Квисс изумленно вскинул голову. Ему не припоминалось, чтобы здесь шел снег... разве что очень давно. Он сдул с доски несколько маленьких сухих снежинок. Аджайи этого не заметила: она изучала две последние фишки, которые едва помещались у нее на узкой щепке. Игра была почти закончена.
Поблизости на выщербленной, облезлой колонне восседала красная ворона, которая дымила окурком толстой зеленой сигары. Она пристрастилась к табаку примерно в то же время, когда они начали играть в китайскую крестословицу.
— Сдается мне, это надолго, — сказала она в первый день. — Надо чем-нибудь себя занять. Может, хотя бы рак легких подхвачу.
Квисс как-то полюбопытствовал, откуда у нее такие хорошие сигары. Не нужно было связываться, сказал он себе, услышав ее ответ: «Да пошел ты в задницу».
— Прежняя игра мне больше нравилась, — объявила вдруг сверху красная ворона между затяжками.
Квисс даже не удостоил ее взглядом. Красная ворона вытащила из клюва окурок, балансируя на одной ноге. Она задумчиво рассматривала тлеющий кончик сигары. Тут прямо на огонек опустилась снежинка, которая сразу с шипением растаяла. Красная ворона задрала голову и укоризненно посмотрела на небо, а потом опять сунула сигару в клюв (поэтому слова выходили странно искаженными):
— Да, бесконечное го была игра что надо. И доска шикарная, во все стороны. Вы-то оба гляделись козявками, доложу я вам. Как влезете на середину бесконечной доски — сверху смотрелись будто по пояс обрубленные... Кучки дерьма собачьего, ни дать, ни взять. А домино было — дурь одна. Да и это вот — скука смертная. Сдавайтесь, что ли. Ну не найти вам ответа. Сиганите за перила — и дело с концом. В одну секунду. Нелегкая вас раздери, старье поганое — вам до земли-то живьем не долететь, в воздухе окочуритесь.
— Хм-м-м, — произнесла Аджайи.
Квисс не понял, слышала ли она поток вороньей брани. Его компаньонка все так же пребывала в хмурой задумчивости и не отводила глаз от двух пластиковых фишек на тонкой щепке. Вероятно, к ним она и обращалась, а может, сама к себе.
Совсем скоро, если расчеты Квисса были верны, им предстояло отметить две тысячи дней совместного пребывания в замке. Но, разумеется, он гордился тем, что попал сюда раньше нее.
Это превратилось для него в приятную заботу — подсчитывать дни и вычислять годовщины, которые можно отпраздновать. Он вел счет в разных системах. Отсчитывал по пять, шесть, семь, восемь (само собой), девять, десять, двенадцать и шестнадцать. Так что две тысячи дней выливались в четырехкратную годовщину, поскольку это число делилось и на пять, и на восемь, и на десять, и на шестнадцать. Жаль только, что Аджайи совершенно этим не интересовалась.
Квисс не спеша провел рукой по голове, стряхнул несколько снежинок. Потом еще раз дунул на доску. Если снегопад не прекратится, тут долго не высидеть. Игровой зал им давно осточертел, а зима выдалась мягкой, поэтому сенешаль после долгих уговоров дал разрешение отвинтить от пола маленький игровой стол с красным кристаллом (казалось бы, пустяковое дело, однако на него ушло пять дней, и занимались им по меньшей мере три сварливых существа, вооруженных масленками, отвертками, молотками, кусачками, пинцетами, гаечными ключами и плоскогубцами) и перенести его на верхний уровень, служивший теперь крышей — видимо, вследствие разрушения более высоких ярусов замка. Там образовался своего рода висячий дворик, окруженный чахлыми деревцами и грудами сланца, с видом на башни; в этом месте они играли в китайскую крестословицу вот уже пятьдесят с лишним дней. Погода была к ним благосклонна: безветренно, теплее обычного (до сегодняшнего дня), а небо хоть и серое, но, если выразиться точнее, светло-серое. «Наверно, это весна!» — радовался Квисс. «Скажи еще: разгар лета», — хмуро проворчала Аджайи, и Квисс разозлился на нее за такую мрачность.
Квисс почесал голову. У него не проходило какое-то странное ощущение после того, как цирюльник замка обрил его наголо. Теперь невозможно было понять, отрастут ли волосы, как прежде. Подбородок и щеки, которые покрылись пегой щетиной за тысячу девятьсот дней, прожитых им в замке, стали гладкими на ощупь, хотя старческие морщины никуда не делись.
