– Ну да. То есть я, конечно, понимаю… мы не самый безобидный из видов.
Лора взглянула на меня так, будто я сказал, что Гитлер не был самым мудрым из политиков.
– Неужели вы думаете, что высокий уровень интеллекта – нет, скорее, технологии – способен избавить от страха смерти?
– Но какую угрозу мы для них можем представлять? – удивился я. Она молчала. – В конце концов, у вас есть всякие там лучевые ружья…
– Лучевые ружья? – поморщилась она. – Ах, эти… Лазерные пистолеты, бластеры… Понятно.
– Так они у вас есть?
– Вы хотите сказать – «у них»? – Я молча кивнул. – Нет. Оружие – специфика Земли. Мне неизвестны другие виды, использующие предметы для агрессии или самозащиты.
– Не может быть! – Я откинулся в кресле, со скрипом откатившись назад по истоптанному ковру.
– А что тут странного? Как и любой инструмент, оружие предполагает определенные психические установки – желание завоевывать или, наоборот, защищаться. Возможно, это результат происхождения от хищного вида.
– А они-то что едят? – хмыкнул я недоверчиво.
– Морские растения. И еще… – Она замялась. – У них существует каннибализм, они съедают мертвых… но это проделывается очень гигиенично и со всякими специальными ритуалами – не так ужасно, как вы, возможно, представляете.
– А если кто-то не хочет, чтобы его съели?
– Я же сказала – только умерших. Они никого не убивают для еды.
Внутренне передернувшись, я поспешил переменить тему.
– Почему летающие тарелки?
Лора усмехнулась.
– Они только кажутся такими.
– А какие они?
– Как труба. Вы видите только сечение и думаете, что смотрите сбоку. На самом деле ваше «сбоку» для них верх и низ – что-то вроде того, как дети скатываются с горы, сидя в автомобильной покрышке. Более точно мне трудно объяснить – у них слишком сложная техника.
– Как же они движутся?
– Они неподвижны, сдвигается пространство вокруг них. То есть даже не сдвигается, а как бы складывается.
– Складывается?
– Ну… или сворачивается. Как блин. Или американский флаг. Те же звезды, те же полосы, те же цвета, но все в сжатом виде.
– Ничего не понимаю, – вздохнул я. – Трубы, колеса…
Лора потянулась к столу и взяла из стакана соломинку от коктейля. Потом повернулась к аквариуму.
– Это все одно и то же. Посмотрите на конец, видите кружок?
– Ну да.
Она опустила соломинку в воду, распугав моих гуппи.
– Вы можете представить себе двумерную вселенную?
– Вроде листа бумаги?
– Совершенно верно – или плоской поверхности воды. Что вы увидите вместо трубки, если живете на поверхности?
– Круг.
– То есть колесо. Или летающее блюдце. Просто наши измерения пересекаются на поверхности воды.
Весьма занимательно. Я недоверчиво прищурился.
– И сколько у них всего этих измерений?
– Раньше думали, что только шесть. Ваши четыре и еще два у них. Но, по последним данным, на самом деле не меньше десяти.
– Наши четыре? – удивился я. – Почему четыре?
– Вверх-вниз, вперед-назад, влево-вправо, ну и конечно, время.
– Ах да… а какие у них еще два?
– Внутрь и наружу, наружу и внутрь. Что, так трудно представить?
Наверное, я нахмурился. Я всегда хмурюсь, когда силюсь что-то понять. Чем больше конкретных деталей появлялось в Лориных историях, тем более мне становилось не по себе. Наверное, кто-нибудь поумнее меня давно уже разнес бы ее фантазии вдребезги, а я мог лишь задавать наивные вопросы и тонуть во все новых и новых ответных подробностях, стыдясь их чудовищной абсурдности. Мне не раз приходило в голову, что все это какой-то невероятный сон – из тех, которыми можно управлять: общаться со странными вымышленными существами, нарушать законы физики, летать по небу и беседовать с гигантскими жабами, уплетающими шоколадных мух в шикарно отделанном салоне золотого дирижабля. Но как же утомительно было это путешествие в страну снов!
Я вытер пот со лба и глянул на часы. Слава богу, что существует время. «Время». С тех пор, как появилась Лора, я уже не воспринимаю этого слова без мысленных кавычек.
– Нам пора заканчивать.
