— Все равно, он здорово рисковал, переодевшись женщиной.
— Не думаю, чтобы он маскировался хоть на минуту дольше, чем нужно. Только чтобы доехать неузнанным от Тимберли до Челтенхэма.
Я взял десять больших конвертов и вложил в каждый по экземпляру документов. Один я адресовал старшему распорядителю скачек, а другие — влиятельным членам Национального комитета по конному спорту, директору телевизионной компании, Джону Баллертону и Корину Келлару. Пусть убедятся, что у их идола глиняные ноги. Еще экземпляр — Джеймсу. И последний для самого виновника торжества — Мориса Кемп-Лора.
— А он не подаст на тебя в суд за клевету? — забеспокоилась Джоан.
— Ни малейшей возможности!
Девять запечатанных конвертов аккуратной стопочкой сложил на полку, а десятый, без марки, для Кемп-Лора, сунул сбоку.
— Мы отправим все эти в пятницу. А тот я сам отдам ему в руки.
В четверг, в восемь тридцать утра, Джоан провела тот телефонный разговор, от которого так много зависело.
Я набрал домашний номер Кемп-Лора. Длинные гудки, потом щелчок, и голос автоматического устройства предложил записать наше сообщение.
— Нет дома! Проклятье!
По номеру отца Кемп-Лора в Эссексе вскоре кто-то ответил. Джоан закрыла рукой микрофон, шепнула:
— Он там. Его пошли звать. Я… Надеюсь, я не испорчу дела?
Я ободряюще покивал ей. Мы уже тщательно прорепетировали все, что она должна была сказать.
— О? Мистер Кемп-Лор? — не пережимая, она великолепно воспроизвела акцент лондонского кокни. — Вы меня не знаете. Только я подумала, а вдруг смогу сообщить вам кое-что такое, завлекательное. А вы вставите это в свою передачу под конец, посреди новостей. Я обожаю вашу передачу, правда, правда! Ух, до чего же лихо вы…
Послышался его голос, оборвавший словесный поток.
— Какая информация? — повторила Джоан. — О, знаете, все болтают насчет того, что спортсмены принимают бодрящие таблетки и уколы. Ну, а я подумала, может, вам будет интересно узнать и насчет жокеев, которые тоже этим увлекаются… Я точно знаю про одного жокея, но думаю, они все этим пользуются, если покопаться… Какой жокей? О… А, ладно… Роби Финн, про которого вы по телеку выступали, в субботу, после его победы. Так ведь накачался таблеток по горло — неужто вы не заметили? Вы стояли от него так близко, я думала, расчухаете… Откуда я знаю? Ну, уж это точно… Ну… мне не очень-то ловко говорить. Но я сама, да, сама разок доставала для него. Я в аптеке служу… Понимаете, убираю там. И он сказал мне, что взять и сколько. И я ему притащила. Но, понимаете, не хочу влететь в неприятность. Нет, лучше я повешу трубку… Не вешать?.. Но вы не проябедничаете, что это я стащила лекарство? Почему захотела рассказать?.. Ну, если он такой тип, что больше ко мне не приходит, — вот почему. — В ее голосе отчетливо зазвучала ревнивая злоба. — И это после всего, что я ему сделала… Я хотела в одну газетку сообщить. Но подумала сначала узнать, может, вас это больше заинтересует. Я могу все-таки им капнуть, если вы не… Проверить? А что вы хотите проверить?.. Не можете по телефону? Ну, приезжайте ко мне, если хотите… Нет, не сегодня… Нынче я целый день на работе… Лучше завтра утром. Как добраться? Ну, поедете в Ньюбери и оттуда вбок до Хангерфорда, — она подробно диктовала ему, а он записывал. — И там всего один коттедж, не спутаете. Ладно, буду вас ждать к одиннадцати. Договорились. Как меня зовут?.. Дорис Джонс. Да, конечно, миссис Дорис Джонс… Ну, пока.
