— Джефри передал вам, я надеюсь, насчет моих друзей в Пенанге, — начинаю я после приветствий.
— Да! — радостно говорит человечек — Онгпин, так его зовут? Бывшее китайское имя, постепенно становящееся филиппинским. — Да. Как там Джимми Леонг?
— Он умер, — бесстрастно отвечаю я, вспоминая это странное, почти женское лицо и неуклюжие движения, и еще — страх, свой страх перед человеком по имени Джимми Леонг. — В октябре. Очень долго болел. И когда я уезжала, ситуация в Пенанге была сложной. Пока что делами управляет некто Чинь. Семья Леонгов, возможно, еще не решила, что же будет дальше.
— Решит, — предполагает мой собеседник и детски жмурится. — Пол Леонг, например?
— Нет, он уезжает в Англию, — чуть улыбаюсь я.
Проверка закончена. Два китайца еле заметно переглядываются и — если такое можно сказать о китайцах — расслабляются. То, что я им сказала, знают очень немногие. Не всякому известно, кто на самом деле возглавляет пенангскую ветвь партии Гоминьдан, кто стоит за его спиной, кто готовится, по различным причинам, оставить страну.
— Господин Онгпин, — нарушаю я молчание после приличной паузы. — Я вижу, вы уже поняли — я никогда не буду делать что-либо, способное нанести ущерб Китаю. Или людям, связанным с ним.
Я чуть скашиваю глаза в сторону Джефри, хотя могла бы этого не делать.
— Китай страдает, госпожа де Соза, — грустно замечает Онгпин. — Над ним нависла новая опасность.
— Я знаю, — тихо говорю я. — И здесь, в этой стране, меня интересуют совсем другие люди. Японцы. Хотя, чтобы разобраться в некоей истории, мне нужно узнать про одного китайца по фамилии Ли. Где его найти, например.
И я быстро перечисляю приметы адмирала Идэ, упоминаю, что он приехал в страну недавно. Так же как и то, что я два раза видела его на скамьях Сан-Августина.
— В Маниле более ста тысяч китайцев, и большинство — католики, — вскользь замечает Онгпин. — Но из недавно приехавших — это уже проще.
Я ожидала, что он расстанется со мной, но вместо этого я получаю в руки бюллетень той самой торговой палаты (чтобы избежать пустых разговоров с Джефри), а Онгпин выходит из комнаты, небольшим животом вперед.
Отсутствует он довольно долго, Джефри это никак не беспокоит. А потом Онгпин возвращается.
— Такого китайца не существует, — спокойно сообщает он мне.
Это умеют только китайцы с их нелюбовью к откровенности — найти наиболее экономный способ высказать мне все, что требовалось. Он ведь не сказал: «Мы не можем такого найти». Нет, они его очень даже нашли, причем со внушающей уважение скоростью. И, между прочим, не стали от меня скрывать как эту скорость, так и тот факт, что торговая палата — то самое место, где сидят люди, способные найти любого китайца Манилы минут за пятнадцать. И не только его.
А то, что я услышала, — строго говоря, я уже не сомневалась, что никакого дедушки Ли не существует. Беседа эта мне была нужна для несколько других целей. И я их достигла.
Я никогда раньше не видела Верта в вечернем костюме. И когда увидела — в этот раз, поздним вечером в «Манила-отеле», — я застыла без движения. Он же создан для фрака, вот его настоящий облик — вскинутая голова в скрепе жесткого сияюще-белого воротничка, идеальный пробор, профиль, на который в данный момент засматриваются из всех кресел. Один, в толпе, которая не поглощает его, — напротив, он в ней как грустный принц Эдвард, ныне ставший королем. Я бы подошла сзади и спела ему эти строки:
Я надеваю цилиндр,
Завязываю свой белый галстук,
Стряхиваю пыль с фалд,
Застегиваю рубашку,
Вставляю запонки,
Полирую ногти,
Я иду, моя дорогая,
Чтобы вдохнуть эту атмосферу…
Но я не могу подойти, потому что у меня в отеле концерт, концерт Манильского симфонического сообщества и студентов-солистов, здесь должны были прозвучать отрывки из Масканьи, из «Кавалерии рустиканы» — оперы про Лолу, и еще из «Джоконды». И уже отзвучали, а сейчас со сцены с белым роялем звенят четыре юных голоса.
Что они делают — ведь нет на свете грустнее этого Addio из «Богемы», когда одна пара влюбленных ругается, а другая прощается — как ей кажется, навсегда. А эти дети с невинно сияющими глазами просто не знают, что такое настоящая грусть, они и Addio превратят в песенку для карнавала.
И Верт, наверное, тихо смеется сейчас в своем кресле, над ними, мной или собой.
Хороший отель — это когда мальчик в белом трогает тебя за рукав только в ту секунду, когда отзвучит музыка. И по его лицу видно, что происходит что-то срочное.
— Ваш… водитель, мадам де Соза, — выговаривает мальчик и старается не смеяться.
Я оборачиваюсь — Хуана пытаются вывести из высоких, состоящих из стеклянных ячеек дверей, водителям и особенно кучерам сюда нельзя, а он… я никогда его таким не видела, он ловит мой взгляд и делает руками какие-то судорожные движения. И я понимаю, что это, наконец, происходит.
Я делаю четыре шага вперед и без боязни кладу руку на плечо Верта. Он поднимает голову, его строгое лицо меняется — наверное, я неудачно скрываю свой страх и неуверенность, плохо выгляжу.
— Мне может понадобиться помощь, — тихо говорю я.
И мы несемся в калесе — ночные мальчики с сигаретами свистят от восторга, увидев на сиденье человека во фраке, — мимо поля Уоллеса туда, где Тафт-авеню и здание почты, и чуть правее.
В Дилао, японский квартал.
Он вообще-то вполне филиппинский, такие же домики среди деревьев, и если не принюхиваться к выветрившимся к ночи японским запахам из кухонь…
— Вон там, — показывает мне кнутом Хуан. — Все как вы сказали. Вышел из того самого места. Взял калесу. Не первую подъехавшую, а вторую. Осторожный. А вторая как раз была наша. Кучер отвез его сюда. Вернулся, сказал мне. Домик во втором ряду. Тот.
Ведь ничего отсюда не увижу, поняла я. Он выйдет когда-нибудь из того домика, хотя мне придется ждать здесь, возможно, долго. Но не до утра, он ведь уже приезжал сюда однажды (а может, чаще) и ушел до полуночи — Хуан мне об этом рассказывал.
Итак, он выйдет, окажется на улице, где дежурят, неподалеку от нас, три калесы, на тротуаре горбятся какие-то тени — люди здесь спят. И тогда я просто ничего не успею сделать.
Верт, кажется, думал о том же и медленно поворачивал голову то вправо, то влево.
— Это же музыкальный колледж, — тихо сказал он, наконец. — Нам нужен второй этаж. Да?
У входа в колледж за столом дремал охранник. Дать ему пять… да хоть десять песо, подумала я. Дама в блузке с бантом и красавец во фраке — понятно, для чего они хотят пробраться ночью в пустующее помещение: за острыми ощущениями, скажем так. Таких могут и пустить. Зато охранник легко опознает нас потом, и это плохо.
— Нет-нет, — услышала я шепот у себя над ухом.
Белая грудь Верта исчезла — я никогда еще не видела фрака с поднятым воротником и застегнутого на все пуговицы. Темным силуэтом он вел меня куда-то в переулки, туда, где не было фонарей, где под ногами наверняка валяются банановые шкурки, и это еще самое приятное, что можно вообразить. Да он же знает этот колледж, поняла я — а откуда? Но Верт уже подходил к его заднему входу, к одному окну первого этажа, другому — и в итоге нашел что требовалось.
Толкала оконную раму внутрь я, с удовольствием стоя на его подставленных руках. Потом, в позе, лишенной всякого достоинства, забралась на подоконник. И даже сделала вид, что подтягиваю Верта наверх.
