошептал вполголоса. Мне показалось:
– А уж я тебя щадить не собираюсь.
Не двигаясь с места и не приближаясь к барьеру, он медленно стал поднимать свое оружие. Я чувствовал, что мне остается жить не более минуты. Вряд ли столь опытный стрелок, как майор, промахнется даже с двадцати шагов.
И тут произошло нечто из ряда вон выходящее – событие, напрочь нарушившее размеренный ход нашей дуэли.
Мы стрелялись (опять!) на берегу реки, на лужайке над небольшим обрывом. Дорога к лужайке шла через рощу. Там, на опушке, стояли наши кони, коляски и слуги. И вот из рощи вынырнула во весь опор скачущая тройка. Возница что есть силы хлестал своих лошадей. В коляске сидела женщина в шляпке. На лице ее была написана крайняя степень нетерпения. Майор с досадой оторвался от прицела. Кучер осадил свою повозку в метре от обрыва. Из экипажа выскочила женщина и бросилась к нам. Она кричала, адресуясь Аржаеву:
– Прости его, Гриша! Прости! Не стреляй! Он ни при чем здесь! Это я во всем виновата!
Тут я узнал ее. То была ваша сестра Ольга.
Письмо Ольги Аржаевой (Лариной) – ее сестре, княгине Татьяне N. 18 июня 1825 года. Из города К*** в Санкт-Петербург
Сегодня я тебе должна признаться во многом, моя сестрица. Мы с тобой нечасто пишем друг другу, еще реже видимся. Наши пути безвозвратно разошлись – да и в пору, когда мы жили вместе в родительском доме, меж нами, согласись, не было особенной любви. Мы даже понимали друг друга не очень хорошо. Но наступают между тем в жизни часы и дни, когда становится ясно: что бы ни случилось с нами, как бы ни разводила нас судьба, ближе тебя вряд ли я найду в целом свете родную душу. Кто еще меня поймет, как не ты? Кто простит? Кто пожурит – но и пожалеет?
Почему я пишу тебе именно сейчас? Потому что ты, наверное, захочешь знать: откуда я узнала про дуэль? Почему бросилась на место поединка? Зачем остановила их?
Ах, сестренка! Если бы ты знала обстоятельства жизни в полку, ты бы вряд ли задала мне вопрос: как прознала? Это же армия. Полк – большая семья. И как положено в семье, для людей чутких здесь не бывает секретов. Полковник только думает посечь вороватого фурлейта[18] – а тот уже спину свою потирает. А уж когда речь идет о твоем собственном муже – единственном, некогда любимом, дорогом, с кем связаны все надежды и упования, и от судьбы которого ты зависишь, как Луна от Солнца! Тут уж любыми путями каждую мелочь о его судьбе прознаешь, начиная с того, какой твой благоверный рассказал полковому командиру анекдот, и кончая тем, сколько копеек в преферанс он проиграл в прошедшее воскресенье. А уж когда дело коснется его жизни или смерти! А еще – моей собственной жизни! Да не обычной ее стороны – всем ведомой, известной, – а самой потаенной, укромной, о которой я не извещала никогда и никого!
Чтобы уж расставить все точки над «i» в связи с вопросом, как я узнала, скажу откровенно, есть у меня в полку конфиденты (да и странно, если б их не было). И одним из них является юный унтер, граф Соколов-Орлов, который и при ссоре Онегина с моим Григорием присутствовал, и секундантом быть у него согласился. А уж когда унтер, за умеренную плату, которую мне никогда не было зазорно отдавать мужчинам, поведал мне и об их разговоре в ресторации, и о предмете ссоры, – я все поняла. Я догадалась, кто на самом деле тот гость, что назвался Евгением Ладожским, литератором из Петербурга. И что за дело у него к моему супругу, и чего он от него добивается. Ладожский равно Онегин – не сильна загадка даже для моего невеликого ума.
Я знаю со слов унтера, что мой муженек поведал Онегину подлинную историю нашей с ним любви. Да, не только у тебя тогда была любовь, ставшая хрестоматийной. У меня – тоже. И у меня имелись своя романтика и своя тайна.
Да, я была влюблена тогда в моего нынешнего мужа. А теперь представь меня – в те дни! Той бесснежной зимой 1820/1821 года, когда ты была столь увлечена своим первым чувством к Онегину, что не замечала вокруг ничего другого – и меня с моими страстями тоже! Вообрази, ко мне прискакал тогда из К***, бросив свою службу, мой любовник, мой возлюбленный, мой Гриша. А я! Я даже не могла увидеться с ним! Рядом со мной все вился этот несчастный, малокровный, худосочный поэтик Владимир!
