Этот же порыв буквально вышвырнул Тоньо на камни, помог перекатиться – дальше, дальше от бурлящего моря! Вскочив на ноги, он наугад махнул саблей…
Свист клинка прорезал гудящие дождевые струи, лезвие сверкнуло во вспышке молнии, и что-то упало. Один из мародеров отшатнулся, кулем свалился ему под ноги. А сабля, словно сама, потащила Тоньо за собой – вперед, разогнать к дьяволу португальскую чернь, сбросить в волны на поживу кракенам!
Тоньо плохо помнил, что было дальше, только оглушительную песню Марины – именно тогда он понял, что саблю зовут Мариной, Морской, – вспышки молний, хлесткие струи дождя, грохот моря за спиной и словно бы детские крики… Что случилось с мародерами, он не помнил вовсе. Очнулся на пороге какой-то хижины, упал в открытую дверь, так и не выпустив сабли из рук, а потом наступило утро. Солнечное, прекрасное португальское утро пролезло горячими лучами сквозь щель в ставнях, плеснуло Тоньо в глаза.
– Наш гость проснулся, – где-то рядом послышался женский голос. Испуганный.
«С чего бы?» – подумал Тоньо, проснулся окончательно и понял, что все еще сжимает саблю, тихо-тихо поющую ему старинную колыбельную на странном, но понятном и правильном языке.
Добравшись до Лиссабона, Тоньо даже не вспомнил о своем желании избавиться и от четок, и от сабли – от любого воспоминания о «Розе Кардиффа» и фате Моргане. Без сабли он чувствовал себя голым, а четки… Турецкому офицеру они приносили удачу, а Тоньо очень нужна удача. Особенно если удачей считать встречу с проклятым пиратом Морганом.
– …почему ты носишь такую невзрачную шпагу, Антонио? – о чем-то спрашивал дивный ангел, так не похожий на нее, на фату Моргану.
Ах да. Точно. Она же не понимает, что красота оружия не в насечке, не в камнях на гарде и не в золотых ножнах. Для нее Марина – всего лишь кусок железа странной формы, не облагороженный завитушками и клеймом модного ювелира.
– Графу де ла Вега нет нужды выставлять богатство напоказ, – с должной долей спеси ответил Тоньо.
Анхелес просияла: объяснение оказалось близким, понятным и лестным. И удобным. Донна не упустила случая пожаловаться на скуку в этой глуши, такой далекой от королевского двора, и немножечко ему позавидовать. Ведь графу де ла Вега всегда рады во дворце, его отец – советник Ее Величества Изабеллы, и если бы все сложилось иначе, если бы Анхелес повезло родиться в семье с громким именем… ведь Антонио был бы с ней счастлив, правда же, Антонио? Она готова для него на все, что угодно, даже сопровождать его на ежегодный праздник святой Исабель в Малаге. Что, приличия? Ей все равно. Она так любит Антонио, что готова попрать любые приличия, лишь бы быть с ним. Пусть не как супруга, пусть… как угодно!
– Не стоит оскорблять твоего супруга, Анхелес. Я слышал, дон Ортега – во всех отношениях достойный кабальеро…
– О да! Мой супруг благороден, не беден, заслужил похвалу и орден от самого покойного короля Фердинанда, но… Антонио, я люблю тебя. Мое сердце разорвется вдали от тебя. Вся моя жизнь не имеет смысла, когда тебя нет рядом, Антонио!
Глаза донны полнились слезами, грудь взволнованно колыхалась, алые губки приоткрылись, и вся она была – порыв и страсть, страсть и порыв.
Тоньо не смог удержаться от искушения. Да и смысл удерживаться? Благородный дон никогда не откажет прекрасной донне в утешении.
Сладкое утешение заняло не меньше часа, и Тоньо мог поклясться, что редко ему доводилось проводить время с большим толком. Донна осталась довольна, правда, несколько обессилела. А Тоньо обуяла дьявольская жажда. Пришлось звать служанку с кувшином кальвадоса и блюдом тапас. В качестве тапас была его любимая зеленая морсилья, как готовят в Саламанке: свиное брюшко и свиная кровь, обжаренные на нежном нутряном сале золотой лук и порей, семь ароматных трав, и все это хорошенько пропечено на решетке.
Сегодня морсилья де вердурас была особенно вкусна. Все же донна Анхелес в самом деле могла бы быть хорошей супругой. Если бы…
– Ах, Антонио, если бы… – эхом его мыслей откликнулась Анхелес и скромно откусила кусочек колбаски. – Если бы ты взял меня с собой в Малагу…
Ее взгляд обещал неземные наслаждения и лучшую в Испании морсилью.
Вот только ехать в Малагу и лобызать ручки старухе Изабелле Тоньо не собирался. Даже ради донны Анхелес и морсильи де вердурас. О чем донне с превеликим сожалением и сообщил, пообещав, что будет скрашивать ее одиночество в Севилье и дальше. И чем дальше от двора, тем лучше. Потому что… э… Да, точно, это она поймет:
– Я только избавился от донны Дульсинеи, славной своими подобными носорогу нравом и красотой. И показаться королеве – значит немедленно обзавестись новой невестой. Любовь моя, мой ангел, я не хочу жениться… э… в смысле жениться ни на ком, кроме тебя.
Докусав задумчиво колбаску, дивный ангел немножко еще поразмыслила, поглядела на Тоньо влажными темными очами и нежным голоском спросила:
– Антонио, но ты же не будешь любить никого, кроме меня?
– Разумеется, не буду, – совершенно искренне ответил Тоньо; сабля не в счет, никто же не думает, что благородный дон может любить женщину больше, чем свое оружие; а что внутри что-то екнуло и болезненно сжалось, так это наверняка от морсильи. Блюдо было чуть великовато и паприки чуть многовато. Но вкусно, Пресвятая Дева, как же вкусно!
– Значит, твоя женитьба ничего не изменит, – таким же нежным голоском заключила донна Анхелес и потянулась к последней на блюде морсилье. – Мне так хочется увидеть праздник, Антонио! Неужели граф де ла Вега не может позволить себе повезти возлюбленную поклониться святой Исабель?
Вот тут Антонио понял, что, для того чтобы взять кого-то на абордаж, вовсе не обязательно иметь пятидесятипушечный фрегат. Даже бриг не обязателен. Довольно будет алых губок, томных глазок, нежного голосочка… Ах, донна Анхелес, и почему тебя не назвали Мортирой? Непростительное упущение.
Одна только досада: дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт граф де ла Вега не желает быть взятым на абордаж ни алыми губками, ни томными глазками. Ни даже лучшей во всей Андалусии морсильей. Двор, интриги, невесты и фейерверки могут провалиться в преисподнюю. Вместе с нежной и беспомощной донной Ортега.
Тоньо аккуратно составил на пол блюдо из-под морсильи и сел на постели.
– Анхелес, если ты хочешь на праздник, попроси супруга.
Глаза донны повлажнели, губки округлились от недоумения и обиды, тонкая рука потянула простыню к груди.
– Антонио?
Тоньо стало стыдно. Обижать столь хрупкое и прекрасное создание – грешно. Подумаешь, донна хочет на праздник, совершенно же естественное желание для любой дамы. В их жизни так мало развлечений, вот только и есть что праздники, флирт, опера и наряды. Но… но Тоньо не поехал ко двору даже с отцом. Политика и интриги – не для него, его воспитывали не как наследника Альбы, в политике и интригах чувствовал себя как рыба в воде его старший брат, Фердинандо. Не зря ж его назвали в честь его настоящего отца, Фердинанда Арагонского, короля Испании милостью Божией. Антонио же слишком прям и не искушен в дворцовых интригах, он лишь помешает отцу в его делах.
От мыслей о политике у Тоньо враз испортилось настроение. Он совсем отвернулся от донны Анхелес и уже было собрался надеть штаны и сбежать от укоризненных вздохов и горестных взглядов, как под окном послышался конский топот. Не меньше полудюжины всадников.
«Любопытно, кого и куда несет под утро, – подумал Тоньо, все же натягивая штаны и не глядя на донну, готовую упасть в обморок от огорчения. – Завтра пришлю ей три дюжины роз и приглашение в оперу. И браслет с черными сапфирами, он прекрасно подойдет к ее глазам. Ангел простит меня, поймет и простит».
Он едва успел подумать про браслет, как конский топот оборвался. Прямо под балконом. Послышались окрики, стук дверного молотка.
Дьявол! Вот только дона Ортеги сейчас не хватает!
Или – это нарочно подстроено? Милая Анхелес хочет стать вдовой, а затем графиней? Донна Мортира, дьявол ее разрази!..
Тоньо обернулся, встретился взглядом с перепуганной и дрожащей Анхелес, устыдился своих подозрений, и в тот же миг дверь внизу открылась, послышались голоса.
– Беги, Антонио, умоляю тебя, беги! – шепотом вскричала донна, спрыгнула с постели, едва прикрытая простыней, и сунула ему в руки камзол и саблю. – Не нужно драться, Антонио, если с тобой… если ты… я не переживу, Антонио!..
В ее глазах было столько волнения, столько страха – за него, Тоньо! Ему бы устыдиться, но совершенно некстати вспомнилось, как за ним уже приходили и вот так же стучали в дверь в самый неподходящий момент.
Пресвятая Дева, лишь бы сейчас это был обманутый супруг!..
Пресвятая Дева, лишь бы сейчас это был обманутый супруг!..
– Прости, Анхелес, – пробормотал он, засовывая руки в рукава камзола. Сорочкой он пренебрег, некогда, схватил только саблю. – Я люблю тебя, мой ангел.
Последние слова он говорил, отворяя балконную дверь и выглядывая на улицу.
Увы. Прямо под балконом гарцевали четверо смутных в предрассветном тумане всадников. Слишком смутных, чтобы разглядеть, во что они одеты.
На звук один из них потянул повод, приказывая лошади остановиться, и задрал голову.
Тоньо отпрянул от окна, развернулся к донне Анхелес:
– Черный ход!
Донья кивнула, откинула гобелен с Пресвятой Троицей и распахнула низенькую дверцу. Глаза у нее были несчастные и перепуганные, но движения – решительные. Она даже не бросилась ему на шею и не упала в обморок. Дивный ангел. А за дверью уже слышались шаги.
– Беги, Антонио, скорее!
Он не успел даже перенести ногу через порог, как в дверь донны постучали…
Сердце оборвалось. Обманутый супруг? Или за ним все же пришли они?..
Глава 12, в которой благородный дон страшится совершенно не того, чего стоило бы страшиться на самом деле
Тоньо выпрямился, потянул носом, закашлялся – в мадридской мастерской отца все еще сильно, резко пахло бурой. Долго же теперь не выветрится этот запах. И как только отец к нему привык? Вот у Тоньо не получается, хотя в почти уже родной Саламанке, на кафедре алхимии, тоже не розами благоухает.
Но что поделаешь, в ювелирном деле без буры не обойтись!
Зато ни один ювелир не сварит эмали лучше, чем Альба, и работы тоньше никто не делает…
Тоньо повертел остывшее наконец кольцо, хмыкнул: насчет тонкой работы он себе польстил. Кольцо – забавный растрепанный, распахнувший крылья феникс – вышло крупным, тяжелым даже на вид. Хотя все равно работа тоньше, чем у любого ювелира: видны мельчайшие детальки, даже ости в перышках, и перышки эти переливаются всеми цветами живого пламени, и эмалевые глазки-бусинки словно горят…
Он поморщился.
Словно! Кому оно нужно, это словно?!
Феникс должен был взлететь! Тоньо все сделал правильно, и он – Альба, а значит, его феникс должен быть живым. Не зря же Тоньо битых шесть лет отучился в университете Саламанки у лучшего в Европе алхимика! Не зря перекопал всю университетскую библиотеку и перечитал все книги по естественным наукам и все запрещенные Церковью труды по магии, что смог найти! Там много говорилось про дар крови Альба. Много ерунды и домыслов, много недомолвок и иносказаний, но вполне достаточно и рецептов, