Ярмолинец Вадим
И к волшебникам не ходите
Вадим Ярмолинец
И к волшебникам не ходите
Сергей! С опозданием отвечаю на письмо, в котором ты спрашиваешь, что случилось с Борисом. С нашим другом произошла совершенно невероятная и трагическая история, участником которой оказался и я. До сих пор мне трудно собраться с мыслями и разложить все по местам, настолько все происшедшее может показаться болезненным наваждением, тяжелым ночным кошмаром. Родилось это наваждение в книге доктора Рэймонда Муди "Воссоединения". Она попала в руки Борису случайно, когда он зашел ко мне в библиотеку и рылся на полке со списанными книгами, которые продаются у нас по 50 центов за штуку.
Дома он улегся на диван и погрузился в чтение. Вечером мы с отцом Владимиром стали звать его ужинать, но он только отвечал "сейчас, сейчас" и продолжал читать. Я просмотрел эту книгу на следующий день -- она была небольшая, страниц 200 и, как говорится, написана увлекательным и доступным языком. Муди, обратившись к старинным рукописям, восстановил пугающую практику глубокой древности. Надо было сесть перед зеркалом так, чтобы оно ничего не отражало. Если смотреть в него долгое время, то рядом с вами появлялся кто--то из умерших близких.
Муди не только цитировал многочисленные источники, но и описывал собственные опыты в специально построенной им лаборатории--психомантеуме , которую он оборудовал в глуши какого--то южного штата. Свое мрачное занятие Муди горячо оправдывал тем, что оно якобы помогало людям, потерявшим своих родных, не просто повидать их, но и обрести душевное равновесие. Каким--то образом покойные вселяли в живых уверенность, что в потустороннем мире им хорошо.
Отец Владимир заметил саркастически: "Ага, всем хорошо, кроме тех, которые горят в Геене огненной! А так выходит, что никто и не горит!"
Эта книга занимала нас от силы неделю, в течение которой мы с Борисом завешивали полотенцем зеркало в полутемном коридоре, куда выходят двери наших комнат, а отец Владимир, посмеиваясь, снимал его и, взяв расческу, нарочито старательно расчесывал перед зеркалом бороду и усы. Потом мы как--то забыли о книге и все вернулось на круги своя.
Теперь о главном действующем лице этой истории -- Кате. Она появилась у нас в доме, тогда же -- в апреле. Ее привел наш общий с тобой знакомый Люсьен Дульфан, который снимал мастерскую в соседнем флигеле. Не помню, зачем именно они зашли, но помню, что отец Владимир с присущей ему непосредственной настойчивостью усадил их за стол и стал поить чаем. Потом у Дульфана зазвенел в кармане сотовый телефон и он, забыв обо всем на свете, включая свою подругу, ушел.
Ей было немногим больше 20. Она была очень худенькой высокой брюнеткой с голубыми глазами. Оставшись без сопровождающего, она испытывала неловкость и прикрывала ее немного агрессивной иронией.
-- Вы, что же, настоящий священник? -- усмехалась она.
-- А что, не похож? -- отец Владимир сообщнически подмигивал нам.
-- Ну, не знаю. Бороду любой может отрастить, а вот ряса, например, у вас есть?
Отец Владимир прошел к себе в комнату и через минуту--другую вышел в рясе.
-- Ну, что теперь похож? -- сказал он, поправляя на груди большой серебряный крест.
Увидев его в облачении, она смутилась и спросила:
-- А почему живете здесь, а не при церкви?
-- Вот ожидаю назначения, -- он развел руками и хлопнул себя по бокам. --Как получу -- милости прошу.
-- А как скоро получите?
-- На вся воля Божья.
-- Ну, чтобы хоть отпеть меня успели, получите?
-- Это на что же вы намекаете? -- отец Владимир стал наливаться краской. -- Некрасиво.
