— Толк! Да в чем ты знаешь толк, голубь мой сизокрылый? За девками по роще гонять? — с издевкой спросила Елова, все еще посмеиваясь. — Ты хоть знаешь, что ныне судьба твоего рода решается? А тебе одна твоя девка весь белый свет застит! Как щенок слепой. Род гибнет — а ему невесту подавай!
— Что там род — старшие разберутся, — уже потише, растерянно ответил Брезь. — Меня-то все равно не спросят. Молод я еще родовые дела думать, мне в своих бы разобраться.
Теперь он не знал, что и думать. Может, все-таки рано отчаялся?
— Старшие! — с горькой насмешкой и презрением повторила Елова. — Тебе девка, а им шкурки да мешки глаза затворили. Они хуже тебя слепы. Не старшие, а ты! Ты один теперь судьбу рода решишь!
— Я? — Брезь был совсем сбит с толку. В темноте он не видел ни стен, ни пола, на котором стоял, ни ведуньи, с которой говорил, а видел только краснеющие, медленно меркнущие пятна углей в очаге, и все это казалось ненастоящим, похожим на путаный и пугающий сон. — Да как же — я? При чем я? Я всего-то и хочу, что на Горлинке жениться! Мне уж пора! Ты только скажи — можно?
Елова перестала наконец смеяться и сидела молча, обхватив колени, похожая на большую нахохленную птицу. Потом она тихо, безразлично заговорила, глядя в дотлевающие глаза углей:
— Я спрашивала богов и предков о судьбе рода. Я спрашивала, что с нами будет, если мы отдадим священную рогатину в чужие руки.
Ведунья уронила руку, взяла что-то с пола возле очага, и Брезь разглядел, что там лежат ее гадательные амулеты — птичьи и звериные косточки с процарапанными таинственными знаками, щепки разных деревьев, зачерненные углем с одной стороны.
— И сказали мне чуры: отдать Оборотневу Смерть из рода нельзя. Но можно отпустить ее в поход, не разлучая с родом. Можно, если ее понесет к князю один из Вешничей и сам сделает то, что нужно князю. Тогда найдет он себе великую славу, почет и богатство, и дороги его будут далеки, и много веков спустя кощуны и песни будут рассказывать о его деяниях. Тогда спросила я чуров — кто из внуков Вешника достоин нести Оборотневу Смерть? И ответили мне чуры: Брезь, сын Вмалы и Лобана.
— Я? — Брезь не верил происходящему, все больше убеждался, что это сон. — Да быть не может!
— Я лгу? — язвительно спросила Елова. — Или чуры лгут? Спросила я тогда богов о твоей судьбе. И сказали боги: дальнюю дорогу они отворят перед тобой.
Брезь снова хотел возразить, но не посмел, а в душе ни с чем не согласился. Такое пророчество показалось ему и нелепым, и недостоверным, и нежеланным. Разве он вечерами пропадал возле деда Щуряка, требуя все новых басен и кощун? Разве он рвался в битвы, мечтал о Чуроборе, о других землях? Ничего такого он не хотел. Зачем ему богатства, слава, сам княжеский стол? Чего они стоили без любимой? А с ней они не нужны. У него был свой собственный мир, небольшой, но глубокий и наполненный, ему было в нем уютно, и его не тянуло в неведомые дали.
— Так что мне теперь, все бросить и за столом княжеским бежать? — хмуро спросил Брезь у ведуньи. — Змея одолеть и на княжне жениться? Не хочу я ни в князья, ни в воеводы. Я жить хочу, как деды и прадеды наши жили. А больше ничего мне и не надо. За что меня так судьба наказала?
— Судьба! — повторила Елова. — Что ты о судьбе знаешь, голубь мой? Думаешь, судьба что река — куда течет, туда и приплывешь? Нет, судьбу пытать — что колодец копать. У тебя есть под землей водная жила — копай, и будешь с водой. А у другого нет — он хоть версту вглубь пророет, а останется ни с чем. А коли будешь ты над водяной жилой сложа руки сидеть — тоже пустой останешься.
— Может, другой кто? — с надеждой спросил Брезь. — Мало ли у нас парней? Вон, брат Заренец чем плох? Он и старше, и удалее меня.
— Не дано Заренцу владеть священной рогатиной, она ему не подчинится. Или ты — или никто, так боги сказали. Да ведь твой колодец за тебя никто не выроет. Не хочешь — сиди, где сидишь.
В последних словах Еловы было насмешливое презрение, но Брезь его не заметил. Разобравшись наконец в ее речах, он вздохнул свободней. Что там вздохнул — словно медведь его давил, да вдруг выпустил. Никто не заставляет его бросить родню и любимую невесту и бежать неведомо куда неведомо зачем. Ему можно и остаться дома. Боги позволяют выбрать — и Брезь сделал свой выбор без колебаний.
— Я роду не скажу, — прервала молчание Елова. — А то силой погонят. А гнать нельзя — свою судьбу каждый сам исполнить должен. Род тут не помощник. Сам решай и отцу не говори.
— Да я решил, — с облегчением ответил Брезь. — Не надо мне ничего, только бы на Горлинке жениться. Так что, матушка, — можно?
— Да женись, — безразлично бросила Елова, словно утратила к нему всякий интерес. — Вы не родня.
— Спасибо, матушка! — от души сказал Брезь и низко поклонился. — На сговор приходи!
И он пошел прочь. Елова проводила парня безразличным взглядом и стала пошевеливать веточкой в остывающих углях. Оживший огонек осветил ее гадательные амулеты, причудливо разбросанные по полу. Ведунья знала еще кое-что, чего не сказала никому.
Добившись желаемого, Светел в тот же день с двумя кметями поехал обратно в Чуробор. В этот раз его поход оказался коротким, но удачным, как никогда. Священная рогатина, от конца ратовища до острия обмотанная от чужих глаз серой холстиной, была прикреплена к его седлу, и Светел то и дело опускал руку, проверяя, на месте ли она.
Вешничи всей толпой провожали его, а вернее, Оборотневу Смерть, женщины и старухи причитали, словно у них увозили кого-то из близких. Мужчины хмурились, кто-то уже жалел о решении, но идти на попятный было поздно. Опасаясь осуждения соседей, Берестень строго запретил рассказывать другим родам о потере. Боги помилуют, до весны других упырей не объявится, а на медвежий лов можно и с простой рогатиной сходить.
Дружина полюдья еще на одну ночь оставалась у Вешничей, а завтра должна была отправиться дальше вверх по Белезени, обычным путем. Теперь ее предстояло вести боярину Туче. Это был прежний кормилец[72] и наставник Светела, который до сих пор сопровождал его в походах и давал советы. К чести Светела, он не воображал себя умнее всех и внимательно обдумывал советы Тучи. Из всей дружины один Туча знал о поисках священной рогатины, знал и о том, для кого она предназначена. Теперь боярин присоветовал Светелу сказать, будто он получил спешную весть и должен сам везти ее князю, а к Обо-ротневой Смерти внимания не привлекать, как будто захватил ее заодно. Светел так и поступил. Несмотря на близкую ночь, он простился с Вешничами и пустился в путь.
Светел был благодарен Туче за советы, но именно теперь был рад расстаться со своим наставником. То, что он задумал, осторожный и осмотрительный боярин никак не одобрил бы. Он слишком давно был молодым и давно забыл о власти над людьми ласковой богини Лады, нередко одолевающей и мудрого Сварога, и неукротимо-воинственного Перуна, и бережливого Велеса. Пусть задерживаться с рогатиной было безрассудно — Светел не мог просто так покинуть эти места. Теперь, когда Оборотнева Смерть была в его руках, все его помыслы устремились к Горлинке. Он ехал к Моховикам, желая хотя бы еще раз увидеть ее и раздумывая, что теперь делать. Конечно, лучше бы сначала отвезти рогатину в Чуробор и даже разделаться с оборотнем, а уж потом заняться сердечными делами. Но ждать нельзя — у девушки есть жених. Уже через несколько дней она может оказаться замужем. Но посвататься самому? А если она любит этого своего жениха и не захочет его оставить? Какой позор для княжеского брата — свататься к простой девке из лесного рода и получить в ответ пустое веретено![73]
Неспешно проехав несколько верст, разделяющих займища Вешничей и Моховиков, Светел в сумерках оказался перед дубравой, укрывающей тын. Здесь он тоже поведал Взимоку свою выдумку о срочной вести для князя и милостиво согласился остаться переночевать.
— Хочешь, боярин, почивать ложись, а хочешь — в беседу тебя проведу, — после ужина предложил ему старейшина. — Мы нынче вечером без гостей, так хоть послушай, как наши девки поют. Все тебе веселее будет!
Статный княжеский брат с открытым лицом и чистым взглядом голубых глаз был совсем не то, что смуглый огненноглазый княжич-оборотень, оповещающий о своем приближении волчьим воем. Светелу Взимок не боялся показать хоть всех своих девок. Пусть видит, что и Моховики не хуже других. А при надобности поможет чем-нибудь…
В беседе среди охапок обтрепанного льна сидели четыре девушки-Моховушки, несколько девочек-подростков, кого матери не загоняли спать так рано, несколько парней чинили сети, строгали ратовища, занимались другой сидячей работой. Светел уселся в стороне, подальше от огня. Сначала его дичились, потом про него позабыли, и болтовня потекла дальше.
Горлинка тоже была здесь, и Светел нашел ее взглядом, едва шагнув через порог. Она сидела в стороне и не принимала участия в общем разговоре. Девки чесали лен, а она подшивала полотенце, ловко и привычно двигая иглой, и лишь изредка поднимала глаза на сестер и братьев, если кто-то окликал ее. Дождавшись, когда на него перестанут обращать внимание, Светел незаметно подсел к Горлинке. Другого случая обменяться с ней хоть словом, наверное, уже не будет.
Горлинка тоже была здесь, и Светел нашел ее взглядом, едва шагнув через порог. Она сидела в стороне и не принимала участия в общем разговоре. Девки чесали лен, а она подшивала полотенце, ловко и привычно двигая иглой, и лишь изредка поднимала глаза на сестер и братьев, если кто-то окликал ее. Дождавшись, когда на него перестанут обращать внимание, Светел незаметно подсел к Горлинке. Другого случая обменяться с ней хоть словом, наверное, уже не будет.
— Что же ты, красавица, от сестер отбилась? — ласково спросил он, любуясь ее лицом.
Горлинка бросила на него короткий смущенный взгляд:
— Почему же отбилась?
— Все лен чешут, а ты убрус[74] шьешь. Или уже приданое готовишь?
Румянец сильнее зарозовел на щеках девушки.
— Всем пора бывает приданое шить, — тихо ответила она. — Может, и моя пришла.
— Пришла? — настойчиво расспрашивал Светел. — У тебя уж есть жених?
— Нет еще, да может, будет, Мать Макошь даст. Горлинка постаралась незаметно спрятать левую руку, но Светел, уловив ее движение, заметил отсутствие невестиного обручья, и вся кровь будто вскипела в нем. Она уже отдала обручье! Значит, вот-вот будет сговор! Еще немного — и он потеряет ее невозвратно.
— Какого же тебе надо жениха? — стараясь сдержать раздражение и тревогу из-за грозящей его счастью опасности, спросил Светел.
— Какого Макошь даст, такой и будет. Горлинку смущали его вопросы, его настойчивый взгляд, она не понимала, к чему чуроборский боярин завел с ней разговор. И уж конечно, она не собиралась рассказывать ему о своих сердечных тайнах и надеждах. Пока их с Брезем не обручили по обычаю, никому не нужно об этом знать, особенно чужим.
— Какого же она здесь тебе даст жениха? — не унимался боярин. — Смерда какого-нибудь? А что бы ты сказала, если бы я к тебе посватался?
Светел вдруг взял ее за руку и склонился к ней, ожидая ответа. Изумленный взгляд Горлинки встретился с его взглядом.
— Да ты смеешься… — начала она и поняла, что он вовсе не смеется.
А Светел придвинулся к ней ближе и горячо зашептал:
— Я тебя как увидел у Вешничей, так в тот же час полюбил. Много в Чуроборе красавиц, а такой нет среди них. Я тебя в жены возьму, с собой увезу, скажи только — полюбишь меня?
— Да что ты говоришь такое? — в изумлении и испуге пролепетала Горлинка, отстранилась от него, вырвала руку и кинулась прочь, бросив шитье.
А братья и сестры ничего не заметили — они горячо обсуждали, сможет ли упырь теперь, уже бесплотным духом, выходить из могилы?
Горлинка убежала к Малинке. Завтра начиналась Макошина неделя, а на второй ее день назначена была Малинкина свадьба. Невеста целый день перебирала свое приданое и подарки будущей родне, раздумывая, не забыла ли чего-нибудь. Из дому ее не пускали, так что она всегда была рада гостям. Зато все ее мысли занимала собственная свадьба, и ей не приходило в голову спросить, отчего Горлинка так взволнованна и румяна больше обычного.
А Горлинке совсем не хотелось рассказывать о своей беседе с молодым чуроборским боярином. Какие разговоры пойдут, если кто-то узнает! Одни скажут: что-то к нам чуроборцы зачастили! Княжичу Милава приглянулась, Князеву брату Горлинка — чем-то это все кончится? А другие скажут: чего теряешься, девка глупая, не каждый день к тебе бояре сватаются! А что скажут Вешничи? А Брезь? При мысли о нем Горлинка испуганно прижала руку к щеке. Она любила Брезя, с радостью отдала ему обручье, с нетерпением ждала его сватовства, сговора, свадьбы. Как позавидовала она сейчас Малинке — та уже крепко связана со своим женихом, послезавтра он станет ее мужем, и никто не разлучит их! А ее счастье пока остается мечтой, его еще могут сглазить, разрушить! И зачем этот чуроборский боярин только приехал к ним!
На другой день рано утром Горлинка собралась к Вешничам. Малинка просила ее звать на свадьбу всю семью тетки Вмалы, да никто из Моховиков, зная о скором сговоре Горлинки, и не удивился, что ее тянет к Вешничам. А ей хотелось уйти подальше от чуроборского боярина, больше не встречаться с ним до его отъезда, да и возле Брезя ей будет спокойнее.
Выйдя на крыльцо поутру, Светел успел увидеть стройную девичью фигурку в кожухе, с теплым платком на голове, выходящую из ворот. Со спины, с одного взгляда, он сразу узнал ее и вздрогнул: куда она уходит? У него так мало времени, его ждут в Чуроборе!
Мгновенно приняв решение, Светел кинулся назад в избу, разбудил своих кметей и велел немедленно собираться. «Ишь, как к князю торопится!» — думали Моховики, глядя, как кмети торопливо седлают коней. Простившись с хозяевами, три всадника выехали за ворота и поскакали к реке, вдоль высокого берега которой пролегала сухопутная дорога на Чуробор.
Скрывшись из глаз, всадники разделились. Светел велел кметям ждать его чуть ниже по реке, где в Белезень впадает ручей, а сам развернул коня и полями, в обход займища, во весь опор поскакал к землям Вешничей. Он успел увидеть, куда свернула Горлинка, и надеялся ее догнать. Что он ей скажет — он не думал, для него было важно сейчас, как на лову, не дать ей уйти.
На полпути между займищами Горлинка вдруг услышала позади дробный стук копыт по промерзшей земле, хорошо слышный в тихий безветренный день. Оглянувшись, она узнала всадника и вдруг испугалась, словно за ней гнался сам вставший из второй могилы упырь. Не думая, Горлинка свернула с тропы и кинулась бежать прямо в лес.
