– Это же глупо. Это же ваши деньги! – визгливо пробормотал братец.
– А то как же, – хмыкнула она. – Ты еще заодно вспомни, что это за деньги. Ты еще пойди и заявление в милицию напиши, что, мол, помогите, люди добрые. Злые коллеги по ножу и топору ограбили.
– Тише, – шикнул он.
– Что – тише? Что – тише? Как мне объявление давать теперь. Этот чертов щит один стоит почти сто штук в месяц. Еще сотня – на дом. А его лечить? А родители привыкли кушать вкусно, в санаторий хотят. Кстати, дундук, это я о твоих родителях говорю. Эмилия-то в далекие страны намылилась. У нее свой график. Сына она, конечно, жалеет, однако себя больше.
– Нет, я с ней поговорю. Она же должна понять…
– О чем ты поговоришь? Если бы дело было только в ней! Надо отдавать дом в залог, но тогда его не продашь нормально.
Лида ходила по палате, бормотала себе под нос что-то, заламывая руки. Александр Евгеньевич смотрел на нее в изумлении, не веря своим глазам. Он знал ее много лет, он видел от нее множество гадостей, один этот ее «дундук» чего стоит – а ведь она называла его так прямо в глаза, при всех, при чужих людях, при родителях. При Жанне, наконец. Но сейчас вдруг перед ним стояла живая, настоящая, больше того – уязвимая женщина с природным, темно-русым цветом волос. С перекошенным от страха лицом. Саше очень хотелось сказать ей, что они все решат, что он пойдет и вернет ей деньги, но… она была права. То, что Лемешев забрал, вернуть не представлялось возможным. Да что там, это было просто опасно, не то что забрать обратно, но даже дать понять, что об этой краже стало известно.
– Ш-ш-ш, успокойся, – сказал Саша, подойдя к Лиде и обхватив ее за плечи.
– Отстань, – буркнула она, но не отстранилась, а даже, наоборот, прижалась к нему, уронила голову к нему на плечо и… зарыдала?
Возможно ли это? Медузы Горгоны тоже плачут? Стальные глаза способны выделять влагу? Плечи, оказывается, узкие, слабые, трясутся в конвульсиях. «Кто это передо мной?» – изумленно подумал Саша и еще крепче прижал ее к себе.
– Все наладится, не плачь, – продолжал баюкать он ее, и через несколько минут лавина сошла, завалила все необходимые селения, поглотила под собой несколько человеческих жизней и затихла. Над миром засветились спокойные небеса. Лида пришла в себя, села за маленький больничный столик и каким-то незнакомым, совершенно мирным тоном вдруг спросила:
– Что будем делать-то? Я одна не могу все это потянуть. Жить-то нам со всем этим придется неизвестно сколько лет!
– Мы что-нибудь придумаем, – пообещал он.
– Ты уверен? Его выписывают скоро. И куда мне с ним?
– Есть одна идея, – таинственно подмигнул он.
– Говори, – сощурилась Лида.
– Ничего особенного, просто одна идея, – и Александр Евгеньевич поделился.
Лида слушала внимательно, не задавая вопросов, кивая и только в конце поинтересовалась:
– Не понимаю одного. Зачем это нужно ей? Из большой любви к тебе?
– Ну, возможно, – улыбнулся Александр Евгеньевич. – И из любви к деньгам тоже.
– Вот это мне больше нравится, – согласилась Лида. И именно для того, чтобы воплотить в жизнь этот в высшей мере странный вариант, они с Лидой собирались поехать в Бусиново, в маленькую двухкомнатную берлогу одинокого и немного нервного врача, у которого не было денег даже на то, чтобы эту самую берлогу оплатить.
– Что ж, это нам только на руку, – согласилась Лида, когда Александр Евгеньевич ей рассказал о своем с Жанночкой разговоре.
– Не поспоришь.
– А ты не такой дундук, каким кажешься, – помолчав, добавила Лида, улыбаясь сквозь уже высохшие слезы.