При мысли о парикмахере Квисс хмыкнул. Жертва невроза. Он стал таким невротиком, потому что должен был брить в замке всех, кто сам себя не бреет. Квисс слышал об этом чудаке задолго до их встречи. Сенешаль упомянул о нем вскоре после прибытия Квисса в замок: Квисс тогда спросил, есть ли в замке хоть сколько-нибудь нормальные люди. Вначале он не поверил словам сенешаля, ему показалось, что эта особь с землисто-серой кожей просто шутит. Парикмахер, который бреет всех, кто сам себя не бреет? Квисс сказал, что такого человека не существует.
— Таков предварительный вывод, — со значением пояснил сенешаль, — к которому пришел парикмахер.
С самим брадобреем Квисс познакомился гораздо позже, когда обследовал средние ярусы замка. Тот хозяйничал в огромной, прекрасно оснащенной и совершенно нетронутой парикмахерской с великолепным видом на заснеженную равнину. Брадобрей оказался чернокожим, выше ростом и костлявее, чем сенешаль. Его седые волосы лишь наполовину покрывали скальп. Правая сторона черепа была тщательно обрита наголо. На левой стороне буйно кудрявилась белоснежная шевелюра — или, правильнее сказать, полушевелюра. Левая бровь была сбрита подчистую, а правая оставалась неприкосновенной. У него были полуусы — на левой стороне лица. Густая непослушная борода топорщилась только справа, ибо кожа на щеке и подбородке слева была безукоризненно выбрита.
Брадобрей носил плотный белый комбинезон и такой же ослепительно белый фартук. То ли он не знал языка, которым владел Квисс, то ли разучился говорить, но когда Квисс оказался в парикмахерской, среди сверкающей латуни и красных кожаных кресел, тот начал пританцовывать вокруг него, тыча пальцами в его волосы и бороду, и при этом щебетал, как птица, — даже размахивал руками, словно хлопал крыльями. Он встряхивал перед носом Квисса пыльное белое полотенце и умоляющими движениями приглашал его сесть в кресло. Квисс, который даже в лучшие времена сторонился тех, кто мельтешит и суетится, и уж тем более таких, кто подбирается к нему с длинными ножницами и разбойничьей бритвой, наотрез отказался. Правда, впоследствии он убедился, что у цирюльника твердая рука и отменная сноровка. У сенешаля волосы росли неплохо, и стричь себя он позволял только этому цирюльнику.
Дней этак сто назад Квисс отослал к парикмахеру прислужника, чтобы тот уведомил о предстоящем прибытии Квисса на стрижку. То ли это глупое существо что-то напутало, то ли произошло недоразумение, то ли парикмахер куда-то спешил и не мог ждать, но очень скоро он собственной персоной явился в игровой зал со своим чемоданчиком. Квисс позволил себя постричь на глазах у Аджайи. Парикмахер был настроен весьма благодушно, болтал напропалую сам с собой и ловко подровнял пегие волосы Квисса, а затем сбрил ему бороду.
К сожалению, красная ворона тоже при этом присутствовала. Она без умолку твердила, что цирюльник, если попросить, с такой же сноровкой мог бы перерезать горло; в конце-то концов, какой смысл ждать, пока сойдешь с ума или свалишься с лестницы...
Квисс погладил подбородок и в который раз отметил — хотя прошло уже сто дней, — что гладкая кожа неожиданно приятна на ощупь.
Он так и не смог добиться, чтобы служки сварганили из кухонной снеди что-нибудь хмельное. Снова найти ту дверь не удалось, и вообще открытых дверей он больше не встречал. Все двери теперь запирались на ключ. Последнее, что он сумел обнаружить, — это очередной дурацкий курьез, даже не совсем понятный.
Он забрался в самую глубь замка и курсировал на нижних уровнях, пытаясь отыскать либо заветную дверь, либо маленького прислужника, который тогда застал его в комнате (ему все еще снились эти чужие коричневые руки, это синее небо, прорезанное белым следом, это солнце!), и услышал где-то вдали однообразный стук, доносившийся из паутины туннелей и коридоров.
Квисс побрел на стук и пришел туда, где в коридорах и нишах толстым слоем лежала мелкая серая пыль, даже воздух был серым. Плиты пола ритмично подрагивали в такт ударам. Квисс спустился по стертым широким ступеням в поперечный коридор и расчихался.
Низкорослое рабочее существо в серых сапогах и без капюшона семенило по широкому коридору, к которому привели ступени. При виде Квисса оно остановилось.
— Помощь не требуется? — пропищало оно. Голос был тонким и пронзительным, но, по крайней мере, беззлобным. Квисс поспешил этим воспользоваться.
