Ерзая на едва прикрытом гнилой соломой и тряпьем земляном полу, пленник тщетно старался примоститься поудобнее. Мешали связанные за спиной руки, ныла нога. С трудом повернулся на бок, затем на спину.
«Что же будет? Завели душегубцы в свое логово, а зачем?»
Наконец дремота понемногу стала охватывать его, уже засыпая, подумал:
«Должно, не узнал меня чернобородый, потому не убили…»
Когда Федор проснулся, солнце уже стояло высоко в небе, лучи пробивались через отверстие для дыма в крыше землянки. Несколько мгновений он недоуменно озирался вокруг. Вспомнил все, и улегшаяся было за ночь тревога опять охватила его. Да и чувствовал он себя плохо: нога распухла, болела, нестерпимо терзал голод — два дня ничего не ел.
Дверь землянки неожиданно отворилась, и на пороге появился рыжий лесовик. Федор мрачно уставился на него. Постояв у входа, пока глаза привыкли к темноте, Клепа вошел внутрь. Молча бросил пленнику несколько сухарей и кусок мяса, затем достал из сумки нож и разрезал веревку на его кистях.
Федор, гневно ухнув, подался к лесовику, хотел было схватить его, но едва приподнял затекшие руки.
— Ошалел, что ли? — удивленно взметнув белесые брови, спросил Клепа. Неторопливо вышел из землянки, закрыл дверь на засов.
Снова оставшись один, пленник долго сидел недвижим. Понемногу успокаивался, вспомнил о еде, которая лежала рядом, и опять ощутил голод. С трудом расправил онемевшие кисти рук, стал растирать их. С жадностью грыз сухари, рвал зубами жесткое мясо. Перекусив, кое-как добрался к рассохшейся двери, прильнул к щели.
Неподалеку горел костер. Вокруг него сидели и лежали десятка два ватажников. Из висевшего над огнем большого клепаного медного котла валил густой пар. За костром, между зарослями красно-ягодного волчьего лыка и тускло-зеленого орешника, виднелись шалаши и землянки. Среди темной зелени великанов-дубов ярко выделялись огромные сизовато-синие ели.
У Федора разболелась нога. Отвернувшись от двери, он уже хотел снова прилечь на солому, но взрыв хохота снаружи землянки остановил его. Пленник опять приложился к щели…
Лесовиков развеселил косоглазый Митрошка. Он только что кончил рассказывать, как надул игумена Алексинской обители Никона, который задумал сманить его в монастырские холопы.
— Ай да Митрошка! Выходит, меды попивал, крест на кабальную запись целовал, а сам ходу. Истинно говорят: напоролся плут на мошенника… — смеялись ватажники.
— А ну, расскажи нам, как тебя боярин Курной в кумовья звал, — попросил кто-то.
— Да ведь брешет он, костяная игла, а вы уши развесили! — сплюнув сквозь зубы в костер, презрительно воскликнул рябой.
— В огонь не плюй, Епишка, грех сие. Я тебе бока намну! — сердито сказал Клепа.
— Вишь праведник нашелся! И по рылу видать — не из простых свиней! — зашикали на рябого.
Истории, которыми Митрошка тешил лесовиков, были тем хорошо знакомы. Но рассказывал он их каждый раз по-разному, выдумывая на ходу новые подробности, и слушали его всегда с интересом. Это было единственным развлечением ватажников. И потому они прощали Митрошке и вранье, и трусоватость, а порой даже оберегали косоглазого в их тревожной и опасной жизни.
— Не, братцы, — покачал головой Митрошка, — не о Курном хочу, костяная игла ему в… Сон чудной сию ночь я видел, об нем поведаю.
Подтянув полы длинной, с торчащими клочьями свалявшейся шерсти овчинной шубы, надетой прямо на голое тело, он резво вскочил на ноги.
Но рассказать сон ему так и не пришлось.
— Каша поспела! — задорно блеснув белесо-голубыми глазами, закричал рослый, пригожий Ивашко. Весело морщась, отвернул голову от бьющего из котла пара и стал разливать ополовником жидкую пшенную кашу с кабаньим мясом в две большие глиняные миски, которые стояли на земле у его ног.
Лесовики достали ложки — на торце каждой был прорезан крест, чтобы черт в каше не плясал, и — принялись за еду. Восемь-десять человек возле миски, но ели не торопясь, степенно дули на варево. Лишь Митрошка суетился, обжигал губастый рот, за что получил от атамана по лбу ложкой; тот только что подошел к костру и принял участие в общей трапезе.
— Молодец, Ивашко, не хужей Юняя, царствие ему небесное, кашу изготовил, — облизав ложку, похвалил повара вожак лесовиков. Подвижное лицо его прорезали глубокие сумрачные складки; неожиданно он встал…
— Помянуть надобно души грешные братов наших, что вчера от злых рук в мать сыру землю полегли, — прозвучал его голос сурово, печально.
Вмиг прикатили бочонок с медом, выбили из него крышку. Атаман зачерпнул полный ковш, взял его обеими руками, отпил немного, передал соседу. Резной деревянный ковш пошел по кругу.
Ватажники притихли: вспоминали павших товарищей, молчали, не решаясь нарушить наступившую тишину.
Но так продолжалось недолго. После третьего ковша у лесовиков заблестели глаза, развязались языки, в руках появились полированные, из красной глины чары и кружки, медные чеканенные ковшики — добыча из разграбленных купеческих обозов.
— Погодьте, молодцы! — повелительно поднял руку атаман. — Все ли тут? — обвел он сидевших у костра строгим взглядом.
— Кроме дозорных, все, — ответили ему.
— Добро. Дело есть, молодцы, обсудить надо.
Ватажники, кто удивленно, кто настороженно, уставились на вожака.
— Мало нас осталось, — хмурясь, начал он. — По весне более полуста было, ныне и двух дюжин не наберется. Кого убили, кого поймали, а кто и подался неведомо куда. Только вчера стольких наших братов не стало… — И вдруг, повысив голос, бросил в сердцах: — Кто-то упредил окаянного Сидорку Валуева! Знал, что придем! Ан не уйдет вор от расплаты, дознаюсь, кто он! — Гнев исказил лицо атамана. Некоторое время он молчал, глядя на притихших сподвижников, испытующе переводил колючий взор с одного на другого. Чуть подольше задержал глаза на Епишке, но тот, кривя тонкие обветренные губы в наглой усмешке, невозмутимо выдержал его взгляд.
— Явное дело, упрежден был Сидорка, — несколько успокоившись, продолжал Гордей. — Дворню вооружил, псов с цепи поспускал, даже трудников из монастырского села пригнал. Проку-то от монастырьих людишек мало-то оказалось, поразбегались они, да и кому охота за нечестивца голову класть…
— Добро, что хоть не ушел Сидорка. Гридя и Истома, царствие им небесное, молодцы! — подал голос Ивашко и добавил: — А что упрежден был сын боярский, не иначе. Ежели не знал бы, откуда б те острожники взялись?
— Так купчих грамот и не сыскали. Куда он их, окаянный, припрятал, там же и на мою деревеньку были? — громко вздохнув, безнадежно развел руками Корень; его длинный подбородок, чуть не в пол-лица, заросший редкой кустистой волосней, обвис, казался еще больше, всегда сдвинутый набок обтрепанный поярковый колпак был нахлобучен на лоб.
— И хоромы спалить не успели! — досадуя, воскликнул другой лесовик с болезненно-желтым отечным лицом и темными мешками под глазами.
— Слава Богу скажи, Рудак, что в живых остался, — буркнул еще кто-то.
— Если бы не Клепа, что на болотную стежку вывел, никто б не ушел, — с необычной для него серьезностью заметил Митрошка.
— Ин ладно, передумкой прошлого не воротишь! — махнул рукой атаман. — Придет час, узнаем, кто иуда. Ныне ж о деле надо. Долго мыслил я о всем и вот что скажу, молодцы. Весьма опасным стал промысел наш в тутошних местах. В боярские и монастырьские села не сунешься с силой такой, купцы в одиночку не ходят, большие обозы со стражей нам не взять. А тут еще острожники серпуховские и коломенские дыхнуть не дают! Надо уходить отсюда! — повысил он голос и, не обращая внимания на ропот, который послышался вслед, громко продолжал: — Да, уходить надо. Давно уж я о том думал, а после дел вчерашних и вовсе решил: за Оку пойдем, в Рязанские земли!
— Там тоже не разгуляешься — степь близко, — возразил Рудак.
— А лес в Рязанщине какой — за версту все видать, — поддержал его Корень.
— И все ж надо туды идти! — с горячностью воскликнул атаман. — Тут нас всех перебьют или переловят. Слышали небось, что купец московский, которого мы под Серпуховым встретили, сказывал? Задумал великий князь Дмитрий Иванович извести ватаги со всей земли московской. И он это исполнит! — жестко, словно чеканом по железу рубал, произнес он.
Раздался недовольный гул, кто-то выкрикнул:
— Мельник шума не боится!
— Не потому, что так князю Дмитрию охоче или всесильный он, — продолжал уже спокойнее вожак. — В другом тут дело. Вот все вы не первый год разбойный промысел ведете. А заметили, что в последнее время мало кто пристал к ватаге нашей? Оттого все оно, что обезлюдела московская земля после сечи Куликовской, остальным ослабление от поборов дали. Ведомо мне: не платит Москва в Орду дань после мамайщины… Теперь вот давайте судить-рядить, что делать станем.
