«Однако у них тут не очень-то и весело!» Любопытный листок был удивлен: он-то думал, что здесь, за стеклом, должно происходить примерно то же, что и в его родном лесу, – листопад, движение веток от ветра, осенняя суета птиц и зверушек. «Наверное, – решил он философски, – тут грустят о том, что лето закончилось…»
Дождь припустил сильнее, и листок, на прощание хлопнув по стеклу мокрым крылом, оторвался и полетел, играя в догонялки с осенним ветром…»
Алексей Ранцов – а это был он – отложил ручку.
– Ну вот, снова эта ненужная бестолковая лирика, – произнес он вслух. Одинокие люди часто разговаривают сами с собой, а он явно был очень одинок. – Бред какой-то, не поймешь что: то ли сказка, то ли притча… Скорее всего, этот отрывок так и останется бесполезным куском текста, который некуда будет использовать. Впрочем, последнее время я только и гожусь на то, чтобы писать наивные сентиментальные этюды…
Он вздохнул и знобко повел плечами. Двухэтажный деревянный дом казался неуютным и заброшенным. Если бы не тщательно подметенные ступени крыльца, которое хозяин почти машинально каждый день приводил в порядок, да приоткрытые окна, можно было бы подумать, что в нем никто не живет.
Звук разыгравшегося за окном дождя, сонный, убаюкивающий, мокрым котом проскользнул в приоткрытую форточку, прошелся по подоконнику, спрыгнул на пол, наполнил комнату уже совершенно осенним холодом. Капли с шумом ударяли по стеклу, тяжело барабанили по карнизу.
«Дождь», – одними губами прошептал Алексей и откинулся на спинку кресла. Казалось, он мог бы просидеть и десять, и двадцать минут, и час, и несколько часов… Его не отвлекли бы даже большие напольные часы, которые вдруг ожили, заворчали и, точно посмеиваясь над суетой дождя, важно, не торопясь, пробили три раза. Писатель даже не пошевелился – все звуки в доме были ему давно знакомы, ничто не удивляло, не вызывало ни малейшего оживления в застывшей позе.
Он снова поежился, натянул на плечи плед, тот самый, который только что описал, – желтый, в оранжевую клетку, и готов был уже погрузиться в свои невеселые мысли, как легкий шлепок по окну заставил его поднять глаза и увидеть, что к мокрому стеклу, аккурат в проем между небрежно задернутыми занавесками, прилепился маленький желто-красный кленовый лист. Казалось, он с любопытством всматривался с улицы внутрь комнаты, наблюдая за тем, что там происходит.
«Мой листочек, – прошептал Алексей и слегка улыбнулся. – Это про него я только что писал… Такой же яркий и красивый, как мой старый плед. И откуда он только взялся тут в конце августа – весь золотой и пурпурный, точно в октябре! А ведь я уже забыл, как это бывает – когда написанное на бумаге приходит к тебе в жизни. Как же давно я не сочинял!»
Продолжая улыбаться, он снова взял блокнот и продолжил писать.
«Этот старый потертый плед достался человеку от родителей, и было шерстяному полотнищу кое-где истончившемуся, побитому молью, пожалуй, лет пятьдесят. Краски, когда-то очень сочные, со временем немного поблекли, но до сих пор оставались яркими. Плед был любимой вещью хозяина. В осенний день, когда в доме становилось совсем уж сумрачно и тоскливо, этот клетчатый кусочек лета не давал ему окончательно загрустить. Плед возвращал его в детство, в то состояние, когда всей кожей ощущается начало жизни, начало всего… В одном углу ткань была разорвана и зияла дыра величиной с чайное блюдце. Края дырки были «украшены» бахромой и напоминали лепестки календулы. Когда вырос этот «цветок», уже и не упомнить, казалось, он был всегда. По крайней мере, хозяин дома привык к нему и не замечал этого беспорядка на летней шерстяной поляне».
И опять Алексей отложил блокнот, натянул на плечи сползающий плед и зябко поежился.
Еще недавно большой добротный деревянный дом был полон солнца, света и веселых голосов. Теперь же человеку, оставшемуся тут в одиночестве, он казался заброшенным и неуютным. Да и сам человек, несмотря на свои сорок с небольшим, выглядел понурым и уставшим, точно глубокий старик. Он был один, всегда один в этом когда-то любимом, а теперь опостылевшем доме.