Как наша маменька благоволила ему! Она тогда шпионила за мной. Она приставила ко мне соглядатаев. Даже наша недолгая встреча с Григорием – когда мы съехались с ним, как бы случайно, на колясках в сосновой роще – приготовлялась мною долго и с предосторожностями, точно кругосветная экспедиция капитана Головина. Что было делать мне? Сердце мое разрывалось!
И вот, представь, однажды – дело было Рождественским постом – стало быть, еще в декабре 1820 года – незнакомый, чужой мальчик передал моей горничной письмо для меня. Депеша оказалась от господина, мне не известного. Его имя мне ничего не говорило, однако содержание чрезвычайно захватило. Письмо я, по совету автора, сожгла – однако до сих пор помню его слово в слово.
Милостивая государыня Ольга Дмитриевна, – говорилось в нем. – Мне стало известно, что вы собираетесь связать свою судьбу с судьбой вашего соседа, о-ского помещика, дворянина Владимира Ленского. Волею случая мне стали известны некоторые подробности его жизни, о которых он, в общении с вами, предпочитает умалчивать. При нашей личной встрече я смог бы рассказать их вам. Мне не надобны никакие от вас награды – за исключением сознания, что я смог пресечь неправедное поведение означенного помещика. Сами назначьте место и время нашей встречи – мой человек будет ждать письма от вашей милости у раздвоенной сосны завтра в полдень.
Тогда, дорогая сестрица, депеша весьма заинтриговала меня. Весть о том, что в моем женихе, столь же скучном, сколь и беспорочном, может таиться тайный изъян, была для меня ошеломительной и, чего уж греха таить, обнадеживающей. Я непременно хотела встретиться с автором корреспонденции.
Для маменьки я придумала легенду, что хочу поехать в о-скую церковь к ранней обедне непременно одна, а после посмотреть выкройки свадебных платьев у модистки. С кучером и своей девушкой я договорилась, они меня маменьке обещали не выдать. Итак, на опушке небольшой сосновой рощи – там же, где летом проходили наши свидания с Гришенькой и где мы с ним единственный раз встретились той зимой – мы съехались с господином, что вызвался стать моим конфидентом. Он оказался человеком немолодым, почти уже старым – лет сорока с лишним. Его я раньше никогда в наших краях не видывала. По всем своим манерам выглядел он господином столичным, привыкшим жить роскошно, на широкую ногу. Шинель с бобровым воротником была от лучшего портного, на мизинце сиял многокаратный бриллиант. Собеседником он оказался чрезвычайно светским, предупредительным и бонтонным. Звали его Иваном Борисовичем.
Он принес извинения за то, что столь неподобающим для меня образом устроил наше свидание, и объяснил, что это вызвано токмо моими обстоятельствами. Затем он начал расспрашивать меня о Ленском и нашем с ним грядущем браке. Благовоспитанная и участливая его манера была такова, что я рассказала ему больше, чем намеревалась, – больше, чем диктуют обычно приличия. Я полагаю, он понял: несмотря на то что я была в ту пору обручена с Ленским, я не люблю его и мечтаю, чтобы будущий мой брак расстроился. Однако, сколь простодушной я ни выглядела в общении с ним, я все ж ни словом не обмолвилась о моем Григории и нашей с ним любви.
Однако конфидент мой оказался дьявольски проницателен.
Дьявольски! Я не случайно употребила это слово, сестра! Не так уж много тогда я сказала ему – но он словно видел меня насквозь: мою жизнь, идеи, чувствования. Притом, откуда он мог знать меня? Та наша встреча оказалась единственной – первой и последней. Но он сразу приобрел надо мной власть – каковую обеспечивает только знание потаенных уголков души другого человека.
Для примера я приведу тебе окончание того нашего разговора на опушке хладной рощи.
– Что бы сказали вы, Ольга Дмитриевна, – начал он с обольстительной улыбкой, – если б узнали, что ваш Владимир Ленский изменяет вам?
– Этого не может быть! Он любит меня.
– И тем не менее: какова была бы ваша реакция?
– Глупый вопрос! – рассердилась я. – Это так же невозможно, как если бы небо упало на землю!
– И тем не менее. Я точно знаю. У Ленского есть, кроме вас, сердечная привязанность.
– Кто же это? – воскликнула я с надменной усмешкой. Я по-прежнему не верила ему.
– Обитательница его девичьей. Ее зовут Мария. Дочь Евстафия, управителя красногорского.
– Дворовая девка?! Этого быть не может!
– А вы спросите у господина Ленского сами, – сказал он с обольстительной улыбкой. – Посмотрите, что он вам ответит.
– А если б даже и так?! – воскликнула я в сердцах. – Что вам за дело?! И потом: это всего лишь дворовая!
– Но ведь вам же больно, – проницательно заметил он. – И потом: терпеть подобные унижения от супруга, которого любишь, – одно. Ты знаешь, за что страдаешь. Но от нелюбимого – избави Бог!
– Ах, с чего вы взяли, что я не люблю Ленского?!
– А это видно, моя дорогая. Люди вокруг видят о каждом из нас гораздо больше, чем мы сами можем представить. Видят и судачат, и знают. Вот и мне очевидно, что вы будете страдать и рваться, если выйдете за человека, с которым вы оплошно обручились. Я знаю, вы любите другого…
– Откуда?! – воскликнула я. – Он вам сказал? Вас прислал он? Григорий?
– Видите, как вы легко выдаете сами себя, – улыбнулся он. – Значит, я прав – у вас есть возлюбленный, и его зовут совсем не Владимир, но Григорий. А как же вы думаете поступить с Ленским? Неужто вы покорно, словно овца, пройдете тем ужасным путем, что прошла ваша маменька – а теперь приуготовила вам? Выйдете за нелюбимого?
– Но что могу я сделать?! – почти простонала я. Несмотря на странную и даже пугающую осведомленность господина, он отчего-то вызывал во мне доверие.
– Вам надо господина Ленского устранить, – сардонически улыбнулся незнакомец. В тот момент он показался мне Мефистофелем.
– Устранить?! – Я была ошеломлена. – О чем вы говорите?
– Ну, представьте: когда бы он вдруг однажды вовсе исчез, насколько бы всем сразу стало лучше.
– Исчез?! Что вы имеете в виду?
– Ну, допустим, умер. Или был бы арестован. Сослан. Или отправился в длительное путешествие в Европу.
– Но как я могу желать этого? Ведь он мой жених!
– Желать не можете, – ответствовал он с любезной улыбкой, а заключил парадоксом: – А сделать – вполне.
– Что вы имеете в виду? – повторила я, совершенно обескураженная и чувствуя себя вдруг ослабевшей.
– К примеру, – приятно улыбнулся мой собеседник, – представим себе ситуацию, что вашего жениха вызвали на поединок. И тут возможны два исхода: либо его убьют (что лично вам, безусловно, будет только на руку)…
– Что вы такое говорите… – прошептала я.
А он будто бы не заметил моих возражений и продолжал:
– …либо Ленского арестуют за дуэль, а впоследствии за нее сошлют. Данный исход для вас, конечно, хуже, чем его гибель, – но тоже порождает определенные надежды.
– Вы хотите сказать, что мой Григорий должен вызвать Владимира?
– Ну, почему же именно Григорий! Бретеров и забияк нынче много. Да и у самого вашего жениха кровь – как у всякого поэта – должна быть горяча. Такие часто взрываются ревностью и другими сильными чувствованиями – и, соответственно, нарываются на неприятности. А стреляет Владимир, должно быть, худо – что взять с выпускника Геттингенского университета!.. Подумайте над этим.
– Вам-то что за дело до моего жениха?! Зачем вы-то проявляете к нам свою участливость?
– Старые счеты, сударыня, – любезно проговорил он.
– О чем вы?
– Не терплю я, говоря по совести, всю эту фамилию – Ленских. Ни батюшку его не терпел, ни маман. Как говорила моя старая нянька, шибко они благородные. Денег, как та же нянька сказывала, куры не клюют, в Геттингенах обучаются – а от соседей и друзей нос воротят. Ф-фу, не терплю!
Я посчитала тогда объяснение Ивана Борисовича достаточным. Напоследок он напомнил мне:
– И спросите сами у вашего жениха про его, как говорят крестьяне, зазнобу. Я имею в виду Марию, дочку красногорского управителя Евстафия.
Затем любезно, но быстро попрощался и укатил в своей карете.
Я же только прошептала ему вслед: