— Да, Берти, целовал и буду целовать, пусть даже ценою жизни. Берти, какая это девушка! Добрая, милая. По-моему, она идеал женственности, такую в наше время днем с огнем не сыщешь. Когда я к тебе забежал, у меня не было времени рассказать, что случилось на школьном празднике.
— Дживс мне говорил. Тебя укусил Бартоломью.
— Да, правда. Эта скотина прокусила мне ногу до кости. И знаешь, что сделала Эмералд Стокер? Она ворковала надо мной, как любящая мать, но этого мало, она промыла и перевязала мою покалеченную ногу. Она милосердный ангел, вторая Флоренс Найтингейл.[28] После того, как она перевязала мне рану, я ее поцеловал.
— Послушай, ты не должен был этого делать.
Он снова выказал все признаки удивления и сообщил мне, что, поцеловав Эмералд Стокер, поступил совершенно правильно.
— Но ты помолвлен с Мадлен.
Говоря это, я надеялся, что его совесть заработает на полную катушку, но, видно, механизм дал сбой, потому что Гасси остался холоден и равнодушен — ни дать ни взять мороженый палтус,
— А-а, ну да, Мадлен, — сказал он. — Я как раз собирался коснуться этой темы. Хочешь, скажу, в чем беда Мадлен Бассет? У нее нет сердца. В этом вся загвоздка. Смотреть на нее приятно, но тут у нее — ничего нет, — Гасси похлопал себя по левой стороне груди. — Знаешь, как она отнеслась к моему ранению? Она приняла сторону этой твари Бартоломью. Сказала, что я сам виноват, не надо было его дразнить. В общем, обошлась со мной коварно и подло, не то что Эмералд Стокер. Знаешь, что сделала Эмералд?
— Ты мне уже рассказал.
— В смысле, кроме того, что перевязала мне рану? Пошла на кухню и приготовила сандвичи. Вот они, — сказал Гасси, доставая большой пакет и благоговейно его разглядывая. — Ветчина, — трепетно добавил он. — Она их приготовила для меня собственными руками. Эта чуткость даже еще больше, чем ее божественная доброта, убеждает меня в том, что она для меня — единственная девушка на свете. Пелена спала с моих глаз, и я понял, что мое чувство к Мадлен — всего лишь юношеское увлечение. Эмералд Стокер я полюбил по-настоящему. По моему мнению, таких, как она, больше на свете не существует, и я был бы тебе очень признателен, Берти, если бы ты перестал твердить всем и каждому, будто она похожа на китайского мопса.
— Но, Гасси…
Он перебил меня, повелительно взмахнув пакетом с сандвичами.
— Бессмысленно повторять: «Но, Гасси». Твоя беда, Берти, что ты не имеешь понятия о настоящей любви. Ты вроде бабочки, порхающей с цветка на цветок, впрочем, как и Фредди Виджен и другие придурки, которых в «Трутнях» пруд пруди. Девушка для тебя — не более чем игрушка от нечего делать. А великая страсть тебе недоступна. А я совсем другой. У меня глубокие чувства. Я из тех, кто женится.
— Но ты не можешь жениться на Эмералд Стокер.
— Почему? Мы — родные души.
Мне пришла было в голову мысль нарисовать ему словесный портрет старика Стокера, чтобы он знал, какого тестя он отхватит, если осуществится его намерение, но потом раздумал. Здравый смысл мне подсказал, что человека, перед которым столько времени в качестве будущего тестя маячил папаша Бассет, таким доводом не проймешь. Как бы я ни расписывал Стокера, он все равно покажется Гасси меньшим из зол.
Я стоял, как потерянный, не зная, что делать, и продолжал бы стоять, но тут вдруг слышу, меня кто-то окликает. Оглядываюсь и вижу Раззяву Пинкера и Стиффи. Они махали мне руками и какими-то предметами. Я сразу догадался, что им не терпится обсудить происшествие с сэром Уоткином Бассетом и крутым яйцом.
В эту минуту их вмешательство было мне совсем некстати, ибо все мои силы были сосредоточены на урезонивании Гасси и наставлении его на путь истинный, но всем известно — Бертрам Вустер забывает о себе, когда к нему обращается попавший в беду друг. Бертрам готов пожертвовать собой, лишь бы помочь бедствующему другу. И я поспешил к Стиффи и Раззяве Пинкеру, бросив Гасси через плечо, что вернусь при первой возможности и мы продолжим обсуждение вопроса.
— Давайте покороче, — сказал я. — У меня важный разговор. Долго рассказывать, но, поверьте, ситуация слишком серьезная. У вас, по словам Дживса, тоже. Насколько я понял, надежд на получение прихода мало. У папаши Бассета, как всегда, семь пятниц на неделе и «нет, не решаюсь» снова одерживает верх. Большая неудача.
— Конечно, сэра Уоткина тоже можно понять, — сказал Раззява, которого если и стоило в чем-то упрекнуть, кроме того, что он вечно налетает на мебель, так это в том, что он слишком терпим ко всяким подонкам. — Он считает, что если бы я более настойчиво внедрял в сознание учеников воскресной школы разницу между добром и злом, то в него бы не бросили крутое яйцо.
— Все равно бросили бы, — сказала Стиффи.
И я с ней согласился. Сколько ни читай воскресных лекций, подрастающее поколение не отучишь кидать крутые яйца в сэра Уоткина Бассета.
— Но разве я могу тут чем-нибудь помочь? — спросил я.
— Можешь, — сказала Стиффи. — Мы надеемся как-то задобрить дядю Уоткина. Но сначала надо успокоить его нервную систему, и мы хотим тебя просить, Берти, не мозолить ему глаза, пока он не остынет. Держись от него подальше. Один твой вид выводит его из себя.
— Меня тоже его вид выводит из себя, — находчиво парировал я. Этот разговор ужасно меня разозлил. Вот еще, думал я, делать мне больше нечего, как якшаться с экс-судьями. — Разумеется, я буду его избегать. С большим удовольствием. Это все?
— Все.
— Тогда пойду к Гасси, — сказал я и направился прочь, но тут Стиффи вдруг вскрикнула:
— Гасси! Совсем из головы вон! Я же хотела ему кое-что сказать, это для него крайне важно. Не знаю, как я могла забыть. Гасси! — завопила она. Он встрепенулся, как бы выходя из блаженного оцепенения, моргнул и двинулся к нам. — Почему ты ошиваешься здесь, Гасси?
— Кто, я? Мы тут с Берти обсуждали один вопрос, и он сказал, что скоро вернется, и мы продолжим нашу беседу.
— Послушай, у тебя нет времени беседовать с Берти.
— Как?
— И спрашивать «как?» у тебя тоже нет времени. Я только что встретила Родерика, он меня спросил, не знаю ли я, где ты. Он хочет разорвать тебя на мелкие кусочки, потому что видел, как ты целуешься с поварихой.
У Гасси с глухим стуком отвалилась челюсть.
— Почему ты мне этого не сказал? — с упреком адресовался он ко мне.
— Прости, упустил из виду. Но это правда, тебе лучше убраться отсюда подобру-поздорову. Улепетывай без оглядки, вот мой тебе совет.
И Гасси ему последовал. Он рванул с места в карьер, как сказал кто-то там, быстрее пули, выпущенной из ружья, и показал бы блестящий результат, если бы не пришел в лобовое столкновение со Сподом, который как раз в этот миг вывернул слева.
15
Если даже такой щуплый малый, как Гасси, вдруг врежется вам в диафрагму, вы придете в сильное замешательство, могу лично засвидетельствовать, потому что в мою бытность в Нью-Йорке со мной случилось нечто подобное. Вашингтон Сквер кишмя кишит грустноглазыми итальянскими детишками, снующими туда-сюда на роликовых коньках, и вот один из них, летевший опрометью с опущенной головой и скоростью сто миль в час, протаранил меня в районе третьей пуговицы жилета. Я испытал странное обморочное ощущение, с которым, вероятно, теперь познакомился и Спод. Он выдохнул воздух, издав при этом громкое «Хо!», и покачнулся, как дуб под топором дровосека. К несчастью, Гасси тоже покачнулся, тем самым дав Споду время выровнять киль и перегруппировать силы. Простерши окорокоподобную десницу, он схватил Гасси за шиворот и сказал «Ха!».
Чрезвычайно трудно дать правильный ответ, когда тебе говорят «Ха!» — в этом смысле «Ха!» и «Эй, ты!» похожи между собой, — но Гасси был избавлен от необходимости искать подходящий ответ тем обстоятельством, что Спод принялся его трясти, как коктейль в стакане, лишая тем самым дара речи. Очки его упали неподалеку от меня. Я их поднял в надежде, что они ему еще, может быть, когда-нибудь пригодятся, хотя, подумал я, вряд ли это случится в ближайшее время.
Раз уж этот самый Финк-Ноттл, как я уже упоминал, был мой друг детства, с которым мне не раз приходилось делить последнюю шоколадку, и раз уж я видел, что если не вмешаться, то ему грозит опасность превратиться в нечто вроде винегрета или хаша, то, естественно, мне в голову пришла мысль предпринять какие-то шаги, чтобы положить конец этой безобразной сцене. Вопрос, подлежащий рассмотрению, заключался в следующем — какие именно шаги следует предпринять? Моего тоннажа явно не хватало, чтобы сойтись со Сподом в рукопашном бою, и я принялся обмозговывать мысль, а не шарахнуть ли его сзади бревном по голове. Однако этот проект пришлось отклонить, поскольку бревен в наличии не наблюдалось. Эти тисовые — а, может, рододендроновые — аллеи в изобилии снабжены ветками и опавшими листьями, но там нет и намека на бревно, которое можно использовать в качестве орудия нападения. И только я подумал, что проблему, видимо, можно решить, если прыгнуть Споду на спину и сдавить ему горло, как Стиффи крикнула: «Гаролд!».
Я понял, что она затеяла. Гасси не принадлежал к числу ее близких друзей, но у этой юной проказницы было доброе сердце, и если выдавался случай спасти жизнь человека, она его не упускала. Поэтому она воззвала к Раззяве, чтобы он вступился и вызволил Гасси. Достаточно было взглянуть на преподобного Пинкера, чтобы понять, что он пребывает в полной растерянности. Не представляя, с какого бока взяться за дело, он задумчиво потирал подбородок и был похож на ту самую кошку в пословице.[29]
Я понимал, что его удерживает. Не это… как его? вертится на языке… Вспомнил — малодушие, то есть когда парень просто-напросто трусит. Так вот, я хотел сказать, что не малодушие удерживало Раззяву Пинкера. Думаю, и львы могли бы у него поучиться храбрости, заочно, а повстречай он Спода на футбольном поле, он без колебаний прыгнул бы ему на спину и завязал ему шею двойным морским узлом. Беда в том, что он был викарий, а церковное начальство косо смотрит на викариев, которые сворачивают шеи своим прихожанам. Вздуйте хорошенько свое духовное чадо, и вам крышка. Словом, преподобного Пинкера раздирали сомнения, и в конце концов он обратился к Споду, призывая его умерить свой пыл.
— Но-но, послушайте, знаете ли! Что? — промямлил он.
Я мог бы сказать Раззяве, что он взялся за дело не с того конца. Когда такая горилла, как Спод, входит в раж, увещевания малоэффективны. Видимо, сообразив это, преподобный отец приблизился к Споду, который тем временем старался придушить Гасси, и положил руку ему на плечо. Увидев, что и это не дает ощутимых результатов, Раззява потянул на себя. Раздался хруст, и рука Спода разжалась.
Не знаю, приходилось ли вам оттаскивать снежного гималайского барса от его жертвы, — скорее всего, нет, ибо большая часть человечества редко бывает в Гималаях, — но если когда-нибудь придется, то не ждите со стороны животного ничего, кроме негодования. Выяснилось, что Спод не уступает снежному гималайскому барсу. Разгневанный непростительным, как ему показалось, вмешательством в его личные дела, он двинул преподобного отца по носу, и все сомнения, которые до сих пор терзали Раззяву Пинкера, исчезли в одно мгновение.
По-моему, если существует на свете способ заставить человека забыть, что он посвящен в духовный сан, то это съездить ему хорошенько кулаком по носу. Еще минуту назад Раззява опасался, что церковное начальство его не одобрит, но теперь, насколько я понял, он сказал себе: «К черту церковное начальство!» или, может быть, что-то более подходящее для викария, вроде: «Пусть они все подавятся!».
Глядя на это первоклассное представление, я наконец-то понял, что означает выражение «воинствующая церковь». К моему глубокому сожалению, зрелище продолжалось недолго. Спод был исполнен волей к победе, но Раззява владел научным методом. Недаром он украшал собою университетскую сборную по боксу, не говоря уж о сборной по футболу. Короткая потасовка, и Спод растянулся на земле без признаков жизни, как утопленник, проведший в воде несколько суток. Левый глаз у него сразу затек, и рефери, наверное, мог бы досчитать над ним до ста, так и не дождавшись отклика.
— Молодчина! — удовлетворенно бросила Стиффи и спешно увела Раззяву Пинкера, видимо для того, чтобы омыть ему лицо и остановить хлеставшую у него из носа кровь. Я протянул Гасси очки, и он принялся машинально крутить их в руках. Похоже, он все еще пребывал в состоянии транса, и тогда я выдвинул предложение, по-моему, для него небезынтересное.
— Не подумай, что я настаиваю, Гасси, но не лучше ли будет тебе убраться отсюда подальше, пока Спод не очухался? Мне почему-то кажется, что, когда он придет в себя, у него будет плохое настроение.
Ну и скорость же мы с ним развили! Не успели последние слова сорваться у меня с губ, как мы с ним уже были в конце тисовой, а, может, рододендроновой аллеи, как ее ни назови, и еще некоторое время мчались, но потом все-таки перешли на шаг, и Гасси смог, наконец, высказаться.
— Ну и натерпелся я страху, Берти, — сказал он.
— Да уж, что и говорить, — согласился я.
— У меня перед глазами пронеслась вся моя жизнь.
— Странно. Ты же не тонул.
— Не тонул, но, по-моему, принцип тот же. Слушай, я так благодарен Пинкеру за то, что он вмешался. Славный он малый.
— Таких поискать.
— Чего не хватает современной церкви, так это викариев, которые способны в случае необходимости задать хорошую трепку нахалам вроде Спода. Когда рядом с тобой такой парень, как преподобный Пинкер, чувствуешь себя в полной безопасности.
Я указал ему на обстоятельство, которое он упустил из виду.
— Но он не может всегда находиться рядом. У него и Детская воскресная школа, и Собрание матерей, и еще куча всяких дел. А Спод, не забудь, хоть и повержен, но скоро восстанет.
У Гасси отвисла челюсть.
— Совсем забыл.
— Послушай моего совета, исчезни на время, уйди в подполье. Стиффи одолжит тебе свой автомобиль.
— Наверное, ты прав, — сказал он и добавил что-то, как мне показалось, довольно обидное об устах младенцев. — Уеду сегодня же вечером.
— Не прощаясь.
— Конечно, не прощаясь. Нет, не туда, давай свернем налево. Хочу зайти в огород при кухне. Я обещал Эм, что приду к ней туда.
— Кому? Кому обещал?
— Эмералд Стокер. А кому же еще? Ей надо нарвать фасоли и прочей зелени к обеду.