-- Да нет, я просто неудачно пошутила, -- она, тоже покраснев, поднялась и взяла со стула свой рюкзак. -- Ну, спасибо за угощенье, мне пора.
-- Батюшка, не сердитесь, -- сказал Борис. -- Лучше благословите девушку на дорогу.
-- Не буду! -- отрезал отец Владимир. -- А не буду, потому что в брюках. В брюках не положено. А вообще приходите в церковь, там благословлю. И с удовольствием. И исповедаю и причащу. И вы на меня не обижайтесь, пожалуйста. Я на вас не в обиде.
Мы пошли с Борисом провожать гостью. С одной стороны нам, конечно, хотелось загладить возникшую неловкость. Но, помимо, этого, может быть, не отдавая еще себе в этом отчета, мы просто хотели побыть с ней еще немного.
У лестницы, ведущей в подземку, мы пригласили ее заходить еще. Обычно, делая такие приглашения, ты не ожидаешь, что человек появится, даже если он ответил: "Обязательно!" Но она, видимо, подчиняясь возникшей между нами симпатии, ответила: "Если буду в этом районе, обязательно зайду". Нам, впрочем, не пришлось проверять ее искренность. По странному стечению обстоятельств, мы встретили ее на следующий вечер, сидя в "Кафе Данте" на Макдугал--стрит.
Был один из тех вечеров, когда Гринич-Вилледж оживает после долгой зимы. На его узких улицах начинается настоящее столпотворение. Из года в год, оказываясь здесь в это время, я ощущаю, как меня переполняет предчувствие, что в двигающейся мимо толпе должно мелькнуть лицо женщины, которая сможет изменить мою жизнь. В этом отношении столик с чашкой эсспрессо и бокалом вина становится идеальным наблюдательным пунктом. Еще не зная, что это Катя, мы обратили на нее внимание, когда она была в конце квартала. Она приближалась к нам со стороны Бликер--стрит. На ней были узкие черные джинсы и лаковая куртка. Одной рукой она придерживала лямку рюкзака, в другой у нее была сигарета.
"Катя!" -- позвали мы ее в один голос и она, увидев нас, приветственно помахала рукой. Было видно, что она искренне рада этой встрече. Может быть, в тот вечер и она вышла на улицу с надеждой, что ее жизнь сделает непредвиденный поворот. Борис хотел пригласить ее посидеть с нами, но вокруг не было ни одного свободного места и мы пошли искать кафе посвободнее.
Столик нашелся в соседнем "Камаже". Мы заказали бутылку " Божоле" и за вином Катя рассказала, что приехала в США по гостевой визе вместе с матерью. Она не вдавалась в подробности, но, как я понял, они нанялись убирать дом и присматривать за детьми в Лонг--Айленде. Обычная история. Мельком прозвучало, что в Нью--Йорке то ли сама Катя, то ли ее мать рассчитывали попасть в какую--то больницу. В тот вечер это не имело решительно никакого значения. Во время разговора я впервые с тревогой подумал, что она нравиться нам с Борисом совершенно одинаково. Я не мог отвести от нее глаз. Он наоборот, всякий раз встречаясь с ней взглядом, смущался как ребенок.
Заговорив о том, что в такой вечер, как тот я ждал появление своей, особенной женщины, я не мог с абсолютной уверенностью сказать, что увидел ее в Кате. Но со мной так бывает всегда: я мог по--настоящему оценить женщину уже потом, когда она становилась близкой или наоборот отдалялась. Но в тот вечер, Сергей, сидя рядом с ней, я испытывал удивительное волнение. Знаешь, бывает: лицо говорит тебе, что перед тобой человек, всякое повидавший на своем веку. Но только заговорив с ним, ты с удивлением обнаруживаешь, что он наивен, как ребенок и не умеет скрывать малейших движений души. Катя была именно таким человеком. В ней удивительным образом сочетались внешность искушенной женщины и простодушие неопытной девушки.
Когда дело близилось к полуночи, мы предложили ей сходить в "Петр Великий" на Бликер--стрит, где играл русский оркестр, но она решительно отказалась. Вот тебе пример ее непосредственности:
( Меня там знают! ( объявила она и тут же засмеялась, почувствовав двусмысленность этой фразы. -- Нет, мне правда надо ехать домой. Меня мама ждет и я не хочу, чтобы она волновалась. Честно.
( У тебя есть телефон? ( спросил я.
Она взяла со стола визитку "Камажа" и, написав на обороте номер, подвинула нам. Когда я взял визитку, на Борисе не было лица. Я протянул карточку ему, но он поднялся и надевая куртку, пробормотал:
( Перестань, какая разница.
Конечно, перед тем как звонить ей, я хотел узнать о ней как можно больше. Единственным, к кому я мог обратиться был Дульфан.
( Кто она? ( он пожал плечами. ( Какая-то очередная манда, приехавшая сюда искать своего миллионера. Ненавижу их, ( добавил он. ( Влюбят, обберут, заразят какой-то болячкой и бросят. Если бы я был президентом, я бы запретил их сюда пускать. Всех до одной.
В течение последующих недель я несколько раз встречался с ней. Мы шли в Вилледж и устраивались за столиком на тротуаре. Белое вино в те дни удивительным образом сочеталось с острой свежестью весеннего воздуха, который, казалось, проникал в кровь, наполняя все тело легкостью и тревожным ощущением близости какого--то несбыточного счастья. Нужно ли объяснять причину моего влечения к ней? В последние годы я ощутил, как границы отведенного мне жизненного пространства стали неумолимо сужаться. Она была моложе меня на добрых 15 лет. Я пытался обмануть время, связывая себя с молодой, энергичной, жизнерадостной женщиной. Рядом с ней у меня возникало ощущение, что мы ровесники. Я не нахожу другого объяснения тому чувству, которое захлестнуло меня в те дни. Я смотрел, как она брала своими тонкими пальцами мою старомодную зажигалку "Зиппо", как закуривала, затягиваясь и отгоняя от лица дым, и сердце мое замирало от восторга.
Когда я однажды попытался заговорить с ней о ее планах на жизнь в Америке, она пожала плечами:
( Не знаю.
Ее ответ удивил меня. Она не могла не видеть, как я к ней отношусь. И она не могла не знать, что простейший способ остаться здесь ( выйти замуж за американца. Зная о ее простодушии, я не верил, что она пытается, прости за пошлость, заманить меня в сети, влюбить, как сказал Дульфан, чтобы заполучить уже наверняка.
Думала ли она вообще о том, что наши отношения могут перерасти в нечто большее? Потягивая вино, она с удивительной жадностью наблюдала за окружающими нас людьми. За парами, садящимися за соседние столики, за мужчинами, перемежающими чтение газет глотком пива, за девушками с меню в руках, терзающих официанта бесконечными вопросами, за геями спортивного сложения, безо всякого стеснения обнимавшимися на виду у всех. Тогда я списывал это на чисто русскую привычку ( смотреть на людей в упор.
За столиком "Камажа" я впервые поцеловал ее, хмельную и разомлевшую на тихом весеннем солнце, и она обняла меня спокойно и привычно. Губы у нее были сладкими от вина. Опустив голову мне на плечо и, еще не открывая глаз, она сказала:
-- Господи, как я не хочу, чтобы все это кончалось.
-- Почему это должно кончиться? -- удивился я.
Не ответив, она только крепче обняла меня за шею.
Когда я отвозил ее домой, хлынул дождь. Он шел такой стеной, что свет фар не пробивал ее толщу, и "дворники" не успевали отбрасывать с лобового стекла потоки воды. Когда мы пересекли Бруклинский мост, я свернул прямо под него в безлюдные кварталы, именуемые Дамбо, и здесь выключил мотор. Впечатление было такое, что мы на морском дне. Вода окружала нас со всех сторон.
( Переждем здесь, ( сказал я.
( Я не тороплюсь, ( ответила она. После этого она перебралась на заднее сиденье и, сбросив туфли, стала стаскивать с себя джинсы. Я видел в зеркальце, как в полумраке она сняла через голову свитер и потом услышал:
( Ну, ты так и будешь там сидеть?
Я довольно таки неловко перебрался к ней.
( Ты что, на заднем сиденье ничего такого не делал? ( она села мне на колени и стала расстегивать рубашку.
Я покачал головой.
( Потрясающе. Такое впечатление, что это я выросла в Америке, а не ты.
( А ты делала?
( Что ты! Только видела как в кино делают.
На Белт--парквей я выехал, когда уже совсем стемнело и белые пятна фонарей отражались на черном асфальте. Всю дорогу до их дома на Лонг-айленде она дремала, держа меня за руку. На обратном пути я с тоской подумал, что мне предстоит лечь в совершенно холодную, пустую постель. То, что мы договорились встретиться через день (назавтра она была чем--то занята) только усугубляло мое состояние.
При следующей встрече она объяснила, что не позволило нам встретиться. Мы сидели во вьетнамском кафе недалеко от нашего дома и она вдруг сказала, что виделась вчера с Борисом. Я как бы с безразличием пожал плечами, хотя сердце у меня дрогнуло.
( Он влюблен в меня, ты знаешь?
( Не могу его за это винить.
( Он написал мне письмо. Собственно, после этого я и решила с ним встретиться. Я не хотела встречаться с вами двумя. Одновременно. ( Она спрятала лицо в ладонях и покачала головой. ( Господи, как это все не вовремя.
Когда она отняла ладони от лица, глаза у нее были мокрыми и с одного потекла черная струйка туши. Она достала из сумочки свернутый вчетверо лист бумаги, развернула его и, положив перед собой на столе, стала читать:
"Мы виделись с тобой всего два раза. Этого недостаточно, чтобы узнать друг друга, но я так много думаю о тебе, что придумал свою Катю и полюбил ее, как никого и никогда не любил в жизни".
Она повернула ко мне лист. Три четверти его были покрыты каллиграфическим почерком Бориса, а в верхней части был тонкий рисунок пером -- девушка, сидящая у окна.
( Похожа? ( спросила она.
Под рисунком были стихи и я не смог удержаться, чтобы не прочесть их:
Сегодня особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки колени обняв...
( Гумилев, ( автоматически отметил я.
Не обратив внимания на мою реплику, она аккуратно сложила письмо и спрятала в сумку.
( Никогда в жизни мне никто не писал ничего подобного. Если бы я не знала, что он художник, я бы сказала, что он писатель. Почему ты никогда мне ничего не писал?
( Душа моя, ( я взял ее за руку. ( Зачем мне нужно было тебе писать, если я могу говорить с тобой? Пишут люди, разлученные временем, дорогой, судьбой. Я не хочу писать. Я хочу жить с тобой. Я хочу просыпаться и видеть твое лицо, я хочу сидеть с тобой за этим столиком и пить вино. Ты видишь вот тот дом? ( Я кивнул на браунстоун на противоположной стороне улицы. ( Я хочу, чтобы он был нашим. Чтобы ты посадила цветы на окнах. Чтобы, когда я возвращался с работы, ты открывала мне дверь. Кто--то скажет, что это мещанство, но оно мне по душе. Зачем мне писать тебе письма?
Я бы понял, если бы она засмеялась над этим сентиментальным лепетом. Я бы понял, если бы она цинично сопоставила стоимость браунстоуна в этом районе Бруклина с жалованьем библиотекаря. Но мне показалось, что она была подавлена моими словами. Докурив сигарету в две торопливые затяжки и, не говоря ни слова, она поднялась из--за стола и вышла из кафе. Я задержался, может быть, на две--три минуты, рассчитываясь с официантом. Когда я вышел на улицу, ее не было. Я подумал, что она могла пойти к остановке сабвея и, действительно, подбежав туда, увидел тонкую фигурку, спускавшуюся под землю. Я остановился, вдруг подумав, что это иначе как женской дурью не назовешь и бегать за ней не следует. Я разозлился. И это чувство усилилось, когда я вспомнил нелепицу с этим дурацким домом и цветами на окнах. Злость продиктовала решение: если наши отношения что--то значат для нее, она вернется. Если нет ( значит не судьба. В худшем случае, довольно цинично подумал я тогда, на память мне останется несколько часов, проведенных на заднем сиденье машины.
( Не знал, что ты пишешь такие хорошие стихи, ( сказал я Борису вечером.
Он изменился в лице.
( Она дала тебе это читать?
( Нет, только спросила похожа ли девушка на рисунке на нее.
Он хотел еще что--то сказать, но, передумав, ушел к себе в мастерскую. Отец Владимир, с удивлением наблюдавший эту сцену, спросил меня, что произошло, но я толком не знал, как ему объяснить это. Катя не появлялась. Борис стал избегать встречаться со мной. По вечерам я не слышал его обычного топтания у мольберта. Возвращаясь с работы и подходя к дому, я видел в окне его силуэт у письменного стола. Может быть через неделю, уже пожалев о своей злости, я нашел в кармане куртки смятую карточку "Камажа" с ее телефоном. На другом конце провода включился автоответчик. Я попросил ее позвонить. Она не ответила.
Теперь, когда я возвращался домой, почтовый ящик был уже пуст, а моя корреспонденция лежала у двери моей комнаты. Из этого я сделал вывод, что Борис продолжает писать ей и получает ответы. Я не знал, виделись ли они. Если виделись, то к чему была эта переписка?
Так прошел месяц или немного больше. Потом почта снова стала оставаться в ящике. Я, признаюсь, с толикой злорадства, думал, что и в его письмах она смогла найти нечто такое, что заставило ее перечеркнуть их отношения. На несколько дней у меня возникла надежда, что теперь она позвонит мне, но она не позвонила. Наблюдательный отец Владимир немедленно использовал момент, чтобы помирить нас.
-- Не знаю, что там у вас было, но полагаю, что больше нет. Обнимитесь и забудьте о плохом.
Мы так и сделали, успешно миновав тему нашей несчастливой влюбленности. Борис, стремясь сбросить душевное напряжение последних недель, с головой погрузился в работу. Наша жизнь и отношения как будто начали входить в прежнее русло. Но это нам только казалось.
Была суббота. К тому времени, когда мы Борисом проснулись, отец Владимир уже принес из лавки свежие кайзеровские булки, швейцарский сыр и полфунта лососины. Это было замечательное солнечное утро, когда кажется, что пятна утреннего солнца на стенах, хлеб и сыр на столе, запах кофе и есть квинтэссенцией домашнего счастья. Когда раздался звонок, я только вышел из душа и, поскольку был ближе всех к двери, пошел открывать. На пороге стояла женщина лет пятидесяти, прижимавшая к груди черную сумочку. Не знаю как, но я понял, что это Катина мать и отчего--то испугался.
( Здравствуйте, вы Боря? Я ( Катина мама, ( сказала она.
( Нет, я не Борис, ( я показал жестом, чтобы она проходила.
( Нет? -- как будто расстроилась она. ( А Борис дома?
( Проходите, он наверху.
С опаской оглядываясь на меня и по--прежнему прижимая к груди сумочку, она поднялась наверх.
( Это ( Катина мама, ( представил я ее. ( Это ( Боря, это ( отец Владимир.
( С Катей что--то случилось? ( спросил Борис и по тому, как он разволновался, я понял, что на самом деле ни у него ни у меня этот роман не закончился и мы оба готовы к дальнейшему его развитию.