Асфальт - Евгений Гришковец 18 стр.


– Значит, она всё-таки собралась поехать, – вспомнил про Юлино желание побывать в Венеции Миша.

Она давно мечтала про Венецию и Италию вообще. Но про то, что она конкретно собралась ехать, я не знал. Но так не видно было, чтобы она куда-то собиралась. Хотя она везде ездила с одной сумкой. Но факт тот, что она вчера должна была лететь, но не полетела…

– А когда она в эту фирму обратилась? – спросил Миша.

– Я не знаю. Не спросил, – ответил Володя.

– А какая это фирма, которая тебе звонила? Как туда позвонить?

– Не помню, Миша. Но у меня записано. Я тебе дам их номер, если надо. А что?

– Да нет… Так спросил… Просто хочу у них кое-что узнать.

– Ладно. Напомни, я дам тебе их номер, – сказал Володя и вернулся к Вике.

Миша сразу потерял ощущение торжественности и строгости происходящего. Его снова накрыло непостижимым ужасом того, что сделала Юля. А непонимание причины и сути её шага вернулось к Мише с прежней силой. И с прежней же силой вернулось нестерпимое желание если и не понять суть, то хотя бы узнать причину.

Он решил непременно взять у Володи телефон туристической фирмы и обязательно туда позвонить. Хотя в то же самое время он не понимал, что он может там узнать и чем это может быть ему полезно. Миша просто захотел спросить, когда Юля обратилась в эту фирму. Тогда бы он узнал, по крайней мере, когда у Юли ещё было желание полететь в Италию и за какое время это желание поменялось на другое страшное решение.

Миша думал об этом и знал, что такая информация ему ничего не объяснит и мало что даст, но он хотел действовать. Он привык к тому, что всегда надо действовать.

– Миша! Прости, что нарушила твоё уединение, – услышал Миша голос Валентины. Он задумался и не заметил, как она подошла к нему. Валентина говорила вполголоса, но Миша слегка вздрогнул от неожиданного обращения к себе.

– Да за что извиняться, Валюша? – сказал Миша и встал со стула. – Сегодня мы все тебе должны быть благодарны. Всё очень хорошо. Ты просто замечательно всё устроила.

– Спасибо, Мишенька. Я скоро поеду на работу, – сказала Валентина спокойно и даже деловито, – просто я помню, что ты хотел поговорить с неким Борисом Львовичем с Юлиной работы. Так вон он. Видишь? Сидит у окна, сухой такой?… Лысый… Так это Борис Львович и есть. Очень хороший человек, судя по всему. Я и вчера с ним говорила, и сегодня. Вот кому мы действительно должны быть благодарны. То, что он сделал для Юлечки, я бы сделать не смогла. Это он ей нашёл такое замечательное место. Мне кажется, самое время тебе его поблагодарить, ну, и спросить о том, что ты хотел. По-моему, это будет вполне уместно сейчас и здесь… Не теряй меня. Всё тут оплачено уже. Я скоро буду здесь не нужна и поеду на работу. Тебя сегодня ждать?

– Не знаю, Валюша…

– Понимаю, – сказала она и отошла.

Борис Львович оказался совсем не таким, как себе представлял его Миша. Миша, в общем-то, никак конкретно его себе не представлял, но он оказался совсем не похож на тот голос, который звучал по телефону. Борис Львович сидел за столом и тихо беседовал с двумя дамами, обе внимательно его слушали, одна кивала головой.

Борис Львович выглядел лет на шестьдесят пять – семьдесят, был худым таким и даже сухим, но не стариком. На нём хорошо сидел не новый и совсем не модный чёрный пиджак с маленьким золотым значком на лацкане. Чёрный галстук был повязан небрежно и слегка распущен, верхняя пуговица рубашки расстёгнута. Если бы не косматые и нестриженые брови и такие же, только не косматые, волосы, обрамляющие блестящую смуглую лысину, Бориса Львовича можно было бы принять даже за итальянца. И ещё было видно, что Борис Львович наверняка выпивает лишнего или выпивал раньше.

Через некоторое время Борис Львович и Миша стояли в коридоре у выхода на улицу, курили и разговаривали. Борис Львович сам предложил отойти и поговорить, когда Миша подошёл поблагодарить его и представиться. Люди потихоньку стали уходить.

– Много людей пришли с Юлечкой проститься, очень много, – говорил Борис Львович. Как только он заговорил, его голос перестал Мише казаться несоответствующим его облику, – и такие люди разные.

– Да. Я тоже не ожидал увидеть столько людей, – согласился Миша, – никого почти не знаю.

– Вот именно… – Борис Львович закашлялся. – Очень я не люблю многолюдные похороны. Мне всё чаще приходится кого-то хоронить. И чем больше людей приходит проститься с покойным, тем мне грустнее и горше. Раньше казалось, наоборот, чем больше людей пришло, тем лучше и значительнее… Понимаете? Значит, ушёл хороший человек, который многим дорог, многие его любили и хотят проститься. А теперь не так на это смотрю. Не хотел бы я, чтобы меня провожало много людей, особенно людей, мало между собой знакомых. У меня тоже много друзей, приятелей, коллег и бывших коллег, которые друг с другом не знакомы. Вот я и не хотел бы, чтобы они все встретились вместе на моих похоронах, – он докурил сигарету, поискал, куда бы выбросить окурок, и не нашёл. Миша тоже докурил свою.

– Давайте окурок, я выброшу, – сказал Миша.

– Сделай такую любезность, – Борис Львович отдал Мише свой окурок и улыбнулся. Миша вышел на улицу, вдохнул немного осеннего ветра, поискал глазами урну, не нашёл, бросил окурки на асфальт, туда, где валялись другие, и поспешил обратно к собеседнику.

– Извините, – сказал Миша, вернувшись.

– Бог с вами, за что тут извиняться? – Борис Львович прислонился к стене и снова закашлялся. – Знаете, Михаил, я совсем недавно понял, что если хоронить человека приходит много людей, людей разных и между собой малознакомых, это значит только одно – что смерть вырвала у них человека неожиданно, что прервалась активная и совсем ещё не угасшая жизнь… Значит, жил человек, многим нужный, работавший, со многими общавшийся, интересный и, возможно, любимый. Это горе, беда и трагедия. А когда идут за гробом несколько старушек, старичков, несколько взрослых, а лучше всего пожилых детей усопшего… Вот это хорошо. Это говорит о том, что человек сделал что хотел и мог, закончил активную свою жизнедеятельность, остался в узком кругу самых близких, тихонечко пожил и ушёл. Вот так бы я хотел. Только очень не хочется долго болеть и чертовски не хочется потерять разум. Да и быть нужным, а лучше необходимым, хочется подольше… Юлечка была необходима многим, как видите.

– Я редко с ней встречался последний год, – сказал Миша.

– Вы что, Михаил, пытаетесь себя в чём-то обвинить? Даже не думайте об этом. Не встречались в последнее время? Значит, было не нужно. Юля была не из тех, кого нужно было навещать или позванивать, мол, помню. И уверен в том, что её никто конкретно не мог обидеть или огорчить до такой степени, чтобы она… Вы же об этом хотели сказать?… -Борис Львович не ждал ответа, а Миша и не ответил. – Хотя, знаете, Михаил, сейчас все, кто Юлю знал, кто с ней работал и кто знает, как она умерла… Все наверняка чувствуют свою вину, пытаются понять, думают, что чего-то недоглядели, упустили, не были достаточно внимательны. Чепуха это всё! Хотя я тоже об этом думаю… Плохо, конечно, что коллеги узнали, что Юлечка сама ушла из жизни. Слишком много разговоров на эту тему было и, думаю, ещё будет. Кстати, вы уж простите меня, но это именно я добился по своим каналам, чтобы долго не тянули с экспертизами и тяжелыми формальностями. И это я решил, что лучше будет похоронить её как можно скорее. Слишком сильный удар был для всех нас, а главное, эта дура, следователь, своими глупыми действиями сделала известным факт и подробности Юлиной смерти. Нужно было быстрее с этим закончить.

– Всё правильно, Борис Львович. Вы совершенно правы. Так, бесспорно, лучше для всех. И, наверное, прежде всего для Юли.

– Как ни прискорбно, но прежде всего Юле это безразлично. Вы не угостите меня ещё сигаретой? – Борис Львович взял сигарету, прикурил её от собственной зажигалки. – Спасибо! Знаете, Михаил, сейчас все, кто с Юлей работал, и ваш покорный слуга… Все сейчас вспоминают, как она себя вела в последнее время, что говорила, как выглядела, что делала. И все находят… Теперь находят, что Юля в последнее время была не такая весёлая, выглядела не так, уходила с работы раньше времени, была раздражительна, глаза у неё были не такие, как всегда. Все пытаются найти какие-то признаки, какие-нибудь намёки на то… ну, понимаете?! – он задумался ненадолго. – Может быть, она и была в последнее время не такая… Я не замечал. Но вот что я точно заметил, что Юлечка в последнее время совсем не весело шутила. Не смешно. Вот это я точно отметил. А раньше каждый день шутила так, что хоть записывай и публикуй… Но я не хочу копаться и анализировать эти воспоминания… Юля всегда была очень внятным и лёгким человеком, даже при полном своём одиночестве. Нет. Она ничего бы явно никому не показала. Там характер такой, что!… В голове не укладывается. Хотя уж кого-кого, а Юлю я представить себе старухой не могу…

– А вы не знаете, она болела? – не выдержал и задал вопрос Миша.

– Вы что имеете в виду, какую-нибудь смертельную болезнь? – Борис Львович выпрямился и махнул на Мишу рукой. – Не знаю, молодой человек. Но уверен, что нет. Это в отношении Юли было бы слишком просто. Такой чепухой её было не сломать. Пойдёмте лучше помянем Юлечку. Выпьем водочки. Она её любила, и с ней выпить было одно удовольствие. Удовольствие интеллектуальное, человеческое, эстетическое и даже профессиональное.

Они вернулись, выпили водки, и Борис Львович взял своё пальто, и, не прощаясь, пошёл к выходу. Миша направился за ним, чтобы его проводить.

– Вы, Михаил, большой молодец! – сказал Борис Львович, пресекая Мишино желание его провожать. – Я категорически не хотел делать панихиду в нашем ведомстве. Вы всё организовали правильно и как нельзя лучше. У нас всё вышло бы фальшиво и как-то не так душевно. Спасибо вам от нас всех и от себя лично. Не знаю точно, кем вы Юле приходитесь, но вы молодец. Всех вам благ. Жаль, что познакомились мы с вами при таких скорбных обстоятельствах… Всех благ.

Они пожали друг другу руки, и Борис Львович вышел на улицу, держа пальто в руке. Миша видел, как он сел в служебную машину и уехал. Миша чувствовал, что ему хотелось поговорить с этим человеком ещё и ещё, но он не знал, о чём. Вопросов, конкретных вопросов, у него не осталось. От этого тревога только усилилась, а водка, дошедшая до головы, не успокаивала совершенно.

Миша побыл ещё немного, помянул Юлю ещё раз водкой с Володей, взял у Вики номер телефона туристической фирмы, в которой Юля покупала себе поездку в Италию, и поехал домой на такси. Домой он ехать не хотел, но очень при этом хотел переодеться. Когда Миша доехал до дома, голова у него уже начала сильно болеть от неверного количества выпитой водки, душевной усталости и холодного осеннего ветра.

Дома Миша решил сначала принять таблетку от головной боли, потом душ, а потом включить телефон и подумать, что он будет делать дальше.

Миша давно не открывал себе сам дверь и отвык пользоваться ключом. Он зашёл домой. Дома было тихо и никого. Это было совсем странно и непривычно. Днём, в рабочее время, когда в окна падает солнечный свет и лежит квадратами на полу, и при этом в квартире тишина и никого нет, и непонятно, что с этим всем делать; в такой обстановке Миша не был уже давно. Это напомнило ему почему-то то, как он старшеклассником приходил домой, когда родителей ещё не было дома, а брат был у бабушки. Приходил и думал: чем бы заняться? И было дома хорошо и скучно. А теперь Миша пришёл домой днём, и это было странно и как-то нехорошо.

Таблетки от головной боли он не нашёл, потому что попросту не знал, где лежат медикаменты. Он вообще слабо знал, где что лежит дома, и поэтому о каждой мелочи просил Аню. Свои вещи он оставлял по всему дому, но потом на том месте, где оставлял их, не находил. В этом случае он тоже звал Аню. То есть Миша звал Аню часто и по любому поводу.

Голова болела уже очень сильно. Миша включил свой телефон, дозвонился до Ани, быстро сказал, что поминки прошли очень хорошо, что он уже дома и что ему срочно нужно что-то от головы. Потом он выпил таблетку и стал раздеваться, чтобы пойти в душ. На часах было 15:16. «Забавно», – подумал Миша. Он ещё подумал немного и решил сегодня на работу не ехать. Это было непростое решение, но Миша его принял и совсем растерялся, не зная, что делать с оставшимся временем суток.

Он позвонил Валентине. Захотел сделать этот звонок до душа. Валентина сказала своим усыпляющим голосом, что всё очень хорошо, что Лёня устраивает истерику на пустом месте из-за Петрозаводска, и что, возможно, будет Мише звонить, потому что она ему запретить это сделать не может.

Валентина сказала, что абсолютно всё до завтра терпит, и что она всех предупредила, и Мишу никто особенно не ждёт.

Поговорив с Валентиной, он направился в душ, стараясь ни о чём не думать. Однако под душем он подумал о том, что уже соскучился по быстрому, привычному и незаметному скольжению времени и по беглому проживанию дней. Уже третий день шёл невыносимо медленно, запоминался всеми подробностями и был наполнен постоянными, трудными и тягучими переживаниями.

После душа он помаялся немного, чувствуя зудящую потребность что-то делать или кому-то позвонить, что-то выяснить или, наоборот, дать какие-то указания. Но вместо этого Миша неожиданно для себя пошёл в спальню, лёг на кровать прямо поверх покрывала и в халате, и быстро и очень глубоко ушёл в невнятный и ватный дневной сон. Такой сон, который может навалиться на двадцать минут, а кажется, что спал ты несколько часов. Такой сон облегчения не приносит, путает и ломает ощущение времени суток и сбивает ночной сон. Но такой дневной сон, если наваливается, то он непреодолим, а стало быть, необходим совершенно.

Миша, засыпая, думал, что поспит совсем немножко. Но он заснул, и день для него моментально закончился. Миша спал крепко. Он лежал на животе, растекшись по кровати в необычной для себя позе, и спал, расслабившись до такой степени, что не слышал, как пришли дети с няней, как пришла Аня и как он сам громко храпит.


***

Миша не любил спать не в ночное время. Он старался этого не делать. Он не спал в самолётах, даже когда летел долго. Он знал про себя, что после дневного или неудобного сидячего сна он долго не может прийти в себя, туго соображает, часто бывает раздражителен и в плохом настроении. Когда Миша, обычно в пятницу вечером, а потом полночи с пятницы на субботу, общался с друзьями и сам себе выдавал санкцию на то, что можно выпить нормально и не особенно держать себя в руках, даже после таких ночных приключений он подолгу не спал и выходные проводил в полусне или в дремоте, но не в постели. Миша приучил себя спать ночью. Это было важным условием для той эффективной и целеустремлённой жизни, которой он жил в последнее время.

