Легко говорить: сосредоточь свое внимание на действительно важных вопросах — законе о процессуальной стороне судопроизводства (sulle rogatorie), законе о фальсификации бюджета (sul falso in bilancio), законе Чирами[198], законе Гаспарри. Если Берлускони выпалит, что намерен сделаться президентом Итальянской Республики, печатай эту новость только петитом на шестой странице, в соответствии с обязанностью органов печати информировать общество обо всем, что происходит. Но не иди на поводу у Берлускони, не делай из этого первополосный материал!
Такова была бы верная линия поведения. Но кто же согласится на такую линию? Оппозиционная пресса не согласится, потому что в этом случае она сразу окажется правее «независимой» прессы. «Независимая» пресса не согласится, потому что это будет означать, что она подчиняется некоей линии, то есть — утрачивает свою «независимость». Такая линия неприемлема ни для каких работников информации, ибо долг и потребность этих работников — использовать любые наимельчайшие детали для того, чтобы создавать и продавать острые, завлекательные известия. Если Берлускони оскорбил члена Европейского парламента, разве можно такое задвинуть подальше и публиковать среди скучной хроники или мелких заметочек о нравах? Пренебречь сумасшедшим увеличением тиража! Ведь известно, какие продажи сулятся, если мусолить подробности, делать на полосу, на две, на три полосы подборки из мнений, интерпретаций, сплетен, гипотез и хохм на эту и сходные с нею темы.
Если согласиться с тезисом, что покуда музыку заказывает Берлускони, оппозиция вынуждена танцевать под нее, — хорошо бы тогда оппозиции ну хоть вытанцовывать свои собственные, фирменные коленца.
Я не хочу, чтоб оппозиция прекратила любые нападки на Берлускони. Если на него не реагировать, он вообще сядет на голову. И к тому же отмечать промахи премьера, это для оппозиции — политический долг. Но критиковать его должна определенная часть оппозиции, специально для этого выделенная. И следует пропускать эту критику по специально выделенным каналам. Если учесть, что та пресса, которая пока еще не под Берлускони, достигает в наше время только тех, кто и сам по себе против Берлускони, а остальному обществу достается информация от прикормленных журналистов, понятно, что самое разумное — послать прессу к черту. У нас уже появились первые ласточки новых методов борьбы — митинги, «хороводы»[199]. Впрочем, если первый, второй «хоровод» могут вызвать интерес, к десятому образуется привыкание…
Информация, что программа новостей замалчивает важную новость, не может оглашаться этой самой программой новостей. Значит — назад к тактике листовок, к раздаче видеокассет, к уличному театру. Устроить передачу данных по цепочке. Шуметь на чатах в Интернете. На улицах ставить телеэкраны. Транслировать на любительских частотах. Использовать любые другие фантазии и выдумки технологической эры. Поскольку к электорату, оболваненному традиционными масс-медиа, обращаться нет смысла, будем придумывать нетрадиционные средства и обращаться к нетрадиционной публике.
В то же время через самые традиционные сети распространения партийных мнений — через посредство интервью и телепрограмм (но помним: главное — действовать неожиданно и громко) оппозиция должна устраивать свои собственные провокации.
Что я этим хочу сказать? Что дело оппозиции — разгадывать намерения правительства в таких вопросах, к которым общественное мнение наиболее чувствительно, и выявлять, чем это все угрожает всем нам, формулируя свои упреждения таким образом, чтобы средства массовой информации просто обязаны были заняться этими упреждениями не меньше, чем они занимаются Берлускони.
Верный духу чистого макиавеллизма (но ведь мы как-никак говорим о политике!) я уверен, что, оставаясь в пределах пристойности, можно сварганить такую провокацию, которая заставит думать о последствиях, далеко превосходящих реальную вероятность и правдоподобие. Возьмем простой лабораторный пример. Публикуем некий текст, содержащий намеки на то, что левые, если придут к власти, намереваются запретить одновременное владение несколькими телеканалами (или газетами, или радиостанциями). Это рванет как бомба. Берлускони придется занять оборону (что ему непривычно — он ведь привык налетать на всех сам); на сцене окажутся его противники. Не им, а Берлускони выпадет огласить факт конфликта (или конвергенции) интересов. Берлускони не сможет уже вопить, что упомянутые интересы — миф, бред, больное воображение оппозиции. А также не сможет клеймить как «коммунистический» проект антимонопольного закона, суть которого — частному капиталу расширяют доступ к собственности на средства массовой информации.