Обычно после нескольких бесед с пациентом мой первоначальный диагноз подтверждался. На этот раз удача покинула меня. Лора отсчитывала свои обычные три двадцатидолларовые и десятку, а я задумчиво разглядывал ее ногти – пурпурного цвета, неровно раскрашенные короткими горизонтальными мазками, как у маленькой девочки, подражающей матери. Иммигрантка, неловко копирующая моду незнакомой страны? Или…
Иногда я чувствовал себя рабочим из парка аттракционов, который случайно оказался на своей собственной карусели и делает круг за кругом, не в силах дотянуться до щита управления, чтобы покончить с бесконечным вращением. Странная аналогия, я согласен, но и ситуация была не менее странная. Что делать? Как поставить точку?
Я пишу все это и вижу перед собой лицо Лоры – не спокойное и уверенное, как у меня в кабинете на первых беседах, а то, другое, полное хрупкой болезненной красоты, которое я увидел только месяцы спустя. Мы были в постели, когда началась гроза, и отблески молний выхватывали из темноты устремленные на меня зеленые глаза с узкими неподвижными зрачками, в которых светился ужас. Ей было по-настоящему страшно. Я никогда этого не забуду. После целого года общения, в момент максимально возможной близости, когда наслаждение друг другом должно было, казалось, свести на нет наши различия, мы все-таки оставались чужими. Глаза Лоры выражали близость, опасливую близость, словно ее заперли в одну клетку с незнакомым существом, которому опасно доверяться, и в то же время отстраненность – так какая-нибудь рыба рассматривает сквозь прозрачный лед лица грозных великанов, обитающих в ее рыбьих небесах. Мне до сих пор больно вспоминать ту грозу. Мы лежали обнявшись и считали секунды между вспышками и ударами грома, называя одни и те же цифры. Лора подняла глаза и вдруг погладила меня по щеке.
– Я лгала тебе, – прошептала она.
6
Хоган встретил меня в коридоре у двери палаты.
– Что ты так поздно? – спросил он, глядя на часы.
– Да вот, зашел…
– Господи, цветы, а мне и в голову не пришло.
– Как поживаешь, братец?
– Да ничего. Вы разминулись с Энджи, она только что была здесь с девочками. Гватемала – это где?
В этом весь Хоган. Любые дела только отвлекают его от мыслей о чем-то еще более срочном.
– Вроде бы в Центральной Америке.
– Ей пришла в голову идиотская идея поехать туда с миссионерами.
– Да ну?
– Я даже не знаю испанского! И на работе без меня все зависнет.
– А детей куда?
Он застыл как громом пораженный.
– Я и забыл совсем. Ну конечно!
– Может, это просто игра? – задумчиво предположил я. Никогда не могу удержаться, чтобы его не поддеть.
– Ты думаешь? – оживился он. – Типа кризиса среднего возраста? Я читал о таких вещах в дайджесте.
Хоган мнит себя тонким знатоком психологии, но по всем вопросам, касающимся особой породы, именуемой «женщины», он всегда советуется со мной, хотя, впрочем, никогда не следует моим рекомендациям.
– Запросто.
– Надеюсь, что так. Терпеть не могу испанский.
– А как она? – Я кивнул на дверь, из-за которой слышались оживленные голоса – телевикторина или семейный сериал.
Брат покачал головой.
– Совсем плохо, Джонни. Приготовься к худшему.
– Она не в коме?
– Нет, но желтая как лимон. Разлитие желчи. Боже мой, ее как будто намазали маслом.
– Главное, как-то все вдруг…
– Врачи говорят, что она уже несколько месяцев была серьезно больна. И как всегда, никому ни слова. До последнего заправляла в своем совете прихожан. – Наклонившись, он шепнул мне на ухо, будто нас мог кто-нибудь подслушать: – Уже затронут позвоночник, осталось совсем недолго. О тебе спрашивала… – Он опустил глаза и добавил, явно делая над собой усилие: – Слушай, ты только не подумай, что я… Ты не хочешь извиниться?
– За что?
– Ну… ты знаешь. Вообще.
– Нет, – отрезал я. У католиков какой-то пунктик насчет прощения. Мне это всегда казалось делом второстепенным. Слишком много мне приходилось видеть избитых жен, брошенных детей и всевозможных невротиков, которые только счастливы простить своих обидчиков, особенно если по-прежнему их любят. Но это слишком просто. Настоящее понимание и излечение стоит дорого, и для него необходимо вновь пройти через всю боль прошлого.
Хоган замахал руками, словно я его не понял.
– Да нет, не всерьез. Ну… просто чтобы поддержать ее немножко. Поплакать там и все такое.
– Поплакать?
– Послушай, в конце концов, что важнее – твоя гордость или ее настроение? Конечно, это не мое дело, и Энджи тоже сказала мне не лезть, но… ты же сам понимаешь – это как последнее вбрасывание…
– Хоган, не надо спортивных аналогий.