Быть во всём продуманным и идеально строгим Миша не хотел. Он был уверен, что в продуманности всегда есть много показного, как для окружающих, так и для самого себя. Мише нравилось быть весёлым, живым, общительным, компанейским, но обязательно со стержнем, и чтобы весёлость и общительность не мешали главному и основному, а ещё не заставляли врать и не отнимали слишком много сил и времени. Так что более-менее стабильный ночной сон Миша считал одним из основных и легко выполнимых условий той жизни, которой он старался жить. К тому же бессонные ночи Мише всегда напоминали те фрагменты и периоды его жизни, когда он спать просто не мог, когда он проводил ночи без сна, терзаемый, к примеру, невыносимым незнанием, как жить дальше и зачем вообще что-то делать. Или не спал, разрываемый любовью на куски. Так что спокойный ночной сон был для Миши первейшей составляющей и признаком того, что всё идёт хорошо. Миша только иногда позволял себе засидеться за полночь у компьютера за творческими фантазиями или просто за написанием писем. Миша очень любил чувствовать себя выспавшимся и бодрым. Поэтому даже во время отдыха и путешествий он почти всегда ложился спать не поздно, а вставал рано.

А ещё Миша очень боялся заснуть за рулём. Когда ему было шестнадцать лет, он с отцом, дядей и братом Димой попал в сильную аварию. Они поехали тогда летом на рыбалку на пару дней. Поехали далеко, больше чем за сто километров от города. Две ночи спали в палатках, точнее, почти не спали, спал только Дима, а остальные «мужики» рыбачили. На обратном пути Мишин дядя, отцовский родной брат, уснул за рулём, и они здорово разбились.

Миша и Дима сидели сзади в старой дядиной машине. Пока тряслись по полям и каким-то просёлкам, отец и дядя всё время говорили и ехали медленно. А потом выехали на пусть старую и плохую, но асфальтовую дорогу. Дима тут же уснул, Миша тоже задремал. Дорога становилась лучше, ехали быстрее, отец и дядя говорить перестали, вечерело, Мишины глаза стали закрываться, а голова то падала на грудь, то закидывалась назад. На какой-то ямке машину тряхнуло, Мишина голова мотанулась сильнее обычного, и он открыл глаза. Миша увидел, что отец навалился на дверцу и спит, машина едет быстро, а дядя держится за руль крепко, но голова его наклонилась вперёд, и он приоткрытыми глазами на дорогу не смотрит, а уставился куда-то на панель приборов. Шумел двигатель, но Мише казалось, что царит мёртвая тишина. И в это время дорога стала уходить затяжным поворотом вправо, а их машина как ехала прямо, так и ехала с прежней скоростью. Миша оцепенел, дыхание его остановилось. Он видел только склонённую голову, приоткрытые незрячие глаза и руки, крепко держащие руль.

– Дя-дя-а-а Ига-а-а-рь!… – заорал Миша. – Па-а-п-а-а!

Дядя Игорь вздрогнул, завизжали тормоза, но было поздно. Миша упал на спящего Диму и закрыл глаза. Ему казалось, что их било и переворачивало очень долго. В той аварии сильнее всех пострадал отец, Миша сломал руку, дядя Игорь сильно разбил лицо, Дима только испугался. Отец долго лежал потом в больнице. С тех пор Миша, не выспавшийся, на дальние расстояния не ездил и не мог спать рядом с водителем. Он ловил себя на том, что всегда присматривает за тем, кто за рулём. В общем, хороший ночной сон был для Миши ещё и результатом долгой, успешной работы и признаком появившегося жизненного опыта.

Назад Дальше