— Ты мне рот не затыкай, — рассердился Квисс. — Я хотел как лучше.
— Ну так ищи фишку, — отрезала Аджайи, ненавидя себя за эту несдержанность.
Нельзя выходить из себя, нельзя огрызаться, это стыдно. Им нужно держаться вместе, а не ссориться, как дети или охладевшие супруги. Но она ничего не могла с собой поделать.
— Послушай, — с надрывом сказал Квисс, — я ведь не нарочно сшиб эту проклятую доску. Случайно вышло. Что ж мне, лучше было бы шею сломать?
— Конечно нет, — ответила Аджайи, следя за собой, чтобы не сорваться на грубость или крик. — Никто и не говорит, что ты это специально. — Она избегала встречаться с ним глазами и вглядывалась в занесенные снегом обломки, будто продолжала искать фишку, но все ее внимание было сосредоточено на выборе вежливых слов; попадись ей на глаза недостающая фишка, она бы ее попросту не заметила. Ей было не до того.
— А тебе небось хотелось, чтоб я был виноват? — съязвил Квис. — А?
Только теперь она посмотрела прямо на него:
— Квисс, как тебе такое пришло в голову?
У нее было такое чувство, словно ее ударили. Как он мог это сказать? Как у него повернулся язык?
В ответ Квисс только фыркнул. Но когда он слегка трясущейся рукой оттолкнулся от спасительной колонны, из складок его одежды выпала злосчастная фишка — застрявшая в шкурах при падении. В этот самый миг у дальнего конца аркады, у двери, ведущей во внутренние покои, появилась маленькая фигурка. Оба как по команде перевели взгляд с найденной фишки на явившееся к ним посыльное существо, которое замахало руками и взволнованно закричало:
— Как вы сказали: «Ни того, ни другого не существует»?
Они переглянулись. Аджайи хотела было ответить, но лишь приложила руку к груди; у нее пересохло во рту, и она не смогла вымолвить ни слова. Квисс возликовал:
— Да! — и для верности несколько раз кивнул. Существо отрицательно покачало головой:
— Нет. — Разведя руками, оно исчезло в недрах замка.
Где-то далеко внизу, в развалинах, знакомый голос разразился скрипучим каркающим смехом.
Часть пятая
ХАФ-МУН-КРЕСЕНТ
На углу Мэйгуд-стрит и Пентон-стрит располагался Центр занятости населения, куда люди обращались за пособием по безработице. Одна из вывесок гласила: «Стол 3: фамилии А-М. Стол 4: фамилии Н-Я». Грэм прошел мимо в направлении Хаф-Мун-Кресент — так назывался изогнутый полумесяцем ряд высоких домов, в одном из которых сейчас жила Сэра ффитч. У него под ложечкой засосало от волнения. Он весь был устремлен к цели; по телу пробежал озноб; в душноватой неподвижности воздуха вдруг обострились все ощущения. Цвета стали ярче, запахи (еды, асфальта, бензина) резче. Привычного вида здания — тесно стоящие трехэтажные постройки начала века, большей частью переоборудованные под жилье, — выглядели незнакомыми и чужими.
У него заколотилось сердце при виде мотоцикла, стоящего возле ее дома, правда, у соседнего подъезда, да и мотоцикл оказался не черным «БМВ», а красной «хондой». Грэм несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять отчаянное сердцебиение. Он посмотрел наверх, но в окне, из которого не раз выглядывала Сэра, сейчас никого не было.
Она сидит дома, убеждал себя Грэм. Никуда не ушла. Она дома. Она не передумала.
Он подошел к переговорному устройству. После решительного нажатия на кнопку ее квартиры стал терпеливо ожидать ответа, неотрывно глядя на круглую решеточку, из-за' которой должен был прозвучать ее голос. Вот-вот.
Ожидание затягивалось.
Через некоторое время он снова нацелился на кнопку, но заколебался, раздумывая, не подождать ли еще. Видимо, Сэра уже идет к дверям или принимает душ, да мало ли что. Можно было перечислить массу причин, почему она медлила с ответом. Облизывая пересохшие губы, он опять уставился на зарешеченный микрофон. В итоге он все-таки позвонил вторично — всей тяжестью налег на кнопку и даже зажмурился. Потом опустил руку.
Вообще говоря, спешить было некуда. Пусть даже она вышла — не грех и подождать; вероятно, выбежала купить что-то недостающее для салата, который готовила к его приходу.
Он подумал, не позвонить ли еще раз. Гнетущее чувство тяжести в животе не проходило. Нетрудно было представить, как кто-то из жильцов дома на углу Мэйгуд-стрит наблюдал за ним из окна все то время, что он стоял спиной к улице возле домофона и ждал, ждал, ждал. Тут из динамика донеслось потрескивание.
