В октябре 1905 года сложная многоступенчатая, сословная и цензовая система выборов была только продекларирована, но ей действительно удалось расколоть общество и затормозить разгоравшуюся революцию. Очень многие оппозиционные группы совсем не хотели имперско-самодержавной крови и стали надеяться, что смогут изменить государственный строй законно, без революции. Оставь надежду, всяк в империю входящий.
19 октября был опубликован указ о разделении властей, исполнительной и законодательной. Совет министров стал постоянным органом и особым председателем С. Витте, и теоретически не мог решать дел, подлежащих ведению Государственной думы и Государственного совета. Наконец, выгнали из Синода К. Победоносцева, правда с пенсией и квартирой, который почти треть столетия успешно издевался над подданными империи, олицетворяя в своей персоне имперский застой и реакцию. 21 октября был опубликован указ о частичной амнистии политическим противникам монархии, в основном политическим иммигрантам, демонстрантам и забастовщикам. Указ был написан безграмотно и как обычно двусмысленно. За ним тут же вышли еще несколько обращений к населению, в которых его пугали применением силы. Общество поняло, что после подавления революции Зимний дворец опять возьмется за старое. По всей империи революционеры освобождали своих товарищей из тюрем и во дворах жандармских управлений и охранных отделений запылали костры, в которых охранники и жандармы торопились сжечь сфальсифицированные собственные материалы на подданных, понимая, что в октябре 1905 года за свои должностные преступления могут получить не чины, награды и премии, а абсолютно заслуженную ими кару. П. Ивановская, член Боевой Организации эсеров, арестованная в марте 1905 года в Петербурге по доносу Татарова, писала:
«За долгое время моего отсутствия тюрьмы еще приумножились и густота населения их возросла до высшего предела. Даже на ступеньках тюремной железной лестницы от бесчисленных шагов образовались выбоины и лунки. Сколько пребывало за этими стенами узниц, для которых весь мир ограничился только этими стенами. Вспомнилась не одна погибшая здесь жизнь. Кажется, что по ночам тут раздавались подавленные рыдания и жуткие стоны, отзвуки мук многих поколений. Праведное небо! Кто только не побывал в этих тюрьмах! Люди всех возрастов и партий, всех классов, старики, случайные с разбегу попавшие в капкан. На нас двинулась вся охранка, одолеть которую было трудно, но противодействовать было должно и нужно.
По всей тюрьме через двери и форточки слышались голоса, советовавшие не давать показаний на допросах, а только на суде. В партийных органах тогда давался категорический совет отказываться от дачи решительно всяких показаний. Это было нетрудно, с учетом глубокого отвращения к жандармской и прокурорской власти, мораль которой в последнее время роднила их с палачами, помогала убивать и замуровывать. При этом прокуроры и охранники часто говорили о симпатиях и сочувствии к нам, революционерам, проливали слезы, прощаясь с посылаемым ими в петлю революционером. Опыт общения с преступными жандармами активно занимавшимися потасовками, фальсификациями и громкими преувеличениями, привели к необходимости признать обязательным для всех арестованных отказываться от показаний, не иметь никаких отношений с жандармами и охранниками, хотя этот путь дорого стоил сидящим. Жандармы знали об этом партийном решении, стараясь запутывать не членов партии, а неопытных студентов и гимназисток, подобно маленьким птичкам, влетавшим в пасть очковой змеи.
Над Россией раскинулось правительство, грузное, мрачное, жестокое, довольное и беспощадное ко всему, ему чуждому. Новые люди, со старыми и новыми идеями о строительстве общественной жизни прибывали и множились, а сыщики, как птицы-бакланы, высматривали рыбу и рыбешку. Теперь, когда работа и революция стала ясна для всех, правительственные бакланы только усилили свою работу, работу катящегося в пропасть и хватающегося за каждый камешек, за былинку. Все остроги переполнились до чрезвычайности, до полной насыщенности. В продолжение моего восьмимесячного сидения сменилось никак не менее пяти-шести очередей арестованных. Людей освобождали за недостатком улик и через неделю арестовывали вновь. Состав пленниц был самый пестрый, причудливый, «всякого жита по лопате». Сидели и лица, такие далекие от нас, столь чуждые, что невозможно было понять, в чем они провинились.
