Кики ван Бетховен - Эрик-Эмманюэль Шмитт 2 стр.

Дар — это чудо, но чудо, далекое от справедливости. В наших глазах он столь же восхитителен, сколь несносен.

Каждый задается вопросом: почему именно он?

Ответа нет.

Точнее, ответ — это сам дар.

Несмотря на наши раздоры, связанные с Моцартом, несмотря на омрачавшую наши отношения ревность, я отдавал предпочтение Бетховену, так как он руководил мной, вел меня за руку, помогал мне стать сильнее. В шаткую пору отрочества он учил меня героизму.

Кто такой герой? Тот, кто не отступает, никогда не сдается, кто преодолевает препятствия, чтобы двигаться вперед. Его ментальное оружие — это храбрость, упорство, оптимизм.

Бетховен и есть герой. Он противостоял всем напастям. По воле случайности он оказался среди посредственностей, между отцом-пьяницей и домохозяйкой-матерью. И все же поднялся. Алчный папаша с его пропитым тенорком заставлял мальчика учиться играть на клавесине, награждая пощечинами, на скрипке — пинками, он проклинал сына, оскорблял и унижал его. И все-таки Бетховен любил музыку. На его долю выпала лишь толика тепла — родители сами толком не знали, что это такое. Что за беда! Бетховен любил любовь. В двадцать шесть лет его настигла глухота, доставляя страдания и с каждым днем все больше изолируя от мира. Она омрачила все его произведения, кроме первых трех опусов. Были ли ему ведомы наслаждения, ведь недуг отсек и общественные и дружеские связи, приговаривая композитора к одиночеству? И все же этот инвалид написал на закате жизни «Гимн радости».

«Подумать только: Бетховен умер, а столько кретинов живы!» — восклицала мадам Во Тхан Лок.

И была права: Бетховен имеет куда больше прав на существование, чем месье и мадам Фромаж — на пребывание в добром здравии. Это сравнение некорректно: он метит высоко, но встречает на своем пути лишь препятствия, чета Фромаж ни на что не претендует, а обстоятельства им благоприятствуют.

Прежде чем стать нашим героем, Бетховен сделался героем собственной жизни. Он мог бы начертать такой девиз: «Вопреки всему!» Вопреки предначертанному, постоянно трудясь над собой, он одолевает преграды.

Бетховен никогда не опускал рук. Судьба лишила его возможности слышать музыку, но глухой композитор творил ее внутренним слухом. Пусть судьба скупо отмеряла для него радость, он создавал ее в себе, он воплотил ее в Девятой симфонии и, благодаря своему дару, смог заразить ею других. Неисчерпаемый…

Его остановила только смерть. Но и то я в этом не уверен, так как две сотни лет спустя Бетховен продолжает жить: исполняются его произведения, ему воздвигают памятники, мы чтим его, говорим о его творчестве. Злодейка-судьба пыталась согнать его со сцены, и все же великий Людвиг вернулся. Непобедимый…

В часы смятения я слушал Третью симфонию или финал Лунной сонаты… Свободные взлеты арпеджио, хлещущие аккорды, победная барабанная дробь. Бетховен вливал в меня свою невероятную энергию, сообщал новый заряд бодрости, вновь возбуждал аппетит, подпитывая желанием, легкостью. Даже создав Траурный марш, он поставил его почти в начало Третьей симфонии, дописав затем две радостные и стремительные части, чтобы показать: могила — это еще не конец всему! Он вновь открыл мне путь в будущее: да, мне предстоит яркая жизнь! Да, я тоже смогу творить! Да, у меня хватит сил воплотить мечты. Его музыка избавила меня от мягкотелости и пассивности.

«Время это не то что проходит, а то что приходит».

В такие моменты он изменял мое мировосприятие: я переставал воспринимать время как фатальную неизбежность, как каннибала, незаметно пожирающего меня вплоть до последней секунды, понимал, что его нужно рассматривать как проявление моей власти, способности действовать, созидать. Бетховен заставлял меня управлять собственным временем с капитанского мостика.

Вам, может быть, кажется, что я преувеличиваю? Что схожу с ума, пытаясь конкретизировать словами то, что музыка говорит звуками? Не думаю.

Музыка есть нечто большее, чем просто звук. Мы забываем об этом, учась в консерватории, но, слушая музыку в одиночестве, ощущаем ее силу.

Музыканты не просто воздействуют на нас через ноты, аккорды, ритмы и тембры — они передают нам динамику, характер, ви́дение музыки. Проникая в святая святых нашей души, трепещущей, как струны, по которым ударяют фортепианные молоточки, эти звуковые фрагменты воздействуют на наши чувства, усиливают их. Звуки утешают, возбуждают, приносят облегчение; они усиливают радость, гнев, нетерпение; они пугают, умиротворяют, дают новые импульсы. Ничто не воздействует на нас так глубоко и непосредственно, как музыка.

Музыка вмешивается в нашу духовную жизнь. Роль таких композиторов, как Бах, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Шопен или Дебюсси, не сводима к производству звуков: они поставляют смыслы. Разумеется, в отличие от Платона или Канта, они оперируют не концепциями. Воздействуя более интенсивно, они заставляют нас смотреть в корень, поверх рассуждений и расчетов, туда, где трепещет, дышит, испытывает эмоции сам дух. За идеями, теориями, гипотезами есть некая подвижная субстанция, что несет и поддерживает то, что находится за пределами рассудка, — а именно чувства.

Стрела музыки метит именно сюда, в эту чувствительную плоть — плоть духа.

И здесь музыка несет скорее духовное послание (аффекты, интенсивность переживания, понимание ценности), чем интеллектуальное. Вероятно, именно поэтому нам так сложно (иначе говоря, нам не хочется) переводить содержание концерта в слова, так как музыка всегда предшествует словам, предваряет их.

И все же попробуем сформулировать суть бетховенской духовности… Ее образуют три элемента:

— гуманизм,

— героизм,

— оптимизм.

Бетховен помог мне понять непреложную истину: интереснее всего сам человек — сильный, великий, достойный восхищения, никогда не отступающий. Он приобщил меня к своей вере в человека.

Разве есть для подростка что-то более важное, чем поверить, что нужно жить, взрослеть, сражаться, стремясь к воображаемому идеалу.

Ни Моцарт, ни Бах не говорили мне об этом.

Поразительно, во время наших распрей Бетховен мог торжествовать, уверившись в своем спасительном влиянии на меня. Действительно, что могли мне предложить его соперники? Моцарт шептал: «Прими все как есть», Бах: «Встань на колени». В ту пору я не мог постичь подобных советов. Они пригодились мне гораздо позже…

Бетховен так сильно повлиял на меня в пору моей нескладной юности еще и потому, что я разделял семейный атеизм, а Бетховену не было дела до Бога.

Бах — это музыка, написанная Богом.

Моцарт — музыка, которую слушает Бог.

Бетховен — музыка, которая убеждает Бога устраниться. По мнению Бетховена, отныне место Бога принадлежит человеку.

Музыка Бетховена дает понять, что искусство больше не говорит о Боге; оно говорит о людях и обращается к людям. Бог обнаруживает, что утратил не только верховную власть, но и обычный контакт. Божественное уходит в тень, заменяясь человеческим. Разумеется, сам Бетховен сохраняет христианский словарь, евангельские ценности, заверяет, что обожает Творца. А между тем, когда его друг воззвал к Господу, Бетховен возразил: «Человек, помоги себе сам». Веру в Бога Бетховен заменяет верой в человека.

Впервые в истории музыка исполнилась веры в гуманизм…

Связь между Богом и музыкой у Бетховена разорвана. Бог пакует свои вещи, исчезая из его партитур. Впоследствии Бог будет изредка возвращаться — в музыке Брукнера, Форе, Мессиана…

Небеса не пустеют — ведь Бетховен называет себя верующим, — но они превращаются в недвижный, непроницаемый свод: все разворачивается внизу.

Бетховен обращает взор к небу лишь затем, чтобы изучать облака, а не затем, чтобы приобщиться к бесконечности. Так он описывает грозу в своей Шестой Пасторальной симфонии. О, у него вряд ли заболит шея, ведь его наблюдения недолги: темный, затянутый тучами горизонт, молнии, гром, потом с небес хлещет дождь. Но едва слетает последняя капля, Бетховен вновь обращается к земле и уже не поднимает головы; его интересуют ручейки, крестьянская жизнь.

Вверх он не смотрит, он смотрит на человека и в нем находит высоту. У Бетховена это не «Gloria», но «Magnificat» или «Laudate Domi-num»; в отличие от Баха или Моцарта, он не восхваляет Создателя и не взывает к нему. Бог далеко, и Бетховен обходится без него.

При слушании Девятой симфонии у меня возникает такое ощущение, будто я присутствую при Сотворении мира. Это гигантская космологическая сага.

Первая часть: заря мироздания — все туманно: все начинается с магмы, неопределенные звучания пытаются обрести форму; в оркестре стелется газ, между пюпитрами змеится извергающаяся материя, кипящая, плещущая лава; потом жар усиливается, лава сверкает, плавится. Бетховен вводит нас в кузню мироздания: атомы приходят в соприкосновение, сталкиваются, соединяются, сцепляются в единое целое. Массы твердеют. Газы сгущаются в жидкость, жидкость в твердь. Все взрывается. И начинается снова. Под конец рождаются Земля и звезды.