— Выходит, был бы покос, да пришел мороз! — желчно заметил Рудак, его дряблые щеки, заросшие седыми волосами, всколыхнул едкий смешок.
— Тут не можно, там тоже с рязанцами сыр-бор не разведешь. Конец ватаге пришел, так, что ли, Гордей? — раздраженно выкрикнул Епишка, его рябое от оспы лицо перекосилось, сузившимися шальными глазами зло смотрел он на Гордея.
— Заткнись, Епишка! Раздор посеять хочешь? Не дам! — вспыхнул чернобородый; густые, сросшиеся на переносице брови, под которыми углились темные глаза, сердито нахмурились. — Никого не неволю, тебя ж тем паче! Кто как хочет, пусть так и делает! — громовым басом заорал он. — Зачем я вас на рязанские земли зову? Боярским и монастырским людям худо там живется, вот и начнут они к нам приставать. На Рязани мы скоро войдем в силу.
— Гордей дело говорит, надо за Оку подаваться, — поддержал атамана Клепа.
Спорили недолго. Большинство ватажников вскоре согласилось с вожаком. Лишь четверо, в том числе Епишка, решили остаться в коломенском лесу.
— А с острожником как? — напомнил Рудак.
— Верно! Забыли вовсе! Не с собой же его брать, ан и отпустить не можно! — зашумели лесовики.
— Оно б и очень можно, да никак нельзя! — вставил свое слово Митрошка.
— Можно, не можно! — передразнил его рябой. — Повесить острожника на суку, и весь сказ!
— Дело Епишка орет! Одним ворогом меньше будет!..
Жизнь Федора снова оказалась в опасности, и снова на выручку ему пришел лесной атаман.
— Погодьте, молодцы! — властно остановил он лесовиков, которые уже намерились идти за пленником.
— Прежде поговорить с ним хочу. Может, что за предателя узнаем. А порешить его успеем, не убежит.
— Ишь, заступник нашелся, — буркнул Епишка, сизые пятна на его широких скулах побагровели от злости. — Чего там годить? — выкрикнул он; ища поддержки, забегал серыми колючими глазами по лицам лесовиков. Но те молчали, и рябой, не преминув в сердцах сплюнуть, смирился.
Глава 5
Уже несколько дней томился пленный порубежник в разбойном стане. Раз в день в землянке появлялся молчаливый Клепа. Все остальное время Федор оставался один взаперти. Казалось, о нем забыли. Лесовики готовились к уходу в Рязанское княжество и были заняты сборами. Главный недруг порубежника — рябой вместе с тремя своими дружками исчезли из лесного лагеря: видимо, отправились куда-то на разбойный промысел.
Стояли теплые, солнечные дни, хотя уже наступила осень. Все больше желтых и красно-бурых пятен появлялось среди темно-зеленой листвы дубов и лип, все дольше зависал по утрам туман в ложбинах, к югу потянулись косяки журавлей, диких уток и гусей.
Нога Федора почти зажила, и он всерьез стал готовиться к побегу. Ему повезло: роясь в тряпье, сваленном в кучу в углу землянки, наткнулся на ржавый нож с длинным лезвием, который обронил кто-то из разбойников. Обрадованный находкой, Федор долго любовался полустершейся резьбой из больших и малых кружков на деревянной рукоятке. Отрезал голенище от сапога, смастерил лапоть для больной ноги. Каждый день он откладывал по два-три сухаря из тех, что приносил ему Клепа.
Ночью пленника не сторожили — он убедился в этом, прободрствовав несколько раз до утра. Случайной встречи с каким-нибудь лесовиком после того, как окажется на воле, Федор не боялся — нож в его руках был надежным оружием. Оставалось только выбраться из заточения. К счастью, землянка была сложена из еловых бревен. Кое-где они прогнили, и дерево легко поддавалось ножу. Чтобы не рисковать, Федор работал ночами. Вскоре он незаметно для чужого глаза сделал сквозные надрезы в бревнах стены, выходящей в сторону леса. В нужное время куски дерева можно было бы вытолкнуть наружу и выползти через образовавшуюся дыру.
Наконец все было готово, и Федор решил, что пора бежать. Пообедав толокняной кашей, пленник улегся на куче тряпья, заменявшей ему постель. В землянке было совсем темно, но заснуть Федору не удавалось, хотя и прошлой ночью он почти не спал…
Снова и снова вспоминал о напарнике по порубежному дозору: «Жив ли Лукинич? Добрался ли до Коломны?..» Думал о товарищах по острогу, которых надеялся вскоре увидеть. Перенесся мыслями в родное село под Вереей, откуда много лет назад ушел на княжескую службу… «Как давно он не видел своих! Сестре Марийке ныне уже лет семнадцать-восемнадцать — заневестилась. Брат Петрик стал парубком, татко и матинка вовсе, должно, состарились. Как они там? Все собирался наведаться, да где взять время служилому человеку — то рати, то походы… И Гальку не иначе потерял… — вспомнилась ему соседская дивчина, первая его любовь. Защемило в груди, грусть заполнила сердце. Дали слово друг дружке, а навряд ждет, замуж взял кто-то. Да и пошто ей маяться, ежели пропал куда-то ее нареченный».