– Как же все-таки холодно, – тихо проговорил писатель. – Впрочем, чему удивляться, совсем скоро осень. Вон – листья уже желтеют… Включить отопление, что ли? Хотя какой смысл отапливать весь дом из-за одной лишь комнаты? Может, лучше разжечь камин? – Не вставая, он оглянулся и бросил взгляд на красивый, в бело-голубых изразцах, камин у себя за спиной. Последний раз его разжигала Рита, вторая жена Алексея, в то утро, когда объявила, что уходит от него навсегда… Вроде бы с того дня прошло не так уж много времени, но кажется, что это было очень, очень давно. Тем более что в камине, явно чувствуя полную безнаказанность, с комфортом поселился огромный паук, затянув чуть не половину давно пустующего нутра своим серым кружевом. Вид паутины привел Алексея в еще большее уныние, напомнив об одиночестве и неприкаянности. Писатель тут же отказался от идеи разжигания камина, вздохнул и снова поправил плед.
Он мог просидеть так очень долго, до самой ночи, пока не настала бы пора ложиться спать. Чаще всего в последнее время именно так и случалось… Но в этот раз его вывел из забытья раздавшийся с улицы резкий гудок автомобиля. Писатель повернул голову к окну и сквозь тонкую занавеску увидел, что у ворот его дома стоит какая-то незнакомая машина.
– Кто бы это мог быть? – спросил Алексей, оставаясь на месте. Не было никакого желания вылезать из-под любимого теплого пледа и тем более выходить в промозглую сырость хмурого августовского дня. Но призывные гудки, перекрывавшие шум дождя, продолжались, и эта странная настойчивость раздражала и вселяла тревогу.
Пришлось все-таки подняться из кресла, вылезти из-за стола, нащупать ногами шлепанцы, шаркающей, почти стариковской, походкой пересечь комнату и выйти в сени, которые после капитального ремонта дома стали называться террасой. Алексей протер стекло. На улице было немного светлее, чем в доме. По ту сторону окна сбегали капли дождя, делая мир похожим на какую-то известную картину, но писатель не мог вспомнить ни ее названия, ни имени художника. Перед ажурными чугунными воротами стоял до смешного старый «Москвич» невзрачного, точно выцветшее, много раз прокипяченное белье, линяло-голубого цвета.
– Кто это? Что им надо?
Ужасно не хотелось выходить на улицу под дождь, припустивший сильнее. Плед так и норовил сползти с плеч. Холод террасы лизнул сначала голые ступни, затем пополз вверх по ногам. Машина за окном не двигалась с места, клаксон звонко и нагло звал к себе.
– Почему они решили, что я должен выйти? – Писатель нажал кнопки на пульте, открыл наконец дверь и сделал первый шаг на ледяное крыльцо. Ответом ему был долгий противный скрип – то ли петли не смазаны, то ли дверь рассохлась.
– Рассохлась, наверное… Все скрипит и плачет в этом доме, – проворчал Алексей, надевая на босу ногу уличные туфли и оглядываясь в поисках зонта. Пытаясь хоть как-то защититься от дождя, он пошел к забору, убыстряя шаг, и от этой вынужденной торопливости, совершенно ему не свойственной, нервничал и злился.
Путь до калитки показался на удивление долгим. Зато сама калитка распахнулась легко, даже не скрипнула – порыв ветра оказался тут как тут. В лицо хозяину дома вместе с ветром бросились дождевые капли и мокрая тонкая ветка с ближней березы.
– Вот спасибо, – усмехнулся писатель, вытирая мокрый след. – Поздоровалась, значит…
Когда он приблизился к драндулету, в нем приоткрылось окно. Из него высунулся крепкий лысенький мужичок средних лет и прокричал звонким бодрым голосом:
– Меду, молочка, сметаны не желаете?!
– Что? – Писатель даже растерялся. Неужто стоило так долго гудеть и вытаскивать его из теплого дома на дождь, чтобы предложить ему бидон молока? Черт бы побрал этого громогласного незваного гостя! Алексей уже готов был разозлиться, возможно, даже нагрубить назойливому продавцу, прогнав его восвояси, но вдруг почувствовал, что ему действительно очень захотелось молока. Не обезжиренного концентрата из тетрапаковского пакета, а настоящего, деревенского молока. И чтобы теплого, как в детстве…
– Молока парного, сметанки домашней! – раздавался тем временем сквозь дождь невозмутимый голос. – Еще медок есть, свой, гречишный!
– Медок… – отчего-то повторил за ним Алексей, кутаясь в плед.
– Вам сейчас как раз пригодится. Хворь как рукой снимет!
– Я что, так похож на больного? – Писатель удивился и даже немного обиделся.
– Ну, – осекся лысенький, – вон как в плед завернулись. Небось простыли… Да и выглядите неважно…
У самого-то молочно-медового предпринимателя вид был что надо: щеки горели здоровым румянцем, глаза счастливо улыбались.
– А молоко действительно парное? – Алексей не спеша подошел поближе.
У самого-то молочно-медового предпринимателя вид был что надо: щеки горели здоровым румянцем, глаза счастливо улыбались.