Так где же Бог вмешивается в ход естественной истории? Нигде.

Вторая часть: появляется жизнь. Взрыв жизни! Пробиваются растения, цветы, раскрываются почки; вырастают громадные деревья, проносятся животные. Это весело, дико, буйно, все кричит, поет, танцует. Впрочем, Бетховен, для того чтобы описать эту космическую (вселенскую) весну, чье буйство прерывают лишь вторжения фарандолы, написал всего два слова: molto vivace[1]. Правда же это не программа?!

Третья часть: появляются люди, животные, наделенные сознанием. Это явление подобно великому, чудесному рождению, что сродни священнодействию. После нескольких удивленных звуков возникает возвышенная мелодия, мелодия, которую мог бы написать Моцарт, мелодия, вырвавшаяся из тишины и не вернувшаяся туда. Возникает вздох, который расцветет, окрепнет, очарованно замрет, растворившись в бесконечных интонационных извивах. Бетховен с удивительной проникновенностью представляет нам хрупкого, прорывающегося к жизни человека. В чем его слабость? В его силе — то есть в мысли. Переполненный нежностью и состраданием, Бетховен подчеркивает, насколько ему дорого это беспокойное животное, одолеваемое страхами, вопросами и все же стремящееся к идеалу. Мелодия, столь же чистая, как в одном из сокровенных квартетов, но с более мощным звучанием, благодаря оркестру, славит предназначение человека.

В данный момент мы стали свидетелями трех стадий сотворения мира. Три части — три мира. Мир минералов. Мир живой природы. Мир человека.

Четвертая часть: радость как венец творения. Виолончели переговариваются с оркестром, мы проникаем в суть конфликта: как это мучительно — жить! Потом без подготовки, без всяких ухищрений виолончели нашептывают решение: будем радоваться. Всего лишь… Восславляя радость, Бетховен здесь охватывает жизнь во всей ее полноте; так он высвобождает музыкальную фразу, которая вот уже годы подспудно бродит в нем, поскольку эта тема наметилась еще в 1808 году в Фантазии для фортепиано, хора и оркестра, ор. 80, потом в 1822 году обрела устойчивую форму. И вот мелодия наконец получает мощное развитие, она отчетлива, она излучает свет.

Оркестр резко останавливается, что напоминает внезапное торможение. Что произошло?

Вступает человеческий голос — в среднем, разговорном регистре. «Друзья, довольно жалоб! Пусть к небесам радостным криком взовьются наши победные песни и благостные аккорды».

Баритон бросает слово, и внезапно — после того как три четверти музыки уже позади — вдруг пробуждается хор, и ему вторит эхо:

РАДОСТЬ!

Этим все сказано!

Отныне все успокаивается; певец понижает голос чуть ли не до шепота. Это пленительный вздох, нежный порыв морского ветра, несущего запахи весны, чарующие, но не вызывающие опьянения. Так сладко задевают наши чувства радость, ветер, ласка, растворенный в вечернем воздухе аромат. Никакого сопротивления! Вторжение слова и тембра человеческого голоса в симфонию рождает немалое изумление. Но Бетховен его хорошо подготовил: после гигантского Адажио (Третья часть), где собирается и накапливается энергия, необходимо нечто прежде неслыханное: тетива натянута, теперь нужно направить стрелу в цель! Человеческий голос — вот чего недоставало бетховенскому оркестру. Доказательство? Мелодия вначале звучит у виолончелей, чистая мелодия, баритону оставалось лишь подхватить ее. Стало быть, мелодия важнее, чем слова, которые лишь пена на мелодической волне.

(Перевод И. Миримского)

Разве смог бы я оценить эти строки Фридриха Шиллера без обеспечивших их взлет мощных крыльев, которые придала им музыка Бетховена? Уместно сделать вывод, что работу музыки и слова можно обозначить различными словами: строфы Шиллера мы называем «Одой к радости», а бетховенское звуковое буйство — «Гимном радости»[2]. В самом деле, музыка Бетховена выходит за пределы, очерченные Шиллером, совершает вдохновенные взлеты, организует переклички между четырьмя солистами и хоровым эхом. Потом вдруг на смену оглушительной тишине врывается военный марш, полный парадного блеска, непреклонный, героический: радость завоевывает мир. Затем, после взволнованных тактов струнных, раздается гимн; мелодия хора парит над раскрепощенным оркестром. Неожиданно все замирает; восторженное звучание хора и солистов сменяется почти набожным умилением: речь идет о Боге-творце. И здесь музыка Бетховена имеет решающее значение: если бы композитор завершил симфонию этим возвышенным томлением, этой музыкой, готовой сочетаться с божественным молчанием, он, вероятно, достиг бы мистических горизонтов Баха и Моцарта. Но он продолжает! Хотя Бетховен поручил Господу первое слово, он не доверил ему последнего: музыка вновь начинает разрастаться, цвести, плавиться, бить в барабаны. Дикая радость сменяется трансом, это дионисийский танец, финальный взрыв, космическая оргия.