Однако совсем не обязательно выдумывать гипотезы в духе фантастики. Предложение взять под контроль рост цен, произошедший по вине евро, зацепило бы и тех, кому от конфликта интересов более-менее не тепло и не холодно.
В общем, следовало бы постоянно запускать в печать предложения по части новых государственных идей, и тем самым теснить правящее большинство, заставляя его высказываться, полемизировать, защищать свои проекты и оправдываться, и лишая его возможности ссылаться на драчливость оппозиции. Если оппозиция утверждает, что правительство ошиблось, публика не знает, кому верить. Если же публике сообщают, что оппозиция считает полезным внедрить то-то и то-то и предложения затрагивают и мечты и интересы многих членов общества, обязательно возникнет вопрос — а почему правящее большинство это не внедряет?
Но чтобы соблюдать подобную стратегию, оппозиции необходимо единство, ибо невозможно выдумывать приемлемые проекты, завлекательные и многообещающие, если по двенадцать часов в сутки предаваться внутрипартийной грызне. И тут мы вступаем в другую важнейшую область. Похоже, что неодолимое препятствие — это более чем вековая традиция, в силу которой левые силы всего мира больше всего гоняются за внутрипартийными еретиками, почитая борьбу между соратниками намного существеннее борьбы против противника с открытым забралом.
А между тем, только преодолев междоусобицы, можно сделаться политической силой, способной привлечь внимание многочисленной публики по-хорошему провокационными проектами и побить Берлускони, используя, по крайней мере частично, его же оружие. А если не принимать мою логику, ибо моя логика, понимаю, может не нравиться, хотя она и есть логика медийного универсума, в котором мы все с вами сегодня обитаем, — тогда остается только организовывать демонстрации протеста против введения пошлин на помол пшеницы и ржи.
Очи дуче[200]Неделю назад у меня был день рождения, собрались друзья, и я попробовал вспомнить хоть что-нибудь из того, что было в тот далекий день. Память у меня очень хорошая, но я не сумел припомнить ничего. Пришлось восстанавливать по рассказам родителей. Похоже, что вытащив меня из материнских чресел, акушер поднес меня родительнице и с восторгом объявил: «Видите, какие глаза? Вылитый дуче!»
Моя семья не была ни фашистской, ни антифашистской и подобно многим другим мелкобуржуазным семьям, воспринимала диктатуру как погоду. Но услышать, что дитя напоминает дуче, было, думаю, родителям приятно.
Ныне, поднакопив с годами скептицизм, я начинаю думать, что акушер говорил то же самое всем роженицам из своей клиентуры. А глядя на свое лицо в зеркале, я убеждаюсь, что больше похожу на гризли, нежели на Муссолини. Однако родители мои, я уверен, были довольны, услыхав, что их сын напоминает дуче.
Я вот задумываюсь, что же скажет сегодняшний акушер. Что дитя — точь-в-точь Берлускони? Но ведь он вызовет послеродовую депрессию у роженицы? Не лучше и другие политики, стоит поглядеть на них в телевизоре. Умный гинеколог станет искать образцы среди шоуменов телевизионных передач или, для новорожденных девочек, среди манекенщиц.
Значит, каждой эпохе — свои герои. В мое время был культ государственных мужей, ныне — культ телешоуменов.
С присущей левому политическому флангу слепотой, последнюю декларацию Берлускони (про то, что он не читает газет, поскольку телевизор смотрят все, а газет не читает никто) наши единомышленники почему-то восприняли как очередной его идиотский ляпсус. А это вовсе не ляпсус. Это заявление наглое, но неглупое. Если суммировать тиражи всех итальянских ежедневных газет, цифра получится смехотворная. Сопоставьте ее с числом людей, которые ежедневно смотрят в Италии телевизор. Учитывайте также, что лишь часть итальянской прессы до сих пор кое-когда покритиковывает правительство. А телевидение, все шесть основных каналов (три государственных — РАИ и три лично берлускониевских — «Медиасет»[201]) являются рупорами правительства. Берлускони совершенно прав. Задача — держать контроль над ТВ. А газеты пусть пищат себе что угодно.
Такова ситуация. Ситуация же такова именно потому, что она не зависит от наших желаний.