Все было будто вчера, а сколько лет минуло…
До семнадцати лет Федор жил с родными в Сквире, в местечке в ста верстах от Киева. Крестьянская община там была большая — много дворищ. Он родился в семье вторым после старшей Олеси. Кроме них было еще двое меньших — Марийка и Петрик. Отец Федорца (так его звали тогда) Данило трудился с восхода солнца до позднего вечера, мать тоже не знала отдыха, разрывалась между домом и полем, где помогала мужу, но все равно семья жила впроголодь, бедствовала и нуждалась. В дворище Данило был неравноправным подсоседком, работал не только на себя, но и на хозяина Андрушка, скорого на расправу мордатого мужика, с длинным рыже-седым чубом, закрученным за оттопыренное ухо. В дворище, кроме Андрушкиной семьи, было еще несколько зависимых, не имевших ни лошадей, ни сохи, даже семена для посевов приходилось брать у хозяина.
Одни потеряли все в неурожайные годы, других разорили лихие поборы, третьи, подобно Даниле, лишились хозяйства при вражеском набеге. Благо хоть уцелели они тогда. Дозорные успели предупредить крестьян, те укрылись в поросшей густым лесом балке, но вся живность — лошади, волы, коровы, овцы — досталась ордынцам…
Пришлось Даниле идти на поклон к Андрушке, чье дворище, расположенное в глубинке волости за Сквирой, уцелело. Имел Андрушко больше сорока пахотных участков, разбросанных по всей округе. Даниле он выделил испещренный оврагами суглинок далеко от села. Возделать такую землю само по себе было непросто. Да еще, на беду, Андрушко требовал сначала отработать на него, а потом уже заниматься своим полем. Только зимой жил Данило с семьей дома. Все остальное время, с ранней весны до поздней осени, он с детьми ютился в шалашах на своем угодье.
Забот хватало. Кроме работы в поле они еще держали небольшую пасеку, разводили бобров, ловили рыбу. И все одно едва сводили концы с концами.
Владел Сквирой и всей волостью, в которую входили Трилесы, Ягнятин, Фащове, Рожны и другие поселения, Юрий Половец, потомок половецкого хана Тугор-хана. Еще во времена великих князей Киевских его орда осела на прирубежных с Диким полем землях и охраняла их от набегов других степняков. За это Тугор-хан получил свое владение. Когда пришли чужеземцы во главе с великим князем Литовским Ольгердом, Юрий переметнулся на их сторону. За это литвины ему оставили Сквирскую волость с фамильным замком в Рожнах. Но теперь надо было платить дань Ольгерду, и Половец чуть ли не вдвое увеличил подати и налоги с крестьян, ремесленников и купцов. Сразу же поднялись цены — мыто за продажу товаров стали брать не один грош с копы, а два, выросли и обестки за передвижение но волости с каждого проезжего, с каждого воза. Увеличилось и рыбное мыто, и бобровое, и воскобойное. Больше надо было платить за мед и горилку. Особенно тяжко сказалось это на бедняках. Собирал налоги Андрушко; трое его сыновей служили в литовском войске, он сам снаряжал их в походы и потому не платил повинностей. И не было на него управы!..
Протестовать было бесполезно и опасно, за сопротивление жестоко наказывали, хозяин дворища тут же вызывал из Сквиры литвинских воинов-драбов, и те быстро усмиряли недовольных.
Надолго запомнилось Федорцу, как он со сверстниками попытался дать отпор Андрушку, когда его люди пришли требовать дополнительную подать за пчел и бобров. Платить было нечем. Уговоры не помогли — Андрушко приказал разрушить запруду на речке и поломать ульи. И тогда Федорец с дружками прогнали их. А через день-другой в селе появились драбы; парней схватили и немилосердно, в кровь, избили плетьми, да так, что они недели две не могли ни встать, ни сесть. На всю жизнь у Федорца осталась злая память о том дне — рубцы и шрамы.
А вскоре после того в Даниловой семье случилось страшное горе: старшую сестренку Федорца, восемнадцатилетнюю Олесю, встретили в лесу, изнасиловали и убили. В селе знали, что это дело рук Андрушковых сыновей, но ничего нельзя было доказать — все равно насильники остались бы безнаказанными, а жалобщикам только беды еще большей не оберешься. Тогда Митко, жених Олеси, и двое его дружков подстерегли ночью на дороге старшего сына Андрушка и расправились с ним. А сами сгинули из села невесть куда.