– А молоко действительно парное? – Алексей не спеша подошел поближе.
– А как же! – В голосе водителя «москвичонка» чувствовалась гордость хозяина. – Жена вот только подоила, а я по домам развожу. Попробуйте, еще теплое, я его специально в тулуп кутаю, чтоб не остывало. Меня, кстати, Виктором зовут. Во-о-он там, видите, на выселках, зеленую крышу? Так это наша.
– А козьего нет? – сам не зная, зачем, спросил писатель и мысленно тут же обругал себя: «Какая разница, – молоко и молоко. Только что вообще не собирался ничего покупать, а теперь привередничаю».
– Нет, коз не держим, только коровок… – бойко отвечал Виктор.
– Ну, давайте… Почем оно у вас? – поинтересовался Алексей, засовывая руку в карман джинсов. Где-то там была пятисотенная бумажка, он хорошо это помнил.
– Всего-то сотня за банку! Это по нынешним временам сущие копейки – за три литра-то, – заверил краснощекий Виктор. – Берите, оно еще теплое! А сметанки не желаете? Она у нас така-а-я жирная – пальчики оближешь! Как масло.
– Нет-нет. Я что-то молока теплого захотел. – Алексей держал банку бережно, словно она была прижавшимся к груди котенком. – Погреться.
– Да, погода нынче мокрая, простыть – как плюнуть. Вы бы меду еще взяли, – не унимался лысенький. – Чудо, а не мед! Янтарный! Да вот, понюхайте!
Владелец авто порылся в багажнике и вынул на свет божий баночку янтарного цвета. Отвернул крышку и протянул Алексею: понюхай, мол. Запах был изумительный – сразу чувствовалось, мед самый что ни на есть настоящий, устоять просто невозможно.
– Как хорошо-то – намазать на хлеб меду и молочком запивать… – продолжал соблазнять Виктор.
– Да-да, действительно хорошо, – согласился писатель, обнаружив наконец в кармане купюру. – Давайте и меду, что-то я в самом деле раскис. В полтыщи впишусь?
Очень уж не хотелось ему возвращаться в дом за деньгами.
Лысенький ненадолго замялся.
– Я вообще-то мед за пятьсот продаю… Но так уж и быть, уступлю. Хорошему покупателю – скидка от фирмы.
Он ловко сгреб деньги и вручил Алексею его покупки.
– Завтра еще заеду! – бойко пообещал продавец, вкорячиваясь в свой автомобиль. – Ждите!
– Ну вот, сейчас молока попью, мед на хлеб намажу… – бормотал писатель, расставшись с фермером и направляясь к дому. Идти было неудобно: одной рукой он прижимал к себе банки – большую, действительно еще теплую, с молоком и маленькую, восьмисотграммовую, с медом; другая рука держала раскрытый зонт и одновременно сжимала края сползающего пледа. А тут еще проклятые туфли, надетые на босу ногу, начали натирать пятки…
На крыльце пришлось немного повозиться, закрывая зонт. И когда одна нога уже была занесена над порогом, Алексей почувствовал, что плед, предательски покинув плечи, стремительно сбегает вниз по спине, на мокрое от косого дождя крыльцо. Он попытался помешать этому, но входная дверь и порыв ветра сыграли с ним злую шутку, резко, наотмашь, толкнув в спину. Ноги в одно мгновение запутались в складках упавшего пледа, он потерял равновесие и упал лицом вниз. Осколки двух разнокалиберных банок разлетелись по террасе острыми брызгами, мокрый зонт с чавкающим звуком шлепнулся рядом, прямо в бело-желтую лужу.
Через секунду-другую Алексей сделал попытку подняться. Он встал на колени, держась обеими руками за ушибленную голову, но что-то мешало ему, не давая выпрямиться во весь рост. Скосив глаза, он увидел, что резко закрывшаяся дверь прихватила край солнечного пледа и поймала таким простым и коварным способом запутавшегося в оранжевых клетках человека, как рыбу в невод.
Несчастный, чертыхаясь, выпутал ноги из объятий старенького пледа и потянул его на себя. Истончившаяся за годы шерсть затрещала, и ткань с треском разделилась на две части: большая оказалась в руках, меньшая же осталась за закрытой дверью, на крыльце.
– Черт! – простонал Алексей. – Черт…
Это было последней каплей…
За окном хлестал настоящий ливень, где-то наверху открылась от сквозняка незапертая форточка. Холод непрошеным гостем расползся по всему дому. В сенях, прямо на полу, лежал известный писатель Алексей Ранцов, уткнувшись лицом в яркие полосатые лохмотья, и сотрясался в беззвучных рыданиях, оплакивая то ли любимый плед, то ли свою неудавшуюся жизнь… А молочно-медово-стекольное месиво все растекалось и растекалось вокруг него, заползая в щели между широкими сосновыми досками.