– Я тебя не осуждаю, пойми! История с университетом была сто лет назад.
– Да при чем здесь…
– Я просто прошу тебя подумать! Черт побери, это ведь может помочь ей… О! – вдруг обернулся он. – Это, должно быть, Нэнси?
Я посмотрел в ту сторону и вздрогнул. Это была Лора. Она шла к нам по коридору в открытом бирюзовом платье, приветливо улыбаясь.
– Нэнси? – удивленно переспросила она. Хоган взглянул на меня и смущенно добавил:
– Ну да… Нэнси – твой… э… юрист.
– Хоган, это Лора, – сказал я и запнулся, чуть было не добавив «моя пациентка», потом «моя знакомая», потом «мы работаем вместе». В конце концов я просто промолчал.
Лора с Хоганом обменялись рукопожатием. Его мнение обо мне как об охотнике до «синих чулков», похоже, рассыпалось в прах. Казалось, он сейчас хлопнет меня по плечу.
Брат ушел, чтобы раздобыть вазу для цветов, а я повел Лору в пустую приемную по соседству. Помню, я тогда подумал, что впервые за месяцы знакомства моя пациентка выглядит «настоящей». Цвет ее платья удивительно сочетался с сиянием зеленых глаз. От нее пахло сливочным мороженым. Она смотрела на меня с деловым видом, без всякого смущения, словно имела законное право здесь находиться. Живая, ослепительно красивая, полная достоинства.
И все это меня донельзя раздражало.
– Лора, что ты здесь делаешь?
– Я пришла, как только узнала, – сказала она озабоченно.
– Узнала? Как ты могла узнать?
– Не важно. Как дела?
– Важно, – нахмурился я. Моя секретарша не имела привычки болтать. Кто же тогда?
Лора вздохнула.
– Я пришла на прием к своему врачу, а когда проходила через приемный покой, услышала, как кто-то спрашивает номер палаты Розы Доннелли.
– Но почему ты решила, что речь идет о моей матери? Она сложила на груди руки и покачала головой, словно объясняла непонятливому ребенку.
– Ничего я не решила – просто увидела тебя.
Врет, понял я, тут же удивившись собственному удивлению. Разве не врала она во время всех наших встреч, сознательно или подсознательно? Отчего же теперь я так поражен своим открытием? Неужели стал и в самом деле доверять ей?
– Наверное, это была моя невестка, – предположил я, больше чтобы успокоить себя. И снова реакция Лоры заставила меня насторожиться – слишком уж она была естественна.
– Не знаю, – ответила она немного раздраженно. – Я ее не видела.
– Хорошо, Лора, – вздохнул я. – Спасибо тебе за сочувствие. Встретимся завтра как обычно.
На ее лице отразилось удивление.
– Ты не хочешь, чтобы я осталась?
Она была из тех, кого все время хочется называть по имени.
– Лора… Я сам еще к ней не заходил. Мы сможем поговорить завтра… – Ее лицо напряженно застыло. – Лора, в чем дело?
Она посмотрела мне прямо в глаза.
– Я могу помочь.
– Лора… – начал я снова и осекся, вдруг осознав смысл ее слов. – Помочь? Каким образом?
– Боль… Я знаю один способ, но он непростой.
– Не думаю, что это было бы п-п-правильно… – От удивления я начал заикаться. – То есть я хочу сказать, все и так достаточно непросто… Черт побери, зачем ты вообще сюда пришла? – выпалил я наконец то, что вертелось на языке, плюнув на правила общения врача с пациентом.
Лора с улыбкой покачала головой, словно ответ был понятен даже ребенку:
– Потому что я люблю тебя.
Ошарашенный, я не нашел, что сказать. Боже мой…
– Пусти меня туда, – взмолилась она.
Это было уж слишком. Я состроил самую строгую докторскую физиономию, какую только мог, и сухо отчеканил:
– Лора, это невозможно. Ты моя пациентка – не родственница и не друг. Я высоко ценю твое участие, поверь, но очень прошу тебя уйти. – На ее лице появилось обиженное выражение. – Пожалуйста!
Сияющие глаза погасли. Она резко повернулась и зашагала прочь по коридору, завернув за угол. Какой-то толстяке короткой стрижкой в синем костюме, стоявший неподалеку, прислонившись к стене, проводил пристальным взглядом ее ноги. Тогда я еще ничего не заподозрил, лишь вспомнил, что ни разу не позволил себе такого во время визитов Лоры, и порадовался своему невероятному самоконтролю.