Светел бросил коня на том месте, где она последний раз мелькнула у него перед глазами, и сам устремился за ней. В опустевшем лесу меж темных стволов далеко была видна ее тонкая фигурка, и Светел мчался, как пес на лову, не замечая бьющих по лицу веток. Добыча была близка.
Горлинка бежала изо всех сил, промочила ноги в тяжелом снегу, лежавшем в укромных уголках леса, подолы двух рубах путались у нее в ногах, она задыхалась от испуга, даже не пыталась кричать — кто ее услышит в лесу?
В глубине чащи Светел догнал ее и крепко схватил за руку.
— Что же ты бежишь от меня? — чуть задыхаясь, выговорил он.
Горлинка пыталась вырваться, но Светел не пускал.
— Разве я тебе чего худого сделал? Или я зверь лесной, оборотень? Я не оборотень. Я тебе зла не хочу.
Горлинка дрожала, глаза ее были полны страха, она все тянула прочь свою руку, как животное в ловушке, которое само не понимает, что его держит и не пускает. И Светел уговаривал ее, стараясь успокоить:
— Не бойся ты меня! Я тебя в Чуробор увезу, боярыней сделаю. Что боярыней — княгиней станешь! Вот только с оборотнем проклятым разделаюсь — сам князем буду, а ты княгиней. В золоте будешь ходить, в сапогах, в шелках заморских! Я тебя не обижу, ни в чем отказа знать не будешь! Я тебя люблю, и ты меня полюбишь, мы ладно будем жить. Не бойся!
Но Горлинка все молчала, прижималась спиной к дереву, словно хотела, как Лесовица*, войти внутрь ствола, и глаза у нее были как у загнанной косули. Кажется, его слова вовсе не доходили до ее сознания, и она слушала их, как рычание зверя, готового ее съесть. Светел даже удивился — никому никогда он еще не внушал такого страха.
— Ну что ты, глупая? — с ласковой снисходительностью, как собаку или лошадь, уговаривал он.
— Пусти, пусти! — умоляюще выговорила наконец Горлинка. — Пусти меня, боярин! Не надо мне от тебя ничего!
— Да пойми же, я люблю тебя! Княгиней будешь, подумай!
Светел обнял ее и нагнулся, хотел поцеловать, но Горлинка ахнула и отвернулась, словно к ней тянулась змея.
И вдруг тишину леса прорезал далекий волчий вой. Светел сильно вздрогнул, вскинул голову и прислушался. Далекий вой медленно нарастал. Его ни с чем нельзя было спутать — это Огнеярова Стая загоняла дичь.
Мысль об Огнеяре пронзила Светела, как молния, и он выпустил девушку. Горлинка тут же кинулась прочь, но Светел больше не гнался за ней. Он зажал уши ладонями, отпустил — вой не исчез. Это не наваждение — Дивий близко! Тревога, досада на собственное безрассудство охватили его, смыли горячий туман любовного безумия, как поток холодной воды. Нашел время за девками гоняться! Рогатину надо везти!
Рогатина! Она же осталась с конем, на тропе, как раз в той стороне, откуда теперь доносится вой! Светел сам изумился, как мог настолько забыться. Правду говорят, что Ярило* лишает людей разума!
Не оглянувшись даже вслед убежавшей Горлинке, Светел изо всех сил помчался назад к тропе, отчаянно боясь, что заблудится в незнакомом лесу, не успеет раньше Дивия. К счастью, выглянуло бледное солнышко и указало ему путь. Торопливо кидаясь из стороны в сторону, Светел выскочил наконец на тропу почти в том же месте, где вошел в лес. Его конь стоял там, где Светел его оставил, и Оборотнева Смерть по-прежнему висела на седле.
Только теперь ощутив, как бешено стучит сердце, Светел подошел, шатаясь, к своему коню, положил руки ему на спину и прижался лицом к замотанному холстиной клинку рогатины, как к щеке любимой девушки. Хотя бы эту находку он должен довезти до дома.