— Второй этаж, — прошептал он, снимая туфли и показывая острым подбородком на мои.
Среди уснувших призраков музыки мы проскользнули по лестнице и оказались в очень хорошем месте — у открытого настежь окна второго этажа. Вон там, довольно далеко, угадываются калесы, как домики над расчерченными спицами кругами, вот лошадка переступает по асфальту… издалека доносится звук — никакого не сямисэна, а еле слышный граммофонный голос Руди Вэлли, но не Deep Night, а вовсе даже Vieni, vieni… Жестяной голос замолкает на полуслове: поздно, соседи будут недовольны?
— Мы проведем ночь в музыкальном колледже, — не без ехидства предупреждаю я Верта. — Хотя в прошлый раз он ушел отсюда рано, до утра не оставался. Но не надо быть уверенными.
— Я знаю все места, где тут есть вода, — деликатно намекает он.
В домиках под черепичной крышей светятся окна, перед ними мелькают снежинки насекомых. Где-то скрипит дверь. Боже мой, а это что за жуткий звук? Далеко отсюда, может быть — на Тафте, скорбно воет амбуланс.
— Он боится умереть, — шепчет Верт.
Мы не боимся умереть, но я дрожу, потому что увидела что-то. Какое-то движение на далекой улице, там, за калесами, где на тротуаре виднеются неподвижные фигуры. Но фигуры особо ни от кого не скрываются, и они лежат, а вот эта быстрая черная тень…
Перевожу взгляд на крышу того дома, которую указал мне Хуан. Мы в отличном месте — сверху видно сад, ветви, серебрящиеся в оконном свете. Дорожки сада, потом от меня все скрывает стена с воротами — они обращены лицом к нам, отлично. То есть если он выйдет, то окажется у нас почти прямо под окнами, потом пойдет направо, к лошадям… Это хорошо или не очень? А черная тень там, как раз у лошадей, — это мне показалось? Или она двигалась в темноте — куда? Сейчас, по крайней мере, не видно ничего.
Перевожу взгляд на крышу того дома, которую указал мне Хуан. Мы в отличном месте — сверху видно сад, ветви, серебрящиеся в оконном свете. Дорожки сада, потом от меня все скрывает стена с воротами — они обращены лицом к нам, отлично. То есть если он выйдет, то окажется у нас почти прямо под окнами, потом пойдет направо, к лошадям… Это хорошо или не очень? А черная тень там, как раз у лошадей, — это мне показалось? Или она двигалась в темноте — куда? Сейчас, по крайней мере, не видно ничего.
Звук! Тихий скрип сзади, да ведь мы сами пробрались в колледж именно оттуда.
— Охранник сидит на свету, — еле шевелит губами Верт. — Он побоится его тронуть. А значит…
А значит, я сейчас услышу шелест где-то… а вот и он, не звук, а намек на звук…
На лестнице, на которой и мы были часа полтора назад. А дальше — это что, он идет сюда?
— Его оружие — револьвер, — пытаюсь одними губами сказать я Верту, тот делает резкое движение рукой — больше нельзя даже шептать. Моя рука пробирается к сумочке, и вдруг я понимаю, что если оттуда раздастся малейший звук, а он не может не раздаться… Флаконы… И еще…
Чернота закрывает меня — но это Верт, с его поднятым воротником фрака, не просто меня заслоняет, а задвигает спиной в угол. Волосы, хочу крикнуть я, твоя светлая голова почти сияет в темноте — и, замирая, обвиваю ее рукой.
Доска скрипит у самой двери нашего класса с мрачно отсвечивающим пианино.
И еще одна доска — дальше, дальше, там, где соседний класс. Еле слышное шуршание за стеной.
Умно, понимаю я. В том конце здания и вообще темно, плюс деревья достают до крыши, скребясь ветками в окна.
Почти неслышный стук стекла. И уже довольно отчетливый звук — вне здания, как будто кто-то штукатурит стену. Мы проносимся к окну (теплую голову Верта приходится освободить от моих рук), я вижу его длинный нос у кромки оконной рамы. Сама выглядываю и успеваю заметить странно вздрогнувшие ветви деревьев справа.
— Он и правда умеет сползать вниз по стене, — беззвучно говорит Верт.
Угроза уменьшилась, но вообще-то ситуация очень плохая: черный человек оказывается там, внизу, в полной темноте, может потом убежать в сторону, противоположную той, где фонарь и лошади. А выход из улочки, на которой — тот самый дом, оказывается от него ярдах в двадцати. Прямо в прицеле. И ничего нельзя сделать.
То есть как это ничего, пытаюсь возмущаться я — можно заорать… А еще у меня та самая сумочка, и теперь-то я могу…
Стук, голоса в том самом доме. Голоса людей, которые ни от кого не скрываются, просто они говорят тихо, потому что все спят.
И мы с Вертом, прижавшись плечами, их видим. Серебряная голова адмирала, черные волосы японки — да, она моложе его, заметно моложе, но это женщина средних лет, она в самом настоящем кимоно и стучащих башмаках, и в воздухе, полном мошкары и далеких звуков, нет этой разлитой острой и фальшивой сладости, нет намека на более молодые женские головки в квадратах окон. Да и дом здесь — один, а вовсе не то множество павильонов, как бывает в известных случаях.
Просто два человека, старик и женщина, которые спокойно говорят о чем-то в свете открытой двери — и да, это японская речь, а вот они смеются. А вот — кланяются друг другу, кланяются еще раз, и затянутый в свой китайский костюм человек марширует к воротам, женщина на полшага сзади него.
Движение справа от нас и внизу, под деревьями. Чернота переместилась.
— Вот он, — шепчу я то ли Верту, то ли сама себе. — Вот, вот…
Моя рука роется в сумочке. Флакон, расческа, пудреница — неужели опять как тогда? Но не ехать же мне было с пистолетом в руке, не карабкаться с ним в окно?
Тонкая прямая фигура адмирала Идэ показывается в открытых воротах. Сейчас он окажется на асфальте, а дальше станет уже движущейся мишенью, и значит… Записная книжка, вечная ручка…
— Скотина! — шиплю я сквозь зубы вниз, где чернеет человек под деревом, — и изо всех сил швыряю туда пудреницу.
С сухим и далеко слышным стуком она распадается на асфальте на поблескивающие в свете далекого фонаря осколки.
Адмирал делает шаг, почти прыжок назад, я успеваю еще раз увидеть лицо женщины за его плечом. Ворота захлопываются.
Быстрое движение внизу, тень броском перемещается вправо, где нет фонарей и освещенных окон. Мягкий стук ног, он удаляется.
В нашем музыкальном классе тихо. Боящийся смерти амбуланс снова завывает где-то далеко.
— Вы ходите на концерты без револьвера, Верт? — интересуюсь я.
— Я, как и вы, шпион, — меланхолично сообщает мне он. — Шпион же не убийца, а всего лишь вор — если он, конечно, чего-то стоит. А потом, ничто так не ухудшает силуэт фрака, как револьвер.
Верт делает легкое движение бедрами, и я успеваю заметить в его руке нечто короткоствольное, с круглым барабаном — мгновенно исчезнувшее у него где-то сзади, под длинной черной фалдой.
— Пудреницы куда более скорострельны, как я вижу, — заметил он. — А эта моя штука гораздо лучше на совсем короткой дистанции.
— Боюсь, что ваш фрак испорчен. Пыль, гвозди…
— Ни в коем случае, я очень аккуратен. А вот ваша пудреница — мне ее так жаль.
— Но мы увлеклись беседой, Верт. Надо еще выбраться отсюда.
— А тогда мы уже точно лишимся чулок и носков. Ну, эту потерю мы переживем. Жаль, что нельзя поиграть на этом пианино — японцы спят… Хоть бы несколько аккордов. Пока вы не заснули. Вы ведь заснете еще в калесе, не правда ли?