Всего сильнее нас объединяло сознание одного общего врага, один склеп, сомкнувший над нами свои серые стены. Мы жили в положении зерна между жерновами на мельнице. Свобода, как волна от камешка, брошенного в воду, распространялась кругом, и дальше, шире, перебрасывалась даже через стены тюрьмы. В отношении к нам начальства заметно проявлялась двойственность, колебание, оно теряло под ногами почву, что-то треснуло, сломалось. Вся тюрьма тогда словесно, ежечасно, ежеминутно свергало самодержавие, а с ним и все его чиновников. Вновь привозимые арестованные, вызываемые и возвращаемые со свиданий, возвращавшиеся с прогулки, любое встречаемое начальство встречались возгласами – «долой самодержавие». Все произносили эти страшные слова, даже совсем маленькие дети узниц, кричавшие начальству: «долой самодержавие, долой прокуроров, долой, долой!» Тюрьма пела революционные песни, выкрикивала лозунги, нарушала прогулочную дисциплину. Все это попустительство объяснялось общей правительственной растерянностью, а у маленьких людей, тюремщиков, пешек, страхом перед чем-то большим и непонятным.
Всего сильнее подвергались словесным обстрелам, вылетавшим дружно из всех окон целыми залпами, жандармы, злоба которых не унималась до самого конца. Никто из них, попадавший на тюремный двор, не избегал самой шумной встречи: «Долой палачей-жандармов, долой шпионов!» Жандармы приняли манеру пробираться наподобие кошки, крадущейся за птицей.
Тихо отворились тюремные ворота, бесшумно, прижимаясь вплотную к стене, двигалась карета. Лошади, точно слепые, шмыгали ногами, кучер делал вид, что едет без седока. Дверцы кареты чуть приоткрывались, вытягивалась голова, после чего пробкой выбрасывался жандарм. Подхватив свою шашку и полы шинели, он опрометью бросался в дверь канцелярии. В этот момент подавался общий сигнал, и звонкое, многоголосое приветствие из только что безлюдных и безмолвных окон настигало его вовремя. Более злобные жандармы высовывали из кареты вместо головы здоровенный кулак с угрожающим жестом к нашим окнам, и нетрудно представить, какой ответ вызывал этот кулак. Простые рядовые жандармы с некоторой робостью не то говорили, не то просили: «Само собой, барышни, вы «долой самодержавие» – то кричите, а насчет нас – не надо, нам слушать обидно». Один из офицеров-жандармов однажды нам сказал: «Подождите мы начнем вас пытать и драть, и вы будете давать показания».
Возвращавшиеся со свидания кричали: «Амнистия, общая амнистия готовится!» Это сообщение вызвало обсуждение – принимать ли ее, если она будет неполная. Горячие дебаты в тюрьме кончились принятием общей резолюции: не принимать амнистии, если она будет не для всех политических. Наше настроение напоминало настроение живущих на колеблющейся почве – надежда и страх смущали сердце: осилит ли родная страна, выйдет ли на свет и волю, или потянется опять все прежнее? Во время всеобщей Октябрьской забастовки, когда в тюрьме погас свет, все закричали: «Самодержавие умирает, смерть ему, смерть навсегда!»
За день до объявления амнистии стотысячная демонстрация подошла к тюрьме, требуя амнистии. 21 октября стало известно, что издан приказ о частичной амнистии по политическим преступлениям. За отказ от нее, если освободят не всех, опять высказалась вся тюрьма. Мы почти не спали в эту ночь. Утром, в неурочный час быстро освободили всех, кроме меня. Я, чтобы не издевались тюремщики, отпустила не хотевших уходить своих амнистированный сокамерниц, дорогих девочек, из этих могил.
По нашему делу семнадцати человек – членов Боевой Организации состоялось постановление суда о прекращении дела за недостаточностью обвинительного материала. Меня выпустили полторы недели спустя, под давлением революции».
Совет Витте Николаю II «смело встать во главе освободительного движения, чтобы ввести его в границы и в них удержать» Зимнему дворцу использовать не удалось. Общество быстро поняло, что самодержавие уступает только силе. Революционеры быстро разъяснили подданным, что по Манифесту 17 октября и дополнениям к нему, один голос помещика-дворянина приравнивался к трем голосам представителей буржуазии, пятнадцати голосам крестьян и сорока пяти голосам рабочих.