— Пожалуй, — сказал он, прикрывая рот и нос от пыли краем шкуры. Глаза нещадно слезились. Стук раздавался совсем близко, из-за большой двустворчатой двери немного дальше по коридору. — Объясни, что это за шум? Откуда столько пыли?
Существо молча посмотрело на него, а потом сказало:
— Иди за мной, — и направилось в сторону двустворчатой двери.
Квисс последовал за ним. Створки двери были сделаны из пластика, с прозрачными врезками примерно на уровне человеческого лица. На одной створке красовался большой знак: «В». Его форма, как показалось Квиссу, включала изображения молодого
полумесяца. На другой створке, справа, был другой знак: «Ц». Существо проскользнуло за дверь в облаке пыли. Кашляя и еще плотнее прикрывая рот краем шкуры, Квисс открыл одну створку и заглянул внутрь.
Его взору открылся какой-то зал, больше похожий на пещеру. В серой дымке сновало великое множество служек. Присмотревшись, Квисс разглядел конвейеры, подъемные краны, желоба, ковши и тачки и вдобавок железную дорогу-узкоколейку, похожую на ту, которую он видел в кухнях замка. Пещера ходила ходуном, в ней стоял невероятный грохот, стук и скрежет. Этот шум исходил от гигантского агрегата, установленного в центре. Агрегат включал в себя металлические столбы толщиной в человеческий торс, мотки проволоки и кабеля, а также клеть с ездящей вверх-вниз заслонкой из металлической сетки.
В центре агрегата в такт ударам поблескивало нечто массивное. Сверху то поднимался, то опускался — тоже в такт ударам — серебристый металлический цилиндр. С одной стороны в агрегат подавались странного вида блоки или скульптуры, а с другой стороны вылетала пыль. Пыль и камни. Камни тут же поступали на конвейер, доставлявший их к огромным чанам, которые Квисс различал уже с большим трудом. Вероятно, пыль должна была уходить через вытяжные устройства на потолке (опять же похожие на кухонные), но большая часть ее оседала прямо в зале. Квисс видел — вглядываясь сквозь пыльную завесу, — что вокруг чанов и опор конвейера намело пыльные сугробы. Кое-где коротышки в серых сапогах сгребали пыль лопатами в тачки или маленькие вагонетки. Другие отвозили заполненные тачки вверх по опасно узким мосткам и сходням к жерлам огромных чанов и сваливали туда пыль, изрядная доля которой тут же вылетала назад.
Насколько Квисс мог видеть сквозь пыльный туман, большие черпаки доставали из чанов какое-то серое вязкое месиво и заливали его в установленные на конвейере формы, которые тут же исчезали в недрах длинных шипящих машин; когда формы выезжали из дальнего выхода, они вываливали наружу готовые серые изделия, которые рабочая сила тут же грузила в тачки и везла на другой конвейер, откуда они попадали в центральный агрегат...
— Силы небесные, это еще что такое? — не веря своим глазам, спросил Квисс, который уже задыхался от пыли.
— Это Вэ-Це, — свысока ответило существо, сложив руки на груди. — Сердце замка. Без нас бы здесь все остановилось. — В его голосе слышалась гордость.
— Неужто? — закашлявшись, спросил Квисс. Рабочее существо стало проявлять признаки нетерпения.
— Еще вопросы будут? — неприветливо спросило оно.
Квисс разглядывал изделия, которые вначале, принял за статуи, движущиеся на конвейере к своему разрушению. Они имели удивительную форму: 5, 9, 2, 3, 4...
— Да, будут, — ответил он. — Это еще что такое?
— Как что? Цифры, конечно.
— Не очень-то похоже на цифры, — возразил Квисс.
— Что ж поделаешь, — резко ответило рабочее существо. — В них-то Высшая Цель.
— Высшая цель чего? — переспросил Квисс, кашляя и смеясь.
Он понял, что рабочее существо вышло из себя, и от души позлорадствовал. Конечно, ему никогда не доводилось видеть цифры таких очертаний, но в какой-то иной системе или в ином языке эти изображения вполне могли сойти за цифры. Не исключено, что Аджайи сумела бы их распознать.
— Высшая Цель того, чем мы тут занимаемся, — объяснило рабочее существо, прилагая видимые усилия к тому, чтобы сохранять спокойствие. — В этом зале находятся цифровые устройства. Сюда вводятся цифры. — Оно тщательно выговаривало слова, будто объясняясь с непонятливым ребенком, и указывало рукой на конвейер. — Вот здесь идет процесс их обработки. Это устройство называется процессор.
— Ты сумасшедший, — изрек Квисс, закрывая рот шкурой.
— Что? — не вытерпело существо и подалось вперед, вытянувшись во весь свой скромный рост.