Глава 3
Ангел. История первая
Когда Алексей пришел в себя, за окном уже сгустились ненастные сумерки. И хотя он заставил себя переодеться, умыться и причесаться, выглядел все равно не лучшим образом, от одного его вида больно сжималось сердце. Я очень не люблю, более того, терпеть не могу, когда мой подопечный находится в таком настроении, да и какому хранителю такое понравится? А Писатель испытывал упадок сил все чаще. А ведь совсем недавно он был абсолютно другим – энергичным, подтянутым, жизнерадостным, элегантным, уверенным в себе… Неужели тот человек исчез навсегда? Это меня ужасает! Ведь я так старался, так много сил вложил в эту свою работу… Ох, простите, я начал свой рассказ, забыв представиться! Будем знакомы – ангел-хранитель Писателя. Тот самый, кто сопровождал Алексея на протяжении всего его жизненного пути, делил с ним все его печали и радости, знал обо всех его тайных мыслях и желаниях, кто вместе с ним переживал открытия и разочарования, кто вместе с ним – и теперь я могу этого не скрывать – создавал его прекрасные произведения: вдохновлял, подсказывал идеи, мысли и образы, заставлял садиться за работу, когда лень или рутинные повседневные хлопоты отвлекали от творчества.
Обычно ангелы-хранители находятся в неведении относительно того, какая судьба уготовлена их подопечным. Но в этот раз у нас с Алешей все было иначе. Вам интересно, как и почему так вышло? Имейте терпение, всему свое время. В нужный момент моего повествования вы обо всем узнаете. А пока просто поверьте мне на слово, что это было именно так. Алеша еще не родился – а я, его хранитель, уже знал, что ему предстоит стать не кем-нибудь, а именно писателем. Может быть, даже великим, чье имя навсегда войдет в перечень имен классиков литературы. Ну или, по крайней мере, популярным, таким, чьи книги люди будут читать и перечитывать, находя в каждой строчке, каждом образе, каждом повороте сюжета что-то свое, близкое, важное, на что будет отзываться их душа.
Уже с первых лет жизни Алеши я с радостью наблюдал, что не ошибся в своих прогнозах. Он был прелестным ребенком: пепельные вьющиеся волосы, румяные тугие щечки, большие наивные серые глаза… Больше всего на свете ему нравилось слушать сказки, которые я ему рассказывал, – часами мог сидеть с открытым ртом и слушать. А еще маленький Алеша очень любил книги, которых, благодаря заботе родителей, у него было предостаточно. И когда взрослым некогда было почитать ему сказки или стихи, он сам листал красочные страницы, рассматривал рисунки и сочинял по ним собственные истории. Мне оставалось только радоваться. На своем веку я охранял уже многих людей, все они, как вы понимаете, когда-то были детьми, но никто из моих бывших подопечных не смог бы похвастаться таким богатым воображением, каким обладал этот малыш.
На таком фоне все остальные заботы, связанные с Алешей, выглядели сущими пустяками. Ну да, мальчик бывал иногда чрезмерно впечатлителен, эмоционален и обидчив – но разве не все творческие натуры таковы? Главное, что у него было доброе сердце, а все остальное не так важно… Кроме разве что лени. К сожалению, во всем, что не касалось игр и чтения, маленький Алеша не проявлял особого усердия и любил иногда отлынивать от дела. Особенно это стало заметно, когда мальчик пошел в школу. Но я был начеку и уже с ранних лет не позволял будущему писателю лениться, ведь достичь той славы и успеха, которые были написаны ему на роду, можно было только тяжелым трудом. А лень, как известно, – смертный грех, с ней и душу погубить недолго.
Когда мой будущий Писатель вступил в пору отрочества, мне, конечно, прибавилось работы. Юности часто свойственно совершать необдуманные поступки, которые могут разом переменить судьбу, – и хранителю следовало постоянно быть начеку, чтобы уберечь его от опрометчивого шага. Но мне, признаться, это даже нравилось. Не люблю рутины. Подопечный, в душе которого бушуют бури, мне гораздо интереснее, чем какая-нибудь мещанка, которая всю жизнь думает лишь об обеде, ценах на ситец да ссорах с соседкой. Пускай Алешу метало и швыряло из стороны в сторону, но после долгих и мучительных сомнений он все-таки сделал правильный выбор жизненного пути и поступил в тот вуз, где можно было получить знания и умения, необходимые писателю. Тогда, во время учебы в университете, он и начал создавать свои первые книги, а я помогал ему во всех задумках и начинаниях как только мог.