— О, о… Амалия, ну нет!
— Да что за страшная тайна такая? Потом, все королевы отлично устроились, а эта, того самого тридцать четвертого года, — почему она исчезла, почему она не вышла замуж за какого-нибудь политика… Почему хотя бы не стала моделью у Рамона Валера? Почему даже вы не произносите ее имя без оглядки и вообще, похоже, не произносите? Она что, совсем не умела танцевать танго?
Лилинг вздохнула и покачала головой в тиаре:
— Да никаких секретов, моя дорогая Амалия. Тут, в зале, каждый знает эту страшную тайну, а с ними вся страна. Моделью? Но ведь модель иногда должна и говорить. А в данном случае — ой-ой. Ну, девушкам надо ведь хоть изредка употреблять голову по прямому назначению, а не устраивать публичные сцены с истериками и — нет, нет, достаточно, к вам идет Бонгбонг, и я уже вижу, что он пригласит вас, а танцует он отлично.
Танго звенело горем и гордостью, толпа шепталась.
Я успела, перед Бонгбонгом, бросить взгляд туда, где под гром музыки летали над полом, в почтительной пустоте, он и она, два маленьких хрупких человека, неотрывно глядящие в глаза друг другу.
И было утро, контора, Лола, вот эта самая Лола из оперы в не очень новой — но чистой — блузке за своим столом у входа.
Бедная девочка, они ей наверняка дали на прощание денег, она отказывалась… а потом… ну, взяла все же.
И что ей, в самом деле, теперь делать?
Лола замерла, понимая: что-то происходит. Ее сейчас, возможно, уволят. Ну, допустим, я просто уезжаю домой.
Я подошла к столу и, чтобы собраться с силами, привычно пошуршала газетой.
Вот хотя бы: «Х. Т. Парас объявляет об открытии ее собственной школы по изготовлению платьев с 15 января 1936 года. Только ограниченный набор студентов, потому что классы будет вести лично она. Запись с понедельника, 15 декабря 1935-го. За деталями — на 859, Рисаль-авеню, телефон 2-65-39».
И что, Лола после этого будет делать моим подругам Вики или Лилинг платья под бриллианты? А если ей потребуется подойти к ним поближе, из своего угла, и поработать с булавками, они тогда в ужасе убегут?
Я повернулась от стола.
— Лола, — сказала я, — Лола, дорогая. Я все знаю. Я видела его вчера. И я никогда больше не буду петь эту песню при вас.
Бедная глупая девочка. Все, что она в ответ сказала и сделала, — это мелко затрясла кулаками:
— Вы видели его! Как он?
— Он очень хорош, — ответила я не вполне искренне (ясно было, что речь вовсе не об Эдди, в такие минуты все всё понимают). — И вы не Лола. Вы королева, вас зовут Долорес — или Лора де ла Роса. Лора Вторая. Вы пожертвовали только одной буквой. И красивее вас никого нет. Это ведь правда.
— Я была сначала королевой цветов, — высоким голосом просипела она. — И вышла в финал. Я была королевой цветов, он танцевал со мной, он сказал, что я теперь буду первой. Всегда.
Котенок, который подпрыгивает на месте от счастья и попискивает, — вот что такое эта Лола, подумала я. Но она, к несчастью, продолжала, не могла остановиться:
— Я бы ухаживала за ним, он не такой, как вы думаете, — у него туберкулез, вся страна это знает и за него боится. Я отдала бы ему всю свою красоту. Я бы…
— Лола, дорогая, ведь у него есть жена, донна Аврора, и трое детей!
— Но она же… старая!!! — возмутилась моя секретарша, потрясая пальцами.
О, боже ты мой.
Нет, говорить тут бесполезно. Это не тот случай.
— Так ведь это не все, дорогая Лола, — сказала я, обнимая ее. — Теперь стала понятна еще одна история. Он что, этот Эдди, действительно хотел убить президента Кесона на пристани после его возвращения из Америки?