Войдя в палату, я сразу вспомнил египетские гробницы. Мать лежала как крошечная высохшая мумия Клеопатры, одетая зачем-то в розовую ночную сорочку. Тело ее отливало тусклой неприятной желтизной, словно не в меру вызолоченный музейный экспонат. Я долгие годы не видел этого лица без косметики – под закрытыми глазами были огромные черные мешки. К ее запястью тянулись трубки от капельницы, похожие на сплетение паутины. Из-под одеяла торчали желтые морщинистые ступни. С минуту я стоял и молча смотрел. Видел ли я когда-нибудь свою мать спящей? Неужели ома всегда была такая маленькая? Когда-то она парила как большая гордая птица, рассекая воздух широкими взмахами крыльев и окидывая грешную землю острым пронзительным взглядом, уверенная в правильности своего пути и сохранявшая величественную осанку даже среди домашних забот. Теперь ее тело напоминало усохший батон хлеба. Я вспомнил, как сидел у матери в ногах и слушал молитвы. Одной рукой она перебирала четки, а другой накручивала на палец мои волосы. Тогда я обожал ее…
Я протянул руку к телевизору, бормотание телешоу смолкло. Больная открыла глаза.
– Ты!
Так она обращалась ко мне все последние годы, будто каждый раз напоминала о моем предательстве в ожидании того дня, когда я возвращусь в лоно истинной веры и вновь обрету право на собственное имя.
– Привет, мам, – тихо сказал я, прикрывая ее ноги одеялом.
– Я слышала, Хоган говорил что-то про цветы…
– Да, я принес тебе лилии.
– Лилии… Как приятно.
Боже мой, даже белки глаз у нее были желтые.
– За тобой хорошо ухаживают?
– Врачи очень внимательны, а сестры – те никуда не годятся, – фыркнула она. – Ничего не могут сделать правильно.
– Тебе… удобно?
– Нет, – усмехнулась она.
Я опустил глаза. Глупый вопрос. Наступила неизбежная минута тишины: мы решали, как дальше вести разговор. Мать шевельнулась под одеялом.
– Хорошо, что твой отец не видит меня такой. Я теперь для всех обуза.
Сколько себя помню, она всегда называла его «твой отец». Никогда Робертом – только так: «твой отец». Словно он не имел к ней никакого отношения, только ко мне.
– Тебе что-нибудь принести? – спросил я. Мать покачала головой.
– Отец Отто причастил меня сегодня. Мы помолились вместе. Такой приятный молодой человек, в нем есть что-то святое… что-то целомудренное. – Взглянула на меня и, разочарованно вздохнув, добавила: – Анджела сказала, что девочки тоже молятся за меня. – И отвернулась к окну.
– Да, конечно, – кивнул я.
– Мне как-то даже странно становится: они молятся на ночь и поминают меня как твоего покойного отца – как будто я уже святая.
Слово «святая» прозвучало без всякого тщеславия – это просто то, чем становится мертвый католик, если ему повезет. Тем не менее я очень надеялся, что тема не получит продолжения: обсуждать с моей матерью вопросы религии всегда было небезопасно. Никогда не знаешь, где споткнешься.
– Тебе молиться необязательно, – добавила она, – так что не беспокойся.
– Я больше не молюсь, мама, ты же знаешь. – Она снова вздохнула и посмотрела в окно.
– Просто в голове не укладывается – как моя плоть и кровь могла так легко отвергнуть истинную веру.
Твою веру, хотелось мне ответить. Твои правила, твои законы, твои предрассудки. Вот почему Хоган так и не научился элементарному сочувствию. Он принял твой близорукий взгляд на мир. Истинная церковь, истинная вера. Истинная истина. Тебе никогда не приходило в голову, что кто-то может смотреть на вещи иначе. Есть только истина – и предательство. Если твоей последней просьбой на смертном одре станет мое обращение к Богу, повернусь и уйду.
– И все-таки твой отец очень любил тебя… Как странно в самом деле.
– Мы с ним слишком мало знали друг о друге.
В ее глазах промелькнул… страх? Нет, показалось.
– Ты никогда не понимал его. Он был очень добрым человеком и делал все, что мог для Хогана и для тебя, – твердо сказала она.
– Почему мы говорим об отце? – раздраженно спросил я.
– Не знаю. Вчера я видела его во сне. Или сегодня, не помню. Он был в смешном красном свитере и ругал меня, а я отвечала, что не позволю говорить с собой в таком тоне.
– Джон? – тихо позвал кто-то из-за двери.