Весь октябрь и ноябрь в империи фиксировалось неустойчивое равновесие монархических и революционных сил. Витте сменил реакционно одиозных министров, он даже о многих других высших сановниках говорил, что «министры сильно ограничены умственно». Новым министром внутренних дел был назначен П.Н. Дурново, которого даже Александр III называл «свиньей», а журналисты – человеком беспринципным и неразборчивым в средствах. Витте полулицемерно считал, что для подавления революции нужно комбинировать серьезные реформы и репрессии по закону, а Дурново тут же заявил, что для войны с революционерами все средства хороши. Для «успокоения» империи он начал запускать репрессивную машину. Все гражданские свободы могли быть реализованы только с разрешения Министерства внутренних дел, а оно уже в ноябре стало вставлять гражданскому обществу палки в колеса, давая на заявления о создании партий, союзов, проведении собраний, открытии газет безграмотно-юридические отказы. Особенно сложно новым партиям и обществам было купить здания для штабов, стать юридическим лицом, выступать в суде. Запрещено было руководить партией или союзом из-за границы. Государственные служащие могли участвовать в общественной жизни только с разрешения начальства. Сергей Витте тут же без проволочек скрытно создал партию «Союз 17 октября» и сразу же начал переговоры с кадетами. Временные постановления властей в октябре 1905 года были справедливо названы суррогатами законов.
Весь октябрь и ноябрь в империи фиксировалось неустойчивое равновесие монархических и революционных сил. Витте сменил реакционно одиозных министров, он даже о многих других высших сановниках говорил, что «министры сильно ограничены умственно». Новым министром внутренних дел был назначен П.Н. Дурново, которого даже Александр III называл «свиньей», а журналисты – человеком беспринципным и неразборчивым в средствах. Витте полулицемерно считал, что для подавления революции нужно комбинировать серьезные реформы и репрессии по закону, а Дурново тут же заявил, что для войны с революционерами все средства хороши. Для «успокоения» империи он начал запускать репрессивную машину. Все гражданские свободы могли быть реализованы только с разрешения Министерства внутренних дел, а оно уже в ноябре стало вставлять гражданскому обществу палки в колеса, давая на заявления о создании партий, союзов, проведении собраний, открытии газет безграмотно-юридические отказы. Особенно сложно новым партиям и обществам было купить здания для штабов, стать юридическим лицом, выступать в суде. Запрещено было руководить партией или союзом из-за границы. Государственные служащие могли участвовать в общественной жизни только с разрешения начальства. Сергей Витте тут же без проволочек скрытно создал партию «Союз 17 октября» и сразу же начал переговоры с кадетами. Временные постановления властей в октябре 1905 года были справедливо названы суррогатами законов.
Витте начал говорить на заседаниях и в докладах императору, что «конституцию не хочет народ и не хочет царь». Всеобщая октябрьская забастовка после принятия Манифеста 17 октября закончилась через неделю, и государственный механизм со скрипом, но заработал. Монархия постепенно начала выходить из паралича и тут же начала огрызаться, забыв, что только что дала империи гражданские свободы. Витте, которого почему-то иногда называли реформатором, официально заявил: «Чтобы вывести Россию из пережитого ею кошмара, нельзя ставить Думу наряду с государем. Между ними должен быть поставлен Государственный совет в обновленном составе. Он должен быть второй палатой и являться необходимым противовесом Думы, умеряя ее. Само собой, из 98 членов Государственного совета 74 члена должны быть крупными дворянами-землевладельцами, 6 – священниками, 12 – буржуа и 6 – от главных университетов и Академий наук. Представители других сословий Витте не интересовали. У них не было денег.
Сергей Витте и Манифест 17 октября помог Николаю II сохранить престол. Монархист Витте в полностью разоренной войной стране, находившейся на грани финансовой катастрофы, выпустил 150 миллионов рублей «без золотого покрытия» и для их стабилизации блестяще получил заем от Франции почти в миллиард рублей золотом, всего под 6 процентов годовых, с выплатой не ранее, чем через 10 лет. Давая деньги, Франция поставила условием получение займа обязательный созыв Государственной думы, иначе она бы, конечно, никогда бы не была созвана.
Само собой, за спасение монархии Николай II в апреле 1906 года отправил Витте в отставку, выразив в узком кругу огромную радость. Витте уехал лечиться за границу, и ему тут же посоветовали не спешить возвращаться в Россию. Выдающийся российский историк Е. Тарле писал: «Со стороны Витте по отношению к Николаю – недоверие и презрение, со стороны Николая к Витте – недоверие и ненависть». Царь устроил настоящую охоту за архивом своего бывшего многолетнего министра, сопровождаемую закладкой бомб черносотенцами в дымоход его дома, и был совершенно прав, боясь разоблачений Витте, который откровенно писал: «Император Николай II, по-нашему, обладает средним образованием гвардейского полковника из хорошего семейства, с убожеством политической мысли и болезненностью души самодержавного императора». Публикация сохраненных Витте резолюций Николая II вызвала шок в империи, обсуждавшей, насколько царь ничтожен, а значит бесчувственен. Революционеры печатали листовки: «Царь испугался, издал Манифест – мертвым свобода, живых под арест». Его тут же поддержала черная сотня, справедливо названная в державе «партией бешенных юродивых».