— Кто там? — спросил запыхавшийся голос. Она!
— Это... — начал он, но не смог договорить — так запершило в горле. Он быстро откашлялся. — Это я, Грэм.
Она никуда не ушла, она здесь!
— Извини, Грэм.
При этих словах у него упало сердце, он даже закрыл глаза. Сейчас она скажет, что передумала.
— Я принимаю ванну.
Зажужжал механизм электрического замка.
Грэм уставился на дверь, потом на домофон, потом опять на жужжащую дверь. Он еле-еле успел ее толкнуть перед самым отключением механизма. Дверь распахнулась, и он вошел в подъезд.
В полуподвальную квартиру вели покрытые ковровой дорожкой ступени, впереди была входная дверь квартиры первого этажа. Он пошел вверх по лестнице: недорогая, но веселой расцветки дорожка, белые перила, слегка выцветшие светлые обои. Где-то внизу крутилась старая пластинка «Битлз». Грэм остановился на площадке второго этажа. В соседскую квартиру вело еще несколько ступенек, а дверь в эту квартиру на втором этаже, в ее квартиру, была уже открыта. Он постучался и вошел, робко озираясь: что если здесь живут совсем другие люди, что если она просто не заперла дверь по чистой случайности? Справа доносился шум льющейся воды. Из-под двери пробивался свет.
— Грэм? — спросила она.
— Привет, — откликнулся он, прислонил папку к стене и закрыл входную дверь,
— Проходи налево. — Журчание воды почти заглушало ее голос.
Грэм подхватил папку и, повернув налево, оказался в тесной комнате, где умещались два кресла, диван с журнальным столиком в изголовье, телевизор, музыкальный центр, книжные шкафы; деревянные столбики с перильцами, установленные на приступке высотой в несколько дюймов, отделяли комнату от кухни, оставляя проход в одну треть ширины помещения; плита, холодильник, раковина, обеденный стол и прямо за ним — окно: плотные шторы были отдернуты, а тонкие кружевные занавески чуть подрагивали от легкого движения воздуха.
Грэм опустил папку на пол, прислонив ее к дивану. Под рукой, на столике в изголовье, стоял телефон; ему вспомнилось, как он звонил, звонил и не мог дозвониться, потому что она забилась под одеяло, испугавшись грозы. Он направился к приступке, от которой начинался протертый кухонный линолеум, и подошел к раковине. Вымыл руки, плеснул пригоршню холодной воды на лоб. Обсушил лицо и ладони посудным полотенцем — другого не было. Его знобило.
Вернувшись в жилую часть комнаты, он с бьющимся сердцем остановился у книжного шкафа рядом с телевизором. Его внимание привлекла книга, которую он не читал, но знал по телевизионной постановке. «Ресторан на краю Вселенной» — это было продолжение сюжета, начатого в романе «Автостопом по Галактике»; Слейтер ему рассказывал, что Би-би-си просто-напросто соединило эти два произведения. Грэм снял с полки тонкую книжицу и пролистал ее, выискивая интересующее его место. Оно оказалось примерно в середине. В этом эпизоде речь шла о том, как персонаж по имени Хотблэк Дезиато целый год прикидывался мертвецом, чтобы не платить налоги. «Дезиато» — так называлась фирма по торговле недвижимостью в Айлингтоне, Грэм не раз проходил мимо ее вывески; не иначе как автор, Дуглас Адаме, сам жил в этом районе.
Он поставил книгу на место. Любопытная штука, только слишком легковесная; он хотел, чтобы Сэра застала его за более серьезным чтением.
Множество книг было посвящено вопросам добра и зла; между ними вклинились словари цитат и крылатых выражений, гипербол и эвфемизмов, справочники по справочникам, собрания разного рода фактов, альманахи событий, происходивших в каждый из дней определенного года, сборники предсмертных изречений, знаменитых заблуждений, описания самых бесполезных изобретений. Грэм знал, какого мнения придерживается о таких изданиях Слейтер.
Он придерживался о них самого нелестного мнения, они служили верным провозвестием Упадка. «Неужели ты не понимаешь? — сказал он как-то в марте, когда они сидели в маленьком душном кафе на Ред-Лайон-стрит. — Это знак того, что человечество, предвидя неизбежность конца, спешит привести в порядок дела и подводит черту под своими достижениями. И эти книжки, и трактаты о ядерной угрозе... мы превращаемся в общество, которое смотрит в лицо смерти, которое поглощено прошлым, которое впереди видит только перспективы собственного уничтожения: эти перспективы занимают все наши мысли, но мы бессильны что-либо предпринять. Голосуйте за Тэтчер! Голосуйте за Рейгана! Вперед, на смерть! Гип-гип-ура!»
Теперь Грэм вытащил книгу по марксистской экономике, пролистал ее примерно на треть и попробовал читать. Глаза пробегали по строчкам, но текст был сухой, скучный, крайне заумный, смысл скользил по поверхности сознания, словно капли влаги по коже плеча, смазанной маслом для загара.
— Грэм! — окликнула Сэра из дверей.
При звуке ее голоса сердце едва не выскочило у него из груди; он оглянулся и увидел, что она стоит, прислонясь к дверному косяку, в тонком голубом халате, с белым полотенцем, обмотанным наподобие тюрбана вокруг головы. Ее бледное лицо казалось беззащитно тонким без привычного ореола черных волос.
— Располагайся. Я сейчас.
Она вышла в коридор и скрылась за дверью, которая, насколько можно было предположить, вела в спальню. Грэм вернул книгу по экономике на прежнее место.
Он сел и обвел глазами комнату. Потом встал, чтобы посмотреть коллекцию пластинок. Похоже, там не было ничего современного: множество старых дисков «Роллингов», еще больше «Лед Зеппелин» и «Дип Перпл», «Пинк Флойд» среднего периода, ранний Боб Сигер. Самым свежим, по-видимому, был «Митлоуф». Забавно. Скорее всего пластинки принадлежали другой девушке, хозяйке квартиры, которая уехала в Америку.
Он снова вернулся к изучению книжных полок.
В это время на Сент-Джон-стрит, возле здания Городского университета, в четверти мили к югу от развилки Пентонвилл-роуд и Аппер-стрит, некто в черной коже и в черном защитном шлеме с опущенным дымчатым стеклом присел на корточки возле стоящего у тротуара мотоцикла «БМВ» PC-100. Потом он распрямился и поглядел в северном направлении, куда ехал на предварительно назначенную встречу; однако четверть часа назад мотоцикл забарахлил, не дотянув до Хаф-Мун-Кресент. Байкер выругался, снова нагнулся и отверткой подкрутил что-то в карбюраторе. На номерном знаке читалось: СТК-228Т.
Теперь Грэм взялся за «Этику». Быть застигнутым с такой книгой в руках совсем не зазорно. У Слейтера, естественно, на этику также был собственный взгляд, равно как и на все остальное. Его жизненная философия, говорил он, основывается на этическом гедонизме. Этой морально-этической концепции неосознанно следует, по сути дела, любой приличный, незашоренный, умеренно информированный индивидуум, способный наскрести достаточно нейронов. Согласно этическому гедонизму, человек должен получать наслаждение везде, где только можно, но при этом не бросаться с головой в омут разврата, а вести себя уравновешенно, с разумной долей ответственности, не теряя из виду более общие моральные ориентиры, принятые в социуме. «Живи в свое удовольствие, не делай гадостей, тяготей к левому крылу и шевели мозгами — вот к чему сводится эта система», — объяснил тогда Слейтер. Грэм кивнул и заметил, что это, пожалуй, даже легче сделать, чем сказать.
Книга по этике ему очень скоро наскучила и была возвращена на прежнее место — она оказалась еще более туманной и сложной, чем марксистский опус по экономике. Грэм сел на кушетку и посмотрел на часы. Было двадцать пять минут пятого. Подняв с пола папку, он положил ее на колени и уже собрался открыть, чтобы Сэра, войдя, застала его за изучением рисунков, а еще лучше — за нанесением последних штрихов: в папке на самом дне лежали карандаш и ручка. Но потом он передумал; в отличие от Слейтера, он был начисто лишен природной склонности к лицедейству, совершенно не способен войти хоть в какую-то роль. «Тебе бы на сцене выступать», — сказал он как-то Слейтеру, когда они сидели в баре «У Лесли» и пили чай с липкими, приторными пирожными.
— Это пройденный этап, — обиженно сказал Слейтер. — Я учился в театральном, но меня отчислили.
— За что?
— Переигрывал, — драматическим шепотом ответил он.
Грэм в очередной раз опустил папку. Ему не сиделось, он опять взглянул на часы и направился в кухню, к окну. Легкий ветерок мягко вздымал навстречу ему белые занавески. На улице, на углу Мэй-гуд-стрит, было совсем тихо. Несколько припаркованных машин, закрытые двери, по-городскому шероховатый свет летнего солнца.
В окно с жужжанием влетела муха, и Грэм некоторое время следил за ее полетом — она пронеслась над плитой, потом под плитой, помельтешила у двери холодильника, облетела круглый стол у окна, пересекла зигзагом пространство перед буфетом. В конце концов она опустилась на легкий пластиковый стул, придвинутый к столу.
Грэм наблюдал, как она чистит передними лапками голову. Потом взял со стола журнал, свернул его в плотную трубку и осторожно двинулся вперед. Муха завершила туалет и опустила лапки на пластиковую поверхность. Грэм остановился. Муха тоже застыла. Грэм приблизился на расстояние вытянутой руки. Он занес журнал над головой и прицелился. Муха не шевельнулась.