— Айк, дорогой, вы мне нужны для важного дела. Оно называется — карнавал.
— Вы тут теперь устраиваете карнавалы? Я чуть было не сказал, что моя работа — это цирк, так что мы в этой жизни заняты почти одним и тем же.
— Для начала — вы знакомы с японским консулом?
— С Кимурой? Ну, немножко.
— Насколько я знаю, он постоянно убеждает столпов своего японского сообщества участвовать в февральском карнавале, чтобы поощрять чувство единения с филиппинцами. И как бы его самого поощрить в этом направлении? Чтобы он в этот раз действовал уж совсем настойчиво?
— Так, Амалия, давайте подробности. Причем с начала, а не с конца.
Подробности у меня много времени не заняли. Мой лучший друг сначала сделал свои и без того большие глаза уж совсем круглыми, но потом внезапно усмехнулся:
— Поздравляю. Вы это сделали. А знаете, Амалия, по части карнавалов я бы сказал, что вы — хорошая ученица одного, скажем так, близкого мне человека. Который мной командует. Эта идея в его духе.
— Вот-вот. Итак, первое — мне надо, чтобы никто из японских героев этой истории не покинул до карнавала страну, или чтобы я хотя бы знала о таких намерениях. Правда, они скорее всего будут сейчас сидеть тихо и делать вид, что все нормально. Будут пытаться бежать — их надо как-то задержать, мне или вам. А что касается того самого близкого вам человека, то мне нужно его участие в этом деле. И поэтому требуется вторая встреча с ним. Короткая.
— Что?
— Айк, вы же поняли, что. Мне нужно поговорить о карнавале с генералом Макартуром.
Айк замолчал, в глазах его, устремленных куда-то поверх моего плеча, появилось странное выражение.
— Чего же проще, дорогая Амалия, — сказал он. — Вам повезло.
И его туфли зазвенели по мраморным квадратам пола отеля.
Я повернулась и увидела, куда он смотрел: генерал возвышался у самой эстрады, вокруг была зона вежливой пустоты, но он пребывал в ней не один. Голова генерала была любезно склонена к какому-то филиппинцу, который явно, ну вот явно не мог остановить поток собственной восторженной речи. А под правую руку генерала — ну и зрелище, такого я никогда не видела! — стоял один из этих бело-золотых юношей и держал пепельницу так, чтобы генералу было удобно прикасаться к ней иногда кончиком своей сигары. Да-да, он просто стоял там, навытяжку с пепельницей, пожирая генерала глазами. А десятки людей вокруг смотрели на эту сцену с завистливым восхищением.
Айк приблизился к этой троице почти строевым шагом, чуть привстал и сказал что-то на ухо генералу.
Я следила за этим значительным, резким, великолепным лицом: Макартур чуть нахмурился, потом улыбнулся… боже ты мой, как ему хочется отделаться от этого, который так и не отходит, и я не о человеке-пепельнице! Вот генерал повернулся… болтливый филиппинец все еще никак не понимал, что от него требуется, но получил уже другой, очень энергичный кивок генерала: вы правы, я на вашей стороне — и еще получил точно отмеренную улыбку и рукопожатие. И чтобы все было наверняка, Айк полуобнял несчастного и повел его прочь, доверительно что-то шепча.
Генерал устремил взгляд на меня, я пошла по гулкому полу вперед, размышляя: а как этот замечательный человек поступит сейчас — он же знает, что разговоры со мной, наверное, не для местных гостиничных служащих? Даже вот таких, с пепельницей?
Волноваться мне было не о чем. Генерал что-то сказал юноше, потом медленно — так, чтобы успели увидеть все эти вечно наблюдающие за ним десятки пар восторженных глаз, — чуть улыбнулся и приложил палец к губам: разговор с дамой! Далее таким же замедленным жестом избавил филиппинца от его добровольной нагрузки, с благодарностью наклонил голову — да, да, он этого не забыл! — и точно рассчитал неторопливое движение, успев повернуться ко мне.