Пауза в полсекунды.
Нет, тут уже никакой истерики не было.
Лола не моргнула и глазом — я в этот момент разомкнула объятия и посмотрела ей в лицо.
— Да! — сказала она с восторгом, сверкая темными глазами. — Ради меня! Меня! Ну конечно же, вы же понимаете, что такого допустить было нельзя. Еще только этого не хватало. Я бы жизнь отдала… Эдди и не догадывается, что я вообще что-то знала. Я подслушала.
— И вы позвонили Хорхе Варгасу?
— Не-ет, — грустно протянула Лола. — Хорхе — дневной «маленький президент», он занят делами государства. А когда… когда дон Мануэль идет поиграть вечером, то у него другой секретарь, для вечерних дел. Да вообще не секретарь, а друг, Ньето, полковник Мануэль Ньето. У него нет никакой должности. С ним я… часто говорила. Звонила. Раньше. Тогда.
А, вспомнила я. Этот веселый человек, который в качестве впередсмотрящего проскользнул к столику хрупкой мадемуазель Карагдаг.
— Я только сказала ему — его хотят убить, Мануэль, и не спрашивайте меня, откуда я это узнала, я вам не скажу! Говорила быстро, очень боялась, что он бросит трубку, услышав мой голос. Но он ответил — спасибо. И только тогда бросил.
— Нет-нет-нет, Лола, — вы же успели еще ему сообщить, что покушаться будет капитан Кулас? На пристани, и так далее?
— А, ну это — конечно. Но это все равно было так быстро. И потом — снова ничего. Совсем ничего.
Вот так. Все очень логично. Это не японцы (им-то зачем?) или сакдалисты, это что-то другое, о чем знали только в офисе президента, но мгновенно поверили — то есть понимали, что звонок был всерьез, не от городской сумасшедшей. И потом устроили общенациональную охоту именно на Куласа. До сих пор ловят. Все сходится. Все красиво.
Хотя — что значит красиво?
Понятно, что Эдди не пойдет сам с револьвером на пристань. Он же умный, как сказала его сестра. Он кого-то наймет. И окажется, правда, потом в долгах, особенно потому, что облава — не пустяк, это убыток. Все равно умно. И… ах, как грустно.
Но — галеон, который он все-таки назвал уже в честь прекрасной женщины, дочери Филиппин… Корабль он не построит и знает об этом, но лицо Лолы, как ангела в лазури над парусами, — пусть это только мечта — а ведь хорошо!
Но — эта сцена в переулке, когда перед моими глазами качалось лезвие боло, как голова кобры… Отрабатывал долг Куласу и Аседильо, поставлял кредитору товар?
Я подошла к окну, посмотрела на глухую стену и пальмы. В целом-то — как же все здорово. То, что требовалось.
— Ну-ка, вот что, Лола, — сказала я негромко. — Немедленно сюда Эдди. Мне нужна встреча с капитаном Куласом. Хоть сегодня. В крайнем случае завтра.
13. Борьба за народ требует денег
Эдди — в приближенных к народу ношеных хлопковых одеяниях с карманами и пуговицами — сидел прямо, выставив вперед крючковатый нос. Кажется, у него что-то дергалось — то ли веко, то ли угол рта, то ли и то и другое вместе, а ведь совсем еще молодой человек, мстительно подумала я.
— Амалия, это может быть опасно! — наконец разжал он стиснутые губы.
— Ах, — согласилась я.
Соломенная шляпа Хуана де ла Круса покачивалась перед глазами, уши Матильды подрагивали, калеса скакала по буграм. С асфальтом тут было сложно, мы оказались по ту сторону Лунеты, она же — поле Уоллеса, где-то за Кабильдо, где живут бедные. День мягко клонился к вечеру. Другая страна, другой мир, подумала я — у нас в Пенанге сейчас, в декабре, жемчужная стена теплого и душного дождя смывает все на своем пути каждый день, начиная с четырех и до ночи. И как же мне хочется этих родных дождей.