Квисс закашлялся:
— Да нет, это я так. Из чего делаются цифры? Что это за серое месиво?
— Гипс, — ответило рабочее существо с таким видом, будто на этот счет не. могло быть двух мнений.
— Это еще что?
— Примерно как алебастр, только потемнее, — объяснило существо, отвернулось и зашагало сквозь серые заносы.
Квисс покачал головой, прокашлялся и отпустил пластмассовые створки.
Аджайи по-прежнему сидела с двумя оставшимися фишками, переводя взгляд с одной на другую. Потом она уперлась локтями в колени, опустила подбородок на руки и в задумчивости прикрыла глаза.
На седые пряди ее волос падал снег, но она ничего не замечала. Ее выражение стало еще сосредоточенней. Они почти закончили партию.
В китайскую крестословицу играли на расчерченной доске, похожей на многократно уменьшенный фрагмент доски для игры в бесконечное го, которую они использовали много сотен дней назад, но в китайской крестословице нужно было выкладывать маленькие фишки с пиктограммами в квадратики на доске, а не камешки на пересечение линий. Игра не требовала особых ухищрений вроде составления бесконечно длинных фигур; задача заключалась в том, чтобы правильно подобрать пиктограммы, выданные им в самом начале. Помимо всего прочего, требовалось еще выучить китайский язык.
На одно это ушло более семисот дней. Квисс пару раз был близок к тому, чтобы махнуть рукой, но Аджайи как-то его удерживала; ее захватил новый язык. Это ключ, говорила она. Теперь она еще больше пристрастилась к чтению.
Аджайи открыла глаза и снова уставилась на доску.
Значения и возможности пиктограмм полностью поглотили ее внимание; она пыталась решить, куда можно пристроить последние две фишки в сложной сетке дорожек, которые они с Квиссом выложили на маленькой доске.
Китайский язык оказался довольно трудным, еще труднее того, который она начала учить раньше, — тот назывался английским. Но оба наречия представляли интерес и стоили затраченных усилий. Они стоили даже тех усилий, которые потребовались, чтобы приохотить к учению Квисса. Она советовала, хвалила, подсказывала, кричала и бранилась, и в результате он начал ориентироваться в том языке, на котором велась игра, но даже когда он усвоил основы, Аджайи приходилось ему помогать; на завершающем, самом сложном этапе партии она уже примерно догадывалась, какие у него на руках фишки, и нарочно оставляла для него удобные позиции, чтобы пробелы в знании языка не помешали ему сделать последние ходы. В результате она сама осталась с двумя пиктограммами и не знала, куда их поставить. Требовалось либо отыскать для них подходящее место, дающее одно или два новых значения, либо начинать игру заново. Следующая партия была бы короче первой, на которую ушло тридцать дней, но Аджайи опасалась, что Квисс потеряет терпение. Он и так несколько раз принимался ворчать, что она плохо обучила его языку.
А для нее этот язык оказался чудесным, волшебным подарком судьбы. Чтобы играть по правилам, они, конечно же, должны были научиться понимать по-китайски; на этом языке говорили в одной из Предметных областей — на безымянной планете, откуда происходили все книги. Сенешаль принес им словарь, в котором содержались пиктограммы и их толкования на одном из языков, использовавшихся обеими сторонами в Терапевтических Войнах: это был древний, давно расшифрованный боевой код, настолько красивый и удобный, что в качестве языка он не вышел из употребления даже после того, как был рассекречен.
При помощи этого ключа Аджайи могла найти подход к любому языку безымянного мира. Прошло всего лишь несколько дней — и она отыскала китайско-английский словарь, после чего чтение книг для нее существенно облегчилось. Она выучила китайский для игры и одновременно английский — для чтения, причем индоевропейский строй дался ей гораздо быстрее, чем более изощренный восточный.
Благодаря этому массивные, ветхие развалины замка сделались для нее как бы прозрачными; теперь выбор книг, которыми она могла наслаждаться, стал гораздо богаче; ей открылась новая культура, целая цивилизация. Она изучала также французский, немецкий, русский и латынь. На очереди был греческий, а от латыни (знание английского существенно помогало ей в изучении этого древнего романского языка) — один шаг до итальянского. Замок перестал казаться тюрьмой; он превратился в библиотеку, в сокровищницу письменности, литературы, языка. Единственное не давало ей покоя: она никак не могла перевести знаки с каменных табличек. Эти загадочные, глубоко прорезанные символы все еще оставались лишенными смысла. Она перебрала целые стены книг, но так и не нашла ни единого упоминания о странных и в то же время простых пометках, высеченных на шершавой поверхности камня.