— Грэм, — позвала от двери Сэра. — Чем ты занимаешься?
— А, привет.
Сгорая от стыда, он вернул журнал на место. Муха улетела.
Сэра переоделась в мешковатый оливковогозеленый комбинезон, черную майку и розовые кроссовки. Волосы она стянула на затылке розовой лентой. Он еще никогда не видел ее с такой прической. Сэра будто стала еще стройнее и миниатюрнее. Белая кожа светилась в лучах солнца, проникавших через окно. Темные глаза под тяжелыми, как занавеси, веками рассматривали его из дальнего конца комнаты. Она надевала часы, прилаживая на запястье тонкий черный ремешок.
— Это ты пришел раньше времени или у меня часы отстают? — спросила она.
— Вроде бы я вовремя, — ответил Грэм, посмотрев на свои часы.
Сэра пожала плечами и направилась к нему. Грэм вглядывался в ее облик; он понимал, что никогда не сумеет нарисовать ее лицо так, как нужно, не сможет воздать ему должное. Ее черты были безупречны, точны, совершенны, отмечены неподражаемой элегантностью и простотой линий, словно вырезаны из лучшего мрамора, и в то же время в них таилось обещание такой мягкости, такой податливости любому прикосновению... Опять я смотрю в упор, опомнился Грэм. Сэра поднялась на кухонную приступку, все еще теребя ремешок часов, приблизилась к окну и выглянула на улицу, а потом повернулась к Грэму.
Поймав на себе ее взгляд, он почувствовал, что его оценивают; она глубоко вздохнула и кивком указала на разделяющий их стол.
— Посидим? — предложила она.
Вопрос прозвучал как-то чудно. Сэра отодвинула один из узких пластиковых стульев и села спиной к окну. Под ее взглядом Грэм тоже опустился на стул. Она положила распластанные ладони на стол. Он поступил точно так же, его руки едва соприкасались большими пальцами.
— Где же остальные участники нашего спиритического сеанса? — спросил он и тут же об этом пожалел.
Сэра улыбнула ему странной, блуждающей улыбкой. Грэм даже подумал, что она под кайфом — у нее был слегка растерянный вид, какой выдает человека, накурившегося травки.
— Не успела приготовить салат, — сказала Сэра. — Не возражаешь, если мы сначала поговорим?
— Не возражаю, — ответил Грэм, — говори. Что-то было не так. Ему сделалось не по себе. Сэра переменилась. Она все время смотрела на него все тем же отстраненным, незнакомым, оценивающим взглядом, под которым он чувствовал себя крайне неуютно, ему хотелось съежиться и отгородиться, замкнуться, перестать быть собой.
— Я много думала, Грэм, — медленно начала она, глядя не на него, а на свои ладони на черной столешнице, — о том, что ты... о том, как ты оцениваешь наши отношения.
Сэра стрельнула глазами. Он проглотил ком в горле. К чему она клонит? Что имеет в виду? Зачем это вступление?
— Как сказать... я...
Грэм лихорадочно пытался сообразить, что лучше сказать, но у него не было времени подготовиться, обдумать эту тему. Знать бы раньше — он мог бы провести этот разговор совершенно естественно и непринужденно, но так, с бухты-барахты... он смешался.
— Ну, приятные отношения. В некотором смысле, — ответил он.
Он следил за ее выражением, готовясь при первом же намеке изменить ход беседы в зависимости от того, что отразится на белом лице. Но Сэра не давала ему ни малейшего намека. Она все так же изучала свои бледные тонкие руки, и Грэм почти не видел ее глаз, скрытых под тяжелыми веками. Из квадратного выреза майки виднелся край шрама у основания бледной шеи.
— Я хочу сказать, все было просто здорово, — неуклюже продолжил он после некоторой паузы. — Понятно, что у тебя... ну... у тебя есть кто-то другой, но мне...
У него пересохло в горле. Слова не шли на ум. Что она с ним делает? Почему нужно это обсуждать? Какой в этом смысл? Можно подумать, его специально дурят, поднимают на смех; разумные люди в наше время не говорят вслух о таких вещах, правда ведь? На протяжении веков уже столько этой чуши было высказано, написано, перенесено на экран: романтические бредни, идеализм, наивность шестидесятых, изумленный пафос и новая мораль семидесятых... все было и прошло, люди теперь менее склонны к разговорам, более — к действиям. Когда-то он поделился этими соображениями со Слейтером, и тот согласился. В нынешней ситуации просматривается не то чтобы откат назад, а лишь краткая передышка — так мыслил Грэм. Слейтер же видел в этом признак близящегося Конца, но по сути дела он видел такие признаки во всем.