Послышались гудки разъединения.
Джоан медленно положила трубку.
— Рыбка на крючке, — сказала она.
Когда открыли банки, я поехал и взял со счета сто пятьдесят фунтов. Джоан правильно говорит — мой план сложен и стоит дорого. Но сложные и дорогостоящие планы верно послужили Кемп-Лору. А я лишь волей-неволей копировал его методы. Денег я не жалел — я боролся за свою жизнь и за жизнь товарищей и должен был отплатить ему той же монетой.
К полудню я добрался в Бедфордшир. Лошадиный фургон уже стоял во дворе наготове. Еще я купил у фермера пару охапок соломы и сена. Пообещав вечером пригнать фургон, я отправился по объявлению «Лошади и охотничьи собаки».
Первый соискатель, старый мерин из Нортэмптоншира, так хромал, что едва мог выползти из своего денника и не стоил того, что за него просили. Я покачал головой и направился в Лейстершир.
Второе свидание — с коричневой кобылой. Крепкие ноги, но сильная отдышка. Ей лет двенадцать — крупная, неуклюжая, хотя и послушная. А на вид совсем неплоха. Ее продавали только потому, что она не бегала так быстро, как хотелось ее честолюбивому хозяину. Я поторговался и, спустив цену до восьмидесяти пяти фунтов, заключил сделку. Затем погрузил Застежку (так звали кобылу) в фургон и снова повернул к югу, в Беркшир.
В половине шестого я подогнал фургон и остановился у кустов позади коттеджа. Застежке предстояло дожидаться в фургоне, пока я застелю соломой пол в комнате с зарешеченными окнами, наполню ведро дождевой водой и брошу в угол охапку сена.
Кобыла оказалась нежной и ласковой старушкой. Она послушно выбралась из фургона, без сопротивления миновала палисадник и вошла в коттедж, в приготовленную для нее комнату. Я дал ей сахару и погладил уши, а она игриво толкнула меня головой в грудь. Убедившись, что она свыклась со своим необычным денником, я закрыл дверь и запер Застежку на замок.
Затем я снаружи подергал трубы — крепко ли держатся. Мороз мог помешать цементу схватиться как следует. Но трубы укрепились — не сдвинуть. Кобыла безуспешно пыталась просунуть морду через решетку. Я погладил ее по носу, и она шумно и удовлетворенно выдохнула. Потом повернулась, направилась в угол к сену и доверчиво начала жевать.
Я отнес остаток сена и соломы в одну из передних комнат, с трудом развернулся и поехал назад в Бедфордшир. Там я вернул фургон владельцу и, взяв напрокат машину, вернулся к Джоан.
Она спрыгнула с дивана, на котором читала до моего прихода, и нежно поцеловала меня в губы. Получилось это как-то само собой и поразило нас обоих. Я взял ее за плечи и увидел, как удивление в ее черных глазах сменилось смущением, а смущение — паникой. Я убрал руки и, отвернувшись, стал снимать куртку — чтоб дать ей прийти в себя. При этом небрежно кинул через плечо:
— Жилец водворен в коттедж. Большая коричневая кобыла с добрым характером.
— Я просто… рада, что ты вернулся.
— Вот и славно, — весело отозвался я.
— У меня есть грибы для омлета, — сообщила она более спокойным тоном.
— Грандиозно!
И я отправился в кухню.
Пока она жарила омлет, я рассказывал ей про Застежку.
Трудный момент миновал.
Она вдруг объявила, что утром поедет со мной в коттедж.
— Нет!
— Да! Он ждет, что миссис Джонс откроет ему дверь. И будет куда лучше, если это сделает она.
Переубедить Джоан я не смог.
— И еще вот что. Ты, верно, и не подумал о занавесках? А если хочешь, чтобы он вошел в дом, все должно выглядеть нормально. У него глаз острый, и он сразу учует подвох, — она выудила из ящика какую-то ткань с набивным рисунком, взяла кнопки, ножницы, скатала большой старенький коврик, потом сняла со стены натюрморт.
— А это зачем?
— Чтобы обставить прихожую. Все должно выглядеть как следует.
— Ты гений, — сдался я. — Едем.
Мы сложили все, что она приготовила, около двери. К этому я добавил две коробки сахару, большой электрический фонарик и веник.
После того внезапного поцелуя диван показался мне еще более тоскливой пустыней, чем раньше…
Глава 17
Выехали мы рано, и когда добрались до коттеджа — не было девяти. До появления Кемп-Лора предстояло еще много дел.
Я спрятал машину за кустами, и мы внесли все привезенное в дом. Застежка была цела и невредима. Она обрадовалась нам и тихонько заржала. Пока я подбрасывал ей соломы и свежего сена, Джоан решила вымыть окна с фасада. Мне было слышно, как она напевает, смывая давнюю грязь.
Дав Джоан полюбоваться блеском стекол, я притащил краску и занялся скучным делом — выцветшую черную краску и свежую замазку стал покрывать новой, ярко-зеленой.
Джоан разостлала в холле коврик. Потом она вбила гвоздь в стенку — под картину — как раз против входной двери; после этого она взялась за окна изнутри: развесила занавески.
Мы постояли у ворот, любуясь делом рук своих. Свежеокрашенный, с веселенькими занавесками, с картиной и ковром, видневшимися в полуоткрытую дверь, коттедж выглядел живым и ухоженным.
— У него есть какое-нибудь имя? — спросила Джоан.
— Его называют «Домик смотрителя».
— Лучше назовем его «Росянка».
— В честь победителя Большого Национального Приза?
— Нет, есть такое растение — насекомоядное.
Я обнял ее за талию. И она не отстранилась.
— Лучше назовем его «Росянка».
— В честь победителя Большого Национального Приза?
— Нет, есть такое растение — насекомоядное.
Я обнял ее за талию. И она не отстранилась.
— Будь осторожен, ладно?
— Буду, — успокоил я ее и взглянул на часы. Без двадцати одиннадцать. — Пойдем-ка в дом, вдруг он раньше приедет.
Мы вошли и уселись на остатках сена так, чтобы были видны ворота. Минуту или две молчали.
— Ты замерзла? — Прошедшую ночь опять были заморозки, а коттедж не отапливался: — Надо было привезти печку.
— Это не холод, это нервы.
Она уютно прижалась ко мне, и я поцеловал ее в щеку. Черные глаза взглянули печально и устало. А у меня вдруг появилось такое чувство, что если проиграю и на этот раз, то потеряю ее уже навсегда.
— Никто не запрещает браков между кузенами, — медленно выговорил я. — Закон разрешает их и церковь тоже. Будь в этом что-нибудь аморальное, они бы не допустили. Даже медики не возражают, — я замолчал, а она все смотрела так же печально. Почти без всякой надежды я спросил: — Я чего-нибудь не понимаю?
— Я и сама не понимаю…
Тогда я решился:
— Я сегодня буду ночевать тут, в деревне, в своей берлоге. А утром прямо поеду на тренировку. Всю эту неделю я манкировал своими обязанностями…
Она выпрямилась, отбросив мою руку.
— Нет! Приезжай ко мне.
— Не могу. Не могу я больше!
Она встала и подошла к окну. Я не видел выражения ее лица.
— Это ультиматум? — спросила она потрясение. — Или я выхожу за тебя замуж, или ты исчезнешь насовсем?
— Если и ультиматум, то невольный, — запротестовал я. — Но так дальше продолжаться не может.
— До этого уикэнда вообще не было никакой проблемы.
Во всяком случае в отношении меня. Ты был чем-то запретным… Вроде устриц, которых мой организм не принимает. Чем-то очень заманчивым, но недозволенным. А сейчас… Сейчас все так, будто у меня возникла страсть к устрицам. И я в жуткой растерянности.