И правда, Эмералд Стокер была в огороде. Она расхаживала с большой миской в руках, занятая своими домашними делами.
— Эм, я пришел с Берти, — сказал Гасси. Она круто повернулась, уронив несколько фасолин.
Я с беспокойством заметил, как просветлело все ее лицо до последней веснушки, когда она увидела Гасси. Будто перед ней возникло прекрасное видение, а не тщедушный очкарик. Ко мне она не проявила никакого интереса, только бросила коротко: «Привет, Берти». Все ее внимание было приковано к Гасси. Она оглядывала его, как мать оглядывает любимое дитя, заявившееся домой после драки с соседскими мальчишками. До этой минуты я по понятным причинам не замечал, в каком виде Гасси вырвался из рук Спода. Его словно пропустили через машинку для выжимания белья.
— Что… что ты с собой сделал? — проговорила она. — У тебя такой вид, будто по тебе грузовик проехал.
— Еще бы, — сказал я, — он выяснял отношения со Сподом.
— Спод? Это который? Человекообразная горилла?
— Он самый.
— И что же случилось?
— Спод чуть душу из него не вытряс.
— Ах ты, бедный ягненочек, — сказала Эмералд, адресуясь, естественно, к Гасси, а не ко мне. — Черт возьми! Попался бы он мне сейчас, я бы его проучила!
По странному стечению обстоятельств, ее желание сбылось. Послышался оглушительный треск и топот, будто стадо гиппопотамов продиралось к реке сквозь тростниковые заросли, и я узрел Спода, приближающегося со скоростью нескольких узлов с явным намерением немедленно возобновить процесс вытряхивания души из Гасси, прерванный Пинкером и, очевидно, зарегистрированный сознанием Спода под рубрикой «неоконченные срочные дела». Предсказав, что поверженное чудовище скоро восстанет, я как в воду глядел.
Похоже, вновь прибывший целиком и полностью заимствовал военное искусство у ассирийцев, которые, как мы знаем из близких к ним источников, ворвавшись, будто волк в овчарню, когортою пурпурно-золотой, отчаянно кидались в бой.[30] Голову даю на отсечение, явись Спод к ним в лагерь, они бы тотчас признали в нем своего и приняли с распростертыми объятиями, устлав его путь красной ковровой дорожкой.
Но в одном у ассирийцев было перед Сподом неоспоримое преимущество — в овчарне их не поджидала крепкая спортивная барышня, исполненная материнской заботой о своем подопечном и вооруженная тяжелой фаянсовой миской. Когда Спод схватил Гасси и принялся по уже отработанной методике трясти его, миска опустилась ему на голову со звуком, который одни назвали бы глухим, а другие — ужасно неприятным. Миска разлетелась вдребезги, но свое назначение выполнила. Поскольку силы Спода были, безусловно, несколько подорваны недавним столкновением с преподобным Г. П. Пинкером, он рухнул, как сосенка, топором подрубленная, и остался мирно лежать, где упал.[31] Помнится, я тогда подумал, что этот не самый счастливый день в его жизни, бесспорно, весьма поучителен, ибо если ты гнида — а Спод, разумеется, гнида со дня своего рождения, — то рано или поздно возмездие тебя настигнет. Как сказал однажды Дживс, жернова Господа Бога мелят медленно, но зато чрезвычайно мелко, в общем, смысл такой.
Некоторое время Эмералд Стокер стояла, созерцая дело своих рук, с улыбкой удовлетворения на лице, и я ее не осуждал за самодовольство, ведь она, несомненно, показала в этой борьбе высокий класс. Но вдруг, вскрикнув: «Ах ты, Господи!», она скрылась, как вспугнутая во время купания нимфа. Минуту спустя я понял, почему она так торопилась. К месту событий приближалась Мадлен Бассет, а какой поварихе захочется объяснять хозяйке, почему она нахлобучивает фаянсовые миски на головы хозяйкиных гостей.