– И как мне это понимать? Как гадость или комплимент? – иронично переспросил он, про себя продолжая изумляться, что его сноха (или кто она там) вообще умеет плакать. Надо же, как много нового можно узнать о человеке, у которого сперли сто пятьдесят штук.
– В зависимости от времени суток, – фыркнула она, язвительно ухмыльнувшись. Приступы слабости тем и хороши, что длятся недолго.
* * *Павел пришел в себя. В какой-то момент он провалился в бездонную яму, очень похожую на ту, в которой он провисел в самом начале, сразу после аварии. Потом было больно, болела голова, болела нещадно, раскалываясь на части и не давая думать. А затем, в какое-то время суток, трудно сказать, в какое, но за окном было светло, Павел взял и проснулся. И открыл глаза. В общем, пришел в себя, как и было сказано. Правда, тот он, в которого он пришел, так и остался лежать на той же самой койке и в той же самой безмолвной тишине, которую он уже ненавидел.
Но все-таки была разница – он увидел Лиду. Он узнал от нее, что ему сделали еще одну операцию, благодаря которой устранили в голове что-то, давящее и пережимающее нечто нужное. От всех этих слов, которых он не слышал, а только читал по бумажкам или по губам, он уставал и хотел спать. Спал он по двадцать часов на дню, а в остальное время, когда он бодрствовал, то есть лежал с открытыми глазами, а не с закрытыми, он смотрел на стену напротив и ждал жену. Ее приходы были самыми яркими, она влетала в палату, и даже если он в этот момент ее еще не видел, то всегда чувствовал, что вот она – здесь, его прекрасная леди, матерящаяся как сапожник. Может быть, в этом действительно было что-то эзотерическое, в этих его предчувствиях, а может, он чувствовал запах ее духов. Ведь обоняние-то ему оставили.
И в этом его существовании, в этом диалоге глазами он уже находил какие-то положительные стороны. Он узнал, что все живы-здоровы, что Машка по-прежнему ходит в садик, готовится к школе, скучает по нему. Лида предлагала ее привезти, но он не хотел, чтобы она пришла и расстроилась, что папа в таком вот виде.
– Хорошо, не сейчас. Я поняла тебя, – кивала Лида. – А что потом?
«Потом будет потом», – думал Павел, в глубине души надеясь, что все же что-то изменится, что найдется какой-нибудь выход. Сейчас же он чувствовал себя совершенно разбитым. Что странно, он чувствовал себя, но никак не мог собой управлять. Только глаза. И кончик носа. И еще он мог ощущать прикосновения, но не мог ответить. Мог моргать. И чувствовать себя разбитым.
– Ладно, как знаешь. Мне только лишний геморрой – ее сюда тащить. И холодно.
– Спасибо, – отвечал он ей глазами. Так они и сидели, смотрели друг другу в глаза, она задавала вопросы – медленно и четко, – а он моргал. Это означало «да». Или не моргал, соответственно. Когда она вздыхала и говорила: «Ну, я пойду, наверное», он запрещал глазам шевелиться совсем – так он говорил, нет, кричал: «Не уезжай. Побудь хоть немного еще. Пожалуйста!»
– Ты мелкий жулик. Ну-ка, быстро моргай, что все хорошо и мы увидимся завтра. У меня дела, и Машку надо встретить из садика, – улыбалась Лидка. И он ее отпускал, чтобы ждать следующего дня.
Он был слаб, он был подавлен, он не знал, чем занять себя, когда оставался наедине с собой на долгие пустые часы. Скука, скука, скука. И вот Лида пришла вся на взводе и спросила, есть ли у них вообще какие-то деньги. И он все узнал. И о том, что Лида решила продать дом. Павел знал, как сильно Лида ненавидела это место, так что это его совсем не удивило. Но напугало: что она будет делать с такими деньгами? Успеет ли добежать до канадской границы? Бросит его или нет? Иногда он был уверен, что нет, не бросит никогда, тем более что она и сама так сказала. Но потом, особенно когда в палате становилось темно, Павел вдруг терялся, начинал паниковать. Уйдет, обязательно уйдет. И никто ее, стерву, не остановит. Теперь уже некому!
– Значит, вот как оно все было задумано?! Значит, я буду лежать тут, как бревно для дедушки Ленина, шевелить глазами и еще немного кончиком носа, чесаться без возможности почесаться и в который раз переворачивать в памяти всю свою бездарно потраченную жизнь? А Лемешев будет красть наличные, родители не смогут попасть в санатории и вообще все, что я создавал годами, будет рассыпаться в прах! А я буду лежать живой и видеть, как мои собственные близкие начинают меня ненавидеть? Отлично задумано, вашу мамашу! Лучше бы уж… – начинал было он, но не договаривал до конца.
– Что лучше? Это же ведь именно то, о чем ты просил и умолял. Можно сказать, молился об этом, мой дорогой, – смеялся над ним внутренний голос.
– Но я же не знал, – чуть не плакал Паша, – что все вот так.
– А как ты хотел? Чтобы тебе только пальчиком погрозили? Сказали «ай-яй-яй» и отпустили? В конце концов, по условиям страховки, ты просто просил тебя не убивать, мой дорогой. Оставить жизнь.
– Разве это жизнь? – возражал Павел сам себе. Да, ему было плохо. Так плохо, что хотелось кричать и бросаться с небоскреба. Однако небоскребов в Москве – раз-два и обчелся, не очень-то с них бросишься, а кричать в его положении можно было только на свое внутреннее Я. Да и неправда это, не хотел Павел никакого небоскреба, а хотел бы встать, пойти и голыми руками разорвать Лемешева на две равные части.
– Сука, вот же сука! – давился яростью он.
– Сука, вот же сука! – давился яростью он.
– Кобель уж тогда, – ехидно замечало внутреннее Я, с которым Павел наловчился вести диалог. Павел корчился от бессилия, лихорадочно крутил в голове варианты, один другого беспонтовее, но остановиться не мог. Ему хотелось немедленно что-то сделать.
– Я мудак! Зачем я оставил эти деньги дома? – рыдал и рычал одновременно он.
– Еще вчера ты переживал, что с этими деньгами Лидка тебя сразу же бросит и побежит прожигать жизнь в ближайшем баре. С парочкой платных афроамериканцев, с большими достоинствами. Ты же знаешь, какие у них достоинства. Помнишь, какая она приехала тогда из «Красной Шапочки»?
– Тогда я сам был виноват, – угрюмо ответил Павел, вспомнив, как Лидка хотела его бросить в первый раз. Она тогда впервые узнала, что он ей изменил, и очень тяжело это перенесла, может быть, на фоне скачущих гормонов. Машке было, кажется, полгода или что-то даже меньше, и Лидка кормила ее грудью. Машка ревела почти все время, у нее вроде колики были. А Лидка бегала злая, потому что Павел отказался оплачивать няню.
– Ты же мать – сама справишься, – сказал он тогда, и, как ни пыталась женушка что-то ему доказать, он стоял насмерть. Почему? Черт его знает. Ведь не денег же пожалел. Деньги были, причем гораздо больше, чем сейчас. Тогда деньги вообще можно было делать из воздуха. Если есть голова на плечах и не боишься последствий. Тогда Паша вообще об этом не думал, не было повода. Тот мужик еще не повесился, жизнь была как шампанское, и ему так нравилось, что Лидка наконец-то попалась в западню. Что она сидит дома, нечесаная, с кругами под глазами, отекшая и чуть-чуть пополневшая после родов и от грудного молока. В этом молоке были все ее пижамы и майки, оно капало без остановки, переливалось через край, а Павел любил называть ее молокозаводом.
– Еще раз скажешь так, я из тебя тоже кое-что выдою, – злилась она.
– Вперед, – смеялся он и демонстративно раскрывал ей объятия. Ему так нравилось, что она родила от него, для него и из-за него такую маленькую куклу в розовом облаке каких-то детских тряпок. Родила в мучениях, как и все бабы. И что теперь она слаба, она зависима, она просыпается, стоит Машке только пискнуть. Ему нравилось быть сильным, властвовать над Лидкой, над которой властвовать до этого не получалось никогда. И он был пьян, когда вернулся домой с одной из тысячи одинаково тупых «деловых» встреч в сауне. Весь в засосах, красный и омерзительный. Степановские охранники его тогда практически выгрузили из машины, смеясь, и передали с рук на руки его мегере-жене. Часа в четыре утра. Разбудив и ее, и ребенка, естественно. В кармане у него лежала сильно початая пачка презервативов, в сумке бутылка коньяку, а сам он глаз не открывал, но настойчиво бубнил – требовал продолжения банкета (в смысле, минета), распускал руки, называл свою законную супругу Анжелой и угрожал, что, если она, Анжела, немедленно не отработает бабосы, он все заберет – плохое тут обслуживание. Дайте жалобную книгу!
Откуда он все это так хорошо знает, спросите вы, если уж был он тогда в невменяемом состоянии. На этот вопрос есть ответ, о котором Паша вспомнил с грустью. На следующее утро, которое наступило часа в два дня, Лида напоила его крепким чаем дала поесть супчику, а потом спросила с вежливой и даже какой-то странной (особенно в такой момент) ласковой улыбкой:
– Хочешь, посмотрим кино?
– Кино? – слабым голосом переспросил он. Сейчас он хотел только одного – покоя. Идея залечь на диван, обнять свою любимую женщину и посмотреть какой-нибудь глупый предсказуемый фильм – это было то, что надо. – Давай.
– Сейчас поставлю, – кивнула она и подошла к видеомагнитофону. Она была одета в брючный костюм и кардиган крупной вязки, на лице – косметика. Она была красива, а через лифчик на кардиган не капало молоко – странно. Наверное, она что-то подложила. В любом случае все эти детали Павел отметил уже потом – когда она пыталась уехать на своей машине. А он за волосы ее оттуда вытаскивал. А пока она ставила кассету, цокая каблучками по паркету. И тут он увидел – увидел все. Лида всегда была женщиной с очень крепкой нервной системой. И с выдержкой. Железная леди, мать ее. Пока он ползал и ронял презервативы, Лида поддакивала ему, смеялась, спрашивала, сколько он готов доплатить Анжеле за оральный секс.
– За качественный? – переспрашивал он, пьяный.
– О, конечно! – хохотала Лидия. И снимала на камеру все. Засосы. Следы от помады, презервативы. Выражение лица. Ответы на вопросы.
– Слушай, – спросила она как ни в чем не бывало, – а чего мы раньше никогда не делали домашнего видео? Это такое интересное дело!
– Лид, зачем это? – хрипло проговорил Павел, чувствуя, что ему становится трудно дышать.
– Можно послать в передачу «Сам себе режиссер». Представляешь, они там это все могут озвучить по-другому, будет еще смешнее. Хотя мне кажется, что и так хорошо. Очень смешно получилось, правда? Смотри, а тут ты пытаешься засунуть мне деньги в трусы.
– Лида, перестань, – зло сказал он, пытаясь вырвать пульт из ее руки. Как же ему было плохо. Почти так же, наверное, как сейчас.
– Не-а. Ты не видел самого интересного.
– Лида!
– Ну, подожди. Вот, сейчас! – игриво ворковала она.