— Иди сюда, — настойчиво позвал я.
Она подошла и снова опустилась на сено рядом со мной. Я взял ее за руку. — Ну, а других препятствий нет, чтобы выйти за меня? — я затаил дыхание.
— Нет, — ответила она просто, без колебаний и раздумий на этот раз.
Я повернулся к ней, поднял к себе ее лицо и поцеловал нежно, любовно.
Губы ее задрожали, но она не напряглась и не отстранилась слепо, как неделю назад. И я подумал, если за семь дней могли произойти такие перемены… Значит, я не проиграл. Откинулся на сено, держа Джоан за руку, и улыбнулся ей.
— Все будет хорошо…
Она удивленно посмотрела на меня, уголки ее губ дрогнули.
— Я тебе верю, потому что не встречала человека более решительного. Ты всегда был таким. Тебе все равно, какой ценой достанется победа… Возьми участие в скачке в прошлую субботу. Или устройство этой западни. Или то, как ты провел целую неделю рядом со мной… Но я постараюсь, уже более серьезно закончила она, — не заставлять тебя ждать чересчур долго.
Мы сидели на сене и разговаривали так спокойно, будто ничего не случилось — кроме чуда, открывшего человеку возможность надежно устроить свое будущее. И того, что рука Джоан лежала в моей руке и она не хотела убирать ее.
Время шло к назначенному часу.
— Я почти надеюсь, что он не приедет, — сказала она. — Этих писем было бы вполне достаточно.
— Ты не забудешь опустить их?
— Я хочу, чтобы ты разрешил мне остаться.
Я отрицательно покачал головой.
Мы все сидели и смотрели на ворота. Минутная стрелка на моих часах уже миновала одиннадцать.
Пять минут двенадцатого. Десять минут…
— А вдруг он что-то заподозрил и узнал, что никакая Дорис Джонс не живет в домике смотрителя.
— Нет оснований для подозрений, — объяснил я. — Ведь в субботу к концу телеинтервью со мной он явно не знал, что попался. Джеймс и Тик-Ток обещали молчать пока про отравленный сахар. И уж Кемп-Лор не упустит возможности выяснить такую сокрушительную подробность, как подбадривающие таблетки… Так что явится, не беспокойся.
Четверть двенадцатого.
У меня напряглись мускулы, будто я всем телом слушал, не едет ли он. Я попытался расслабиться. Бывают пробки на дорогах, аварии, объезды. Дорога дальняя, и он легко мог ошибиться, рассчитывая время.
Двадцать минут двенадцатого.
Джоан вздохнула. Мы молчали уже минут десять.
В полдвенадцатого она снова сказала:
— Нет, не приедет он…
Я не ответил.
Лишь в одиннадцать тридцать пять блестящий кремовый нос «астона-мартина» остановился у ворот, и Морис Кемп-Лор вышел. Он потянулся, — устал от долгого сидения за рулем, — оглядел коттедж. В каждом движении чувствовалась аристократическая осанка.
— Послушай, какой он красивый! — выдохнула Джоан мне в ухо. — Какие рыцарские черты! На телеэкране он попроще. Когда человек выглядит таким благородным, трудно представить, какое зло он творит.
— Ему тридцать три. А Нерон умер в двадцать девять.
Кемп-Лор открыл калитку, прошел через двор и постучал в дверь.
Мы встали. Джоан стряхнула с юбки сено, перевела дыхание и, слегка улыбнувшись мне, неторопливо вышла в холл. Я последовал за нею и прислонился к стене, чтобы быть прикрытым дверью, когда она откроется.
Джоан облизала губы.
— Давай! — шепнул я. Она отперла дверь.
— Миссис Джонс? — произнес медовый голос. — Простите, я немного опоздал.