Революционные партии с восторгом встретили Манифест 17 октября. По всем губернским городам проходили многочисленные демонстрации с красными знаменами и пением революционных песен, призывали к дальнейшей борьбе за республику. Полиция фиксировала «множество возмутительных возгласов по адресу монарха, публичные уничтожения царских портретов и реликвий монаршей власти, освобождение арестованных, учреждение милиции, попытки завладеть городским самоуправлением».
Партия эсеров была сильна, как никогда. Сразу же после 17 октября ее Центральный комитет решил изменить стратегию и тактику революционной борьбы, надеясь законным путем получить большинство в Государственной думе, или, по крайней мере, провести туда большую фракцию. Террор компрометировал будущих депутатов, наполненных конституционными иллюзиями, и партия заговорила о роспуске Боевой Организации Азефа.
В первой русской революции партия социалистов-революционеров, как и социал-демократы В.Ульянова-Ленина, сыграли главную роль. Эсеры, почти шестьдесят тысяч человек, были в расцвете сил, обладали большими денежными средствами и огромным партийным опытом. У них были динамитные мастерские, типографии, паспортные бюро, сети конспиративных квартир, свои пограничные переходы и связи во всех слоях общества, включая придворные круги. Во всех университетах, на всех фабриках и заводах, в земствах, в редакциях и общественных организациях массово, в тысячах экземпляров распространялась эсеровская литература. Самым большим спросом пользовались учебники по свержению самодержавия.
Революционные учебные школы
Партия социалистов-революционеров.
В борьбе обретешь ты право свое.
«Руководство для нелегальных организаций».
Революционная техника: устройство нелегальных организаций, правила и приемы конспирации, постановка нелегальных типографий.
Часть I
Издательство «Революционный социализм»
Петербург – Москва, 1905.
Предисловие
Мы должны принять все меры, чтобы быть вместе с массами, находится впереди них, ободрять их действенным примером настоящих революционеров.
Предлагаемое издание дает тот минимум конспирации, без которого, как показал опыт, работа часто обрекается на провал. Беглые указания, делаемые здесь, не претендуют на исчерпывавшую полноту, но будут небесполезны тем молодым работникам, которые или уже работают нелегально в организациях, или стоят перед переходом на нелегальное положение.
Вторая часть «Революционной техники» будет целиком посвящена паспортному делу, третья часть – технике взрывчатых веществ. Каждая из частей будет заключать в себе законченное целое. Это ряд систематизированных указаний. Однако революционерам давно уже нужно понять, что как система розыска, так и система конспирации, стали из искусства наукой. Внимательно подумать над основами этой прикладной науки – долг всякого сознательного революционера, который желает делать революцию не только при благоприятных, но и при неблагополучных условиях.
Нелегальное организационное строительство
Основное условие – это полная конспирация. Организация, каких бы размеров она не достигала, должна быть построена так, чтобы вне ее не было известно, что происходит в ней, и чтобы каждый член организации был поставлен в такие условия, которые гарантировали бы ему возможность избегнуть кар и гонений от враждебного класса.
Для этого, прежде всего, надо избавиться от принципа широкой безграничной демократичности в построении организации, в то же время сохраняя полную зависимость партийной тактики и ответственности руководителей от настроений и требований партийных масс. Централизация должна заключаться в концентрировании в руках немногих назначенных ответственных партийных руководителей всего технического, финансового и организационного руководства организаций.
Только руководители должны знать обо всех предполагающихся и готовящихся выступлениях партии, обо всех партийных явках, связях и тайнах. Только в их руках или по их указанию может находиться и производиться расходование всех денежных сумм, принадлежащих партии. Только руководящие ответственные партийные верхи могут предпринимать те или иные шаги во внешних отношениях партии, только с их утверждения могут приниматься в партию новые партийные ячейки, после проверки их сущности через ответственных партийных товарищей.
Все вышеперечисленное является в равной степени правами и обязанностями руководящих центров. Будучи партией массовой, мы должны помнить, что в области определения политической линии поведения партии решающее слово принадлежит массе – гуще партийных членов.