Вот из каких предпосылок я исходил. Вывод из предпосылок: в Италии устанавливается диктатура. Ну, раз так, пусть она хотя бы будет медийной — не политической. Уже пятьдесят лет всем понятно, что в любой стране, кроме, быть может, каких-то самых недоразвитых углов планеты, для смещения правительства не нужны никакие танки на улицах. Достаточно взять контроль над радиотелевизионными станциями.
Самый последний, кто до этого не докумекивает — Буш, этот лидер Третьего мира, по ошибке угодивший на пост руководителя страны с самым высоким на земном шаре индексом благосостояния. Но этим примером мой тезис только подтверждается.
Так что не стоит клеймить берлускониевский режим как «деспотический». Нередко возражают, что термин «деспотизм» напоминает о деспотизме фашистов, а «деспотизм», в котором мы живем, не имеет фашистских характеристик. Так я и не спорю. «Деспотизм» — форма правления, совершенно не обязательно фашистская. При фашизме не было свободы прессы. Берлускони устроил не диктаторский деспотизм, а медийный. Медийный деспотизм Берлускони не столь груб и не столь примитивен, как диктаторский (фашистский). Берлускони понимает, что для получения консенсуса важен контроль только над самыми общераспространенными носителями информации. Газетам как раз-таки можно позволить уклоняться от линии правительства. Тем более что все газеты рано или поздно можно купить (разумеется, я имею в виду не купить экземпляры, а приобрести в собственность сами органы печати).
Зачем ссылать лучшего журналиста Энцо Биаджи[202] на рудники, и тем самым делать из него героя? Достаточно убрать его с телеэкрана — он и из памяти у всех исчезнет.
Разница между двумя деспотизмами — диктаторским и медийным — в том, что при диктаторском деспотизме (фашизме) люди знали, что газеты и радио пишут только то, чего желает правительство, а «Радио Лондон» ловить запрещено и за это сажают. Именно поэтому при фашизме никто вообще не доверял ни газетам, ни радиопередачам, все ловили «Радио Лондон» за плотно закрытыми дверьми и верили только тем сведениям, которые передавались тайно и устно. В медийном же деспотизме, предположим, десять процентов публики имеет доступ к оппозиционной прессе, а до остальных доходит лишь то, что распространяется через рупор врущего телевидения. Так вот, медийному деспотизму, во-первых, свойственно убеждение, будто диссидентство вполне позволено (есть же газеты, критикующие правительство, и мы вечно слышим жалобы от Берлускони, следовательно, в нашем обществе свобода слова соблюдена).
Во-вторых, на телеэкранах реальность события жутко наглядна (нам говорят, что упал самолет, и точно: на глади моря покачиваются сандалии утопленников; неважно, что это могут быть сандалии давних утопленников, такие кадры хранятся в архивах всех телестудий на свете). Картинка яркая, и при медийном деспотизме люди верят исключительно телевидению. Подконтрольное режиму телевидение совсем не всегда цензурирует информацию. Конечно, бывают попытки со стороны диктаторских холопов что-то вырезать, и кое-кто намекает, что по телевидению нельзя говорить гадости о руководителях правительства (этот кое-кто не знает, что при медийном деспотизме можно и нужно ругать начальников, дабы не проснуться однажды в деспотизме диктаторском). Но эти попытки цензуры всем видны, наглядны и даже, не будь они так трагичны, были бы смешны.
Штука в том, что совсем нетрудно насадить в обществе медийный деспотизм с приличным лицом, вроде бы «позволяющий говорить все». Поясняю, какова рецептура этой кухни.
Если ни один канал не передаст мнение лидеров оппозиции о новых законах, у публики возникнет ощущение, будто ей что-то недоговорили. Поэтому при медийном деспотизме телевидение всегда держит на вооружении риторический прием, который называется «уступкой» (concessio).
Пример уступки. Существует пятьдесят доводов в пользу того, чтоб завести собаку, и еще пятьдесят причин, почему ее не заводить. Доводы в пользу, собака — друг человека; гавкает на воров; порадовать детей. Причины, почему собаку не брать: некому выводить; ветеринар и корм дорого стоят; и как с ней ездить. Предположим, наша цель — уговорить взять собаку. Тогда риторика «уступки» действует так «Да, естественно, собаки дорого стоят, превращают тебя в раба и не дают никуда ездить… (тут противники собак совершенно размякают от нашей искренности), но вы только подумайте, какие они друзья человека, до чего будут рады дети, как они отпугнут воров…»
Так структурируется аргументация в поддержку приобретения собаки.
Против же приобретения вырисовывается совсем другая риторическая фигура: «Да, мы знаем, что собаки — лучшее лекарство от одиночества, что их любит детвора и совсем не любят воры, но (и тут в другую дуду) завести собаку означает попасть в рабство, идти на все эти расходы, и, в конце концов, сказать прости любым поездкам…» По этому рецепту организуются речи против собак.
Телевизор действует аналогично. Если обсуждают закон о чем-то, поначалу дают слово оппозиции. После этого вступают защитники проекта закона и громят высказывания оппозиционеров. Результат — победа режима — гарантирован. Побеждает тот, кто говорил во вторую очередь.
Последите внимательно, как строятся теленовости. Вы увидите, стратегия именно эта. Никогда в передаче о законопроекте не выпускают говорить сначала верноподданных, а потом не согласившихся. В сотне случаев из ста порядок четкий: верноподданные завершают обсуждение.
Еще и по этой причине медийный деспотизм не сажает противников в тюрьму и не затыкает рты противникам. Достаточно просто пустить их говорить первыми.
Как бороться с таким медийным деспотизмом, если для борьбы требуется именно-таки доступ к медиа, а медиа как раз медийным-то деспотизмом и контролируются?
Пока у нас в Италии оппозиция не поймет важность вопроса, не прекратит междоусобные склоки, победа будет за Берлускони.
Птичек жаль[203]Чтобы описывать «деспотизм», который правительство Берлускони насаждает и протаскивает поэтапно и упрямо, уточним сперва ряд основных определений, как то: «консерватор», «реакционер», «фашист», «пофигист» (qualunquista), «популист» и так далее.
Реакционер — тот, кто считает, будто некогда бытовал исконный уклад общественного и морального общежития, настолько славный, что к нему следует хотеть возвратиться любой ценой, отвергая так называемые завоевания прогресса — от либеральнодемократических идей до технологии и науки. По этим признакам реакционер — не консерватор, а даже скорее революционер навыворот. История знает великих реакционеров, у которых ни в коем случае нельзя найти ни одной черты фашистских идеологий, распространенных в XX веке. Даже наоборот, в сравнении с классической реакционностью — фашизм выглядит как революционно-модернистская идеология. Фашизм превозносил скорость, превозносил современную технику (ее восславляли футуристы). Что не мешало фашизму, впрочем, в своей извечной синкретической всеядности вбирать в себя и реакционеров в историческом смысле термина — таких, как Эвола[204]. Но вспомнить Черчилля: он был консерватором либеральных, антитоталитаристских взглядов.
Популизм — это форма деспотизма, который через голову парламента тщится установить плебисцитарную и прямую связь харизматического лидера с толпой. Известны такие варианты популизма, как популизм революционный, когда путем прямого обращения к народу осуществляются социальные реформы, и популизм реакционный. Популизм воздействует на чисто животные импульсы, он пробуждает глубоко укорененные в сознании масс представления и предрассудки. Эти представления принято также называть пужадистскими или пофигистскими. Босси, в частности говоря, проводит популистскую агитацию, взывая к пофигизму избирателей (ксенофобия, недоверие к государству). Пофигистскими являются берлускониевские обращения к глубинным и дикарским позывам, присущим его электорату: позыву уклоняться от налогов, позыву думать, что-де все политики воры, что нельзя доверять правосудию, потому что оно всех сажает в тюрьму.
Нет, сознательный серьезный консерватор никогда не призовет граждан утаивать доходы, как призывает Берлускони, ибо подобный совет может подорвать именно ту систему, которую консерватор намеревается «законсервировать».
Характерно, что при политических дискуссиях разные лагеря могут сближаться по позициям. Возьмем вопрос о допустимости смертной казни. Сторонники консерваторов относятся к смертной казни неоднозначно, одни за нее, другие против. Реакционеры ее поддерживают в соответствии со своей мистикой жертвенности и идеями возмездия и крови как очистительной стихии (по де Местру)[205]. К смертной казни обращаются в своих речах и популисты, играя на страхах населения, которые распространяются при известиях о кровавых преступлениях. Смертная казнь существовала при всех коммунистических режимах.