— Входите, мистер Кемп-Лор. Так уж приятно видеть вас, — оттенок кокни снова прозвучал в ее голосе.
— Взаимно, — сказал он, подлаживаясь.
Джоан отступила в сторону шага на два, и Кемп-Лор оказался в холле.
Захлопнув дверь ногой, я схватил его сзади за локти, оттянув их назад и одновременно подталкивая его вперед. Джоан открыла дверь комнаты, где стояла Застежка. И я изо всех сил пнул его ногой в зад. Он пролетел внутрь и растянулся на соломе вниз лицом. Я щелчком запер дверь, в которую тут же начал дубасить Кемп-Лор.
— Выпустите меня! — кричал он. — Вы соображаете, что делаете?
— Тебя он не видел, — тихо сказала Джоан.
— Ну и пусть остается в неведении, пока я отвезу тебя к поезду в Ньюбери.
— А можно его так оставить?
— Я скоро вернусь, — пообещал я. — Поехали.
Прежде чем отвезти ее, я отогнал машину Кемп-Лора с дороги — чтобы она скрылась за кустами. Меньше всего я хотел, чтобы какой-нибудь любопытный житель сунулся в дом выяснять в чем дело. Отвезя Джоан на станцию, я прямиком вернулся назад — двадцать минут туда, двадцать обратно. И снова упрятал машину в кустах.
Спокойным шагом я обогнул коттедж.
Руки Кемп-Лора, просунутые сквозь оконные переплеты, вцепились в решетку из труб. Он яростно тряс их, но они и не шелохнулись.
Увидев меня, он сразу прекратил попытки. И гнев на его лице сменился отчаянным удивлением.
— А кого вы ожидали тут встретить? — спросил я.
— Не понимаю, что происходит. Какая-то проклятая дура заперла меня здесь примерно час назад и укатила. Вы можете меня выпустить? Быстрее, — у него посвистывало в горле при вздохе. — Здесь лошадь, а у меня от них астма.
— Да, — я не тронулся с места. — Это все знают.
Теперь, наконец, до него дошло. Глаза его расширились.
— Это вы… втолкнули меня…
— Я.
Он уставился на меня сквозь решетку.
— Вы нарочно посадили меня вместе с лошадью? — повысил он голос.
— Именно так, — согласился я.
— Но почему?! — вскричал он. Должно быть, он уже и сам знал ответ, потому что повторил шепотом. — Почему?
— У вас будет полчасика, чтобы поразмыслить над этим.
Я повернулся и пошел прочь.
— Нет! — закричал он. — У меня приступ астмы! Выпустите меня сейчас же!
Я вернулся и постоял у самого окна. Он дышал с присвистом, но еще не распустил галстук и не расстегнул воротничка. Так что ничего страшного.
— У вас, наверно, есть лекарство.
— Я его принял. Но оно не помогает, когда лошадь так близко. Выпустите меня.
— Стойте у окна и дышите свежим воздухом.
— Здесь холодно, — взмолился он. — Здесь просто ледник!
— Возможно. Но вам-то хорошо… Вы хоть можете двигаться, чтобы согреться. И у вас куртка… К тому же я не выливал вам на голову трех ведер ледяной воды.
Он задохнулся. И тут-то начал понимать, что ему не удастся спастись из своей тюрьмы легко и просто.
Во всяком случае, когда я вернулся к нему через полчаса, он уже не считал, что я заманил его из Лондона, чтобы освободить после первой же жалобы.
Он свирепо отгонял от себя Застежку, которая дружелюбно клала морду ему на плечо.
— Уберите ее от меня, — завопил он, — она не отстает!
Он вцепился одной рукой в решетку, а другой отбивался от лошади.
— Если вы не будете так шуметь, она вернется к своему сену.
От сверкнул глазами, и лицо исказилось от ярости, ненависти и страха. Он расстегнул воротничок рубашки и распустил галстук.