Павел против воли бросил взгляд на экран, а там раздался Машкин плач, и Лидка (вот же сука) принесла ребенка и, укачивая его, принялась говорить в камеру, оставленную, видимо, на шкафу (видно было всю комнату), что вот, мол, доченька, это твой папочка – Павел Евгеньевич Светлов, собственной персоной, вернулся домой после тяжелого трудового дня весь в помаде. И что, когда ты вырастешь, моя крошка, вступишь в пубертатный период и будешь считать всех сволочами, ты наверняка придешь ко мне с вопросом: за что это ты, мол, мамочка, оставила папочку, когда я еще была в бессознательном возрасте? Вот тут я тебе, доченька, эту самую кассетку-то и покажу.
– Отдай сюда! – заорал Павел, вырвал пульт, вырвал кассету из магнитофона и разломал ее на части. Откуда только силы взялись. А Лида все с той же усмешкой смотрела на всю его беготню, а потом уточнила на всякий случай:
– Это, милый мой, только копия. Оригинал в надежном месте, как в ваших кругах говорится. Правильно? Информация правит миром? Ладно, баклан, все. Сеанс окончен. Будь счастлив, баклан, – выражение Лидиного лица изменилось в секунду, злоба перекосила ее рот, глаза сузились, она развернулась и вышла из комнаты. От такого поворота Павел даже растерялся, да к тому же у него было тяжелейшее похмелье. А потом он бросился за ней и взревел:
– А ну, стоять.
Куда там, Лидка и бровью не повела. Вещи у нее, оказывается, уже лежали в машине. Ребенок плакал, Павел орал, сам не помнил что, лишь бы только остановить это движение. Он орал, что, если она уйдет, он выследит ее и убьет. И что она не имела права лезть в его мужскую жизнь – это не ее собачье дело, с кем он спит. И что она еще пожалеет, и денег она не получит ни копейки.
– Ха-ха, мне хватит и тех, что ты мне запихнул в трусы. Ты очень был щедр.
– Ребенок мой!
– Это мы еще посмотрим. Наш советский суд – самый материнский суд в мире.
– Ах ты сука!
– С волками жить! – проорала она, а когда он попытался удержать ее за руку, она вырвалась, плюнула ему в лицо и села за руль. И завела мотор. Вот тут у Паши, кажется, отключились все тумблеры – он рванул к своей тачке, вытащил из бардачка пистолет и, действуя быстро, четко, бросился наперерез Лидкиной машине.
– Стой, или голову прострелю, стерва сумасшедшая, – проорал он и наставил ствол.
Лидка дала по тормозам. Это, кстати, впоследствии Павла сильно удивляло. В Лидкином организме при изготовлении, кажется, забыли встроить инстинкт самосохранения. Если ей что-то было надо, она могла одна на танки рвануть, а тут остановилась. Видимо, сработал материнский инстинкт: вдруг попадет в ребенка. Господи, да разве ж он бы выстрелил? Ведь просто припугнуть, остановить! А она побледнела, вцепилась в руль, вытаращилась и даже не сопротивлялась, когда он ее из машины вытаскивал за ее крашеную гриву. Левой рукой. И сидела тихо на земле, пока он ключи от машины вытаскивал и забирал себе. И ее сумку, паспорт и кошелек.
– Посидишь, успокоишься. Нечего тебе сейчас никуда ехать, – бормотал он, поднимая ее, как безвольную куклу, и заводя в дом. Она не разговаривала с ним несколько часов. Сидела у окна, о чем-то думала, даже не слушая все его клятвы и крики. Не реагировала ни на что, думала, а потом в какой-то момент вдруг очнулась, посмотрела на него, как он пьет пиво из бутылки, не сводя с нее беспокойных глаз, и спросила:
– Что ж, значит, ты считаешь, что мы можем продолжать жить дальше?
– Конечно, – радостно кивнул он, уже хотя бы потому, что она вообще заговорила.
– Да? И все, что тут вчера было, не имеет никакого значения? Так ведь?
– Я больше не буду, – клятвенно заверил ее Паша, хотя и сам понимал, что будет, и непременно. Такой уж у них в корпорации поведенческий код.