С последним аккордом симфонии нам остается лишь кричать и аплодировать. Зараженные ликованием, побежденные мощью жизненной силы, пронизывающей произведение, слушатели должны немедленно поблагодарить музыкантов. Девятая симфония неразрывна с триумфом. На протяжении веков поколения оркестрантов и хористов — любителей и профессионалов — исполняют это пламенное произведение. И каждый раз, несмотря на фальшь и неточности, под дождем или под бомбами — тем более под бомбами! — этот ураган бодрости и оптимизма очищает и духовно возрождает людские сердца. Высшее творение Бетховена остается наиболее доступным: это месса, месса всего человечества, которую приемлют все — каковы бы ни были возраст, цвет кожи, социальная принадлежность и вероисповедание ее участников, она возглашает, что мы должны превозмочь страдание и отважиться дать место радости.

Это произведение мне скорее хотелось бы назвать не «Гимном радости», а «Искуплением через радость», поскольку музыка Бетховена дает нам урок. В нашей жизни много несчастий, трагедий, страданий, но не стоит драматизировать эти несчастья. Нужно принять трагизм существования и превозмочь боль. Нужно освободиться! Переживая печаль, неизбежную печаль, мы не должны ее культивировать. Лучше взращивать радость. Пусть воцарится всеобщее веселье! Бетховен приобщает нас к постижению энергии. Будем энтузиастами в греческом понимании, то есть позволим богам снизойти в нас, освободимся от всего негативного. Лучше вакханалия, чем апокалипсис. И в этом Бетховен скорее язычник, чем христианин…

Между притяжением бездны и радостью дышать полной грудью Бетховен делает свои выбор: ему ближе упоение жизнью.

И Господь там, наверху, склонившись с облака, думает, что, конечно, эта Девятая симфония производит адский шум, но если она понятна людям, то Он готов постоять в сторонке.

Влюбленные всегда разлучаются по тем же причинам, что их в свое время соединили. Бетховен очаровал меня своим положительным зарядом и страстным побудительным стимулом; именно поэтому я бежал, покинув его.

В двадцать лет я порвал с Бетховеном; я считал, что получил, понял и усвоил все, что он дал мне. Отныне стоило ему взять слово, как я, пресыщенный, подсказывал фразы.

Мне хотелось чего-то иного.

Мои философские штудии вовлекли меня в мир теоретических построений; я отвернулся от мира идей, привязанностей, от страстной, пышущей жаром силы, почерпнутой у Бетховена; я получил доступ в лабораторию разума, холодное, клинически стерильное пространство, где значение имели лишь определения понятий, индукция, дедукция, предпосылки, доводы. Поддавшись предубеждению философов, которые считали, и напрасно, что мышление требует дистанцироваться от аффектов, я превратился в чистого интеллектуала. С тех пор Бетховен представлялся мне непоследовательным, путаным, избыточно эмоциональным, истеричным. Впрочем, не только Бетховен, в эти годы я избегал также Моцарта, Шуберта, Шопена; меня интересовало лишь обновление музыкальной грамматики: Шёнберг, Веберн, Берг или Булез, лекции которого я посещал в Коллеж де Франс.

У такого свежеиспеченного интеллектуала, как я, любое чувство вызывало горячий протест. В соответствии с убеждениями юного рационалиста сердце означало нечто иррациональное. Даже сопереживание красоты казалось сомнительным… Философия, и только философия знаменовала освобождение от чувств.

Я стал человеком своего века. Если в детстве случайные встречи — книга, взятая с полки, мадам Во Тхан Лок, ополчившаяся на окружающую посредственность, — помогают выстроить неординарную, оригинальную, вневременную культуру, то в двадцать лет ты обручаешься со своей эпохой, а позже, когда поступаешь в университет или в высшую школу, ты женишься на ней. Я впитал ценности своего времени, его клише, предрассудки и издержки. Конформизм — самый подходящий бассейн для тех, кто учится плавать… Я жил жизнью современников, испытывая сходные с ними чувства в часы пик.