Сейчас мы посмотрим, насколько это опасно. Не так же они глупы — думать, что я соглашусь исчезнуть в этом Кабильдо, не оставив никаких записок насчет того, куда поехала, к кому и с кем.
Я была настолько в себе уверена, что записок оставлять и не пыталась. Хотя Эдди, похоже, размышлял о том, что это он находится в опасном положении.
Все произошло до смешного прозаично. Хуан остановил калесу; вот типичный для бедных кварталов ресторанчик, весь из бамбука, не считая досок пола: бамбуковые столбы держат все сооружение, на полу — к которому ведут четыре ступеньки — стоят корявые стулья, сиденье и спинка которых из бамбуковой плетенки, и так далее. Везде запах пережаренного масла. Посетителей — никого, кроме человека в такой же, как у Хуана, плетеной шляпе, закинутой за плечи.
Да это же просто смешно: вот они, сдвинутые брови, плохо выбритый мощный подбородок с ямочкой. Ананаса нет, хотя если пойти на кухню, то никаких проблем — будет. Но и без него понятно, по той самой фотографии: конечно, это Кулас. Видимо, весь квартал знает, что Кулас тут часто отдыхает, да еще и наверняка бесплатно.
Дама, как известно, первой протягивает руку джентльмену. У него очень тяжелая и шершавая рука, все как положено.
— Амалия из Малайи, — представляюсь я, а он просто кивает.
Эдди молча придвигает себе стул. Хотя, похоже, ожидает, что Кулас предложит ему или пойти погулять, или… как это там? Пуньета? Но Кулас его как бы не замечает.
— Выпить? — предлагает народный герой, и я понимаю, что говорить придется на привычной здесь смеси английских и испанских слов, в моем случае — даже португальских.
А почему бы и не выпить. Народный напиток здесь или ром, поскольку сахарного тростника по всему Лусону и еще на десятке островов растет сколько угодно, или вот это. Джинчик. Пиво же — это американская радость, хотя и проникает медленно во все и всяческие слои общества. Тут его почти наверняка нет.
— Билог, — говорю я. — И сок каламанси.
Кулас чуть добреет. Билог — это такая маленькая бутылочка, как бы «один раз чуть-чуть выпить», помещается в ладони, даже моей. Знаменитый джин «Гинебра де Сан-Мигель» марки «Демонико». На этикетке и правда потрясающий демон, мне уже на третий день в этом городе сообщили, что создал демона давно, в нищей молодости, ныне великий художник Аморсоло, а сегодня его — художника, не демона — отбивают друг у друга все мои новые подруги из Эрмиты, выставляя потом мужьям счет.
Вот наши два билога и приносят, и еще сок маленьких лимончиков — каламанси… Эдди очень хочет выпить, он это вообще-то часто делает, но сейчас ограничивается соком.
Смотрю на этикетку: Сан-Мигель изгоняет дьявола не копьем, как положено, а кривым малайским крисом, а сам дьявол — какая же прелесть, черный, корявый, этакий фантасмагорический жук в хитиновый броне… Может, он такой и есть?
Капитан Кулас гостеприимно кивает на тарелку с чем-то золотистым и закрученным. Да это же испытание для меня: чичарон — свиная шкурка, которую зажаривают до хрусткости и… хрустят. Что я и делаю. Если масло не используется десять раз, то вполне милая и воздушная штука.
Кулас доброжелательно молчит.
— Капитан, — начинаю я. — Ну, дело прошлое — но вы, кажется, хотели на мне заработать. Ведь борьба за народ требует денег, правда?
— А вы как думали, — гнусаво подтверждает он. Ему, кажется, нравится начало разговора, в котором прозвучало это слово — деньги.
— Да-да. Но почему бы вам и правда на мне не заработать. У меня здесь есть одно серьезное дело, и мне не справиться с ним без помощи серьезных людей.
Он морщит лоб, свою мысль мне приходится высказать ему по второму разу, попроще. Дело. Деньги. Я заплачу.
Тут следует, подумала я, сделать паузу, чтобы мысль о деньгах хорошо покрутилась в его голове. И пусть Эдди поможет с переводом.
— Но сначала, капитан, я бы хотела понять некоторые тонкости. Ваше общество «Анак павис» — к кому оно относится? Говорят разное. Ребельдас, коммунистас, сакдалистас… Еще говорят — тулисанес.
Конечно, я не сказала такого слова, как «бандолеро». Тогда я причинила бы ему боль.
— Тулисанес — это прошлый век, — вдруг высказался Эдди. — Почитайте романы Рисаля — у него тулисанес романтические личности.
Мы с Куласом, будучи вежливыми людьми зрелых лет, терпеливо выслушали Эдди и вернулись к нашим серьезным делам. Действительно серьезным — видно было, что нам и следовало начать с выяснения тонкостей политических концепций. Без этого Кулас меня бы не понял.
— Мы не коммунистас, — начал загибать пальцы Кулас. — Коммунистас — это иностранная политика. Сакдалистас — наши друзья, но не мы. Ребельдас — да. Но коммунистас и сакдалистас тоже ребельдас.
— А-а, — сказала я с уважением. — То есть в целом против правительства.
— Гобьерно, — произнес Кулас с непередаваемым выражением. Он, кажется, даже хотел плюнуть на пол. Но передумал.
— Мы против гобьерно. Мы против независимости через десять лет. Хотим независимость сейчас. Против богатых и высоких зарплат, за реформу против бедности. Сакдал тоже этого хочет.
— Так, — подтвердила я.
— В Тондо каждый третий ребенок умирает до школы, — на неожиданно хорошем английском продолжил он (как японский журналист Накамура, выучивший свою речь заранее). — Знаете Тондо? Это вон там, у моря, в Маниле. Пешком всего час. Богатые это знают. Все знают. На Восточном Негросе десять процентов богатых владеют всей землей. У людей нет земли, нет домов в собственности. Да? А, и еще мы против Америки.
Тут Кулас немного устал и повернул голову в сторону Эдди.
— Если после сорок шестого года, когда будет окончательная независимость, нас отрежут от преференций рынка США, страна рухнет, — желчно пояснил мне Эдди, придвигаясь поближе. — Восемьдесят процентов нашего экспорта идет в Америку. Сахар, табак, кокосовая стружка и перламутровые пуговицы. Разорвем соглашение с Америкой о свободной торговле — будет катастрофа.
— Долг, — напомнил ему Кулас.
— Семьдесят два миллиона песо, — сказал Эдди. — Отдаем из тех налогов, которые собираются на американской территории с наших товаров. Сами отдать не смогли бы. Это не независимость.
— Да, — подвел итог капитан Кулас. Видно было, что он относится к этой ситуации серьезно. Эдди снова откинулся на спинку стула, удовлетворенный, поблескивая бриллиантином прически.
— Я понимаю, — произнесла я после паузы. — Моей страной владеют британцы, так что с американцами я не ссорюсь… У меня совсем другая проблема. Сюда приехал один японец. Он пишет какие-то документы. Я хочу на них посмотреть. Хочу понять, что это за японец и что он здесь делает. И что это за документы, и какое отношение они имеют, например, к войне.
Кулас медленно поставил стакан с джином и соком на стол. Он сейчас явно не думал о том, что японцы «тянут руки» к его земле. Он задумчиво смотрел (секунды две) на Эдди и как бы спрашивал его: ты кого предложил мне похитить за выкуп, а? Я же, наоборот, заставила себя на Эдди не смотреть. Могла бы сказать ему: приятно наконец-то познакомиться. Но у нас в Азии люди с детства умеют никогда чересчур не радоваться и не торжествовать, потому что только так ты учишься и не огорчаться.
Капитан Кулас провел ладонью по горлу:
— Этот японец?..
— Да нет же, капитан, наоборот, — он должен жить и вернуться в Токио, надо у него эти документы брать так, чтобы он даже не догадывался. Я просто хочу знать, тот ли это японец, что мне нужен, или есть еще кто-то. Вообще-то их тут минимум два — тех, что меня могут заинтересовать. И это не те, кто продает хало-хало. А люди посерьезнее.
Кулас смотрел на меня вопросительным взглядом.
— Англичане или американцы — это еще ладно, я не хочу, чтобы эти японцы через несколько лет покончили с несчастным Китаем, и… У меня тоже есть моя страна. Моя земля. Она не так уж далеко.
Кулас продолжал молчать.
— Он живет в «Пальме», и бумаги у него в комнате. Наверное, думает, что, поскольку они на японском… Хотя пока не знаю, как эти бумаги путешествуют. Может быть, окончательный документ он куда-то относит, но наброски… Мне нужно все, что есть.
— В «Пальме»? — оживился Кулас. — Ну, их будут у него забирать. Уборщики отеля.
— Так просто?
— Мы им скажем. Так просто. Любой отель. И потом нести их к вам?
— Нет-нет, меня там и близко быть не должно. Вы несете их в одну фотомастерскую, буквально за углом. Там их фотостатируют, вы передаете их обратно, как раз к концу уборки. Это моя мастерская, чтобы вам было понятно.
Кулас шлепнул ладонью по бедру в знак одобрения.
— Ну, а дальше… — продолжила я. — Всякое может случиться. Понадобится помощь. Защита. Но я пока не знаю, что будет дальше. Просто хочется быть уверенной, что всегда есть к кому обратиться.
— Вы можете к нам обращаться, — медленно сказал он. — Нам тут не нужно японцев.
В общем, наша беседа ему на данный момент понравилась. Мы поняли, что оба — за народ.
— А если мне надо будет съездить в провинцию? — заинтересовалась я. — У меня, возможно, будет одно дело с табаком. На севере.
— Ближе к Багио? Где тоже японцы? Конечно. Поможем и там. Когда нужны бумаги?
— Да хоть завтра. И вынимать их следует несколько раз. Он все время что-то пишет.
— Завтра — тоже можно. Лучше послезавтра. Сначала сказать уборщикам.
Как всегда незаметно пришла ночь, глубокие линии на лице главного бандита страны стали черными, они будто двигались в качающемся огне масляных плошек. Эти плошки здесь везде, стоит только отойти от тех кварталов, где сияет электричество; а масло в плошках кокосовое, сладковатое на запах. От него не спрятаться, им пахнет мыло, кремы, тела здешних жителей. Сладкий огонь, подумала я, прищуриваясь на фитилек.
— Спасибо, — сказала я, наконец. — Теперь деньги. Видимо, мне придется платить вам сдельно, этап за этапом… Да! — Я хрустнула чичароновой шкуркой. — Как мы уже говорили, дело прошлое, но все же интересно: сколько вы рассчитывали за меня получить?
Кулас чуть смущенно хрюкнул, но отрицать ничего не стал:
— Ну, много нельзя. Банк. Много снимать — заподозрят.
Он помолчал, потом пояснил:
— Мы вам — никакого вреда. С уважением. А вот если бы эти, из гобьерно, начали бы освобождать — во-от эти на все способны. Да-а-а. Они такие. Стреляют сначала, думают потом.
И, со вздохом, завершил:
— Ну, тысяча песо.
Бедная Лола, а если бы ее и с тысячей заподозрили и решили мне позвонить? Даже притом, что она точно бы ничего не знала про Эдди, а то бы в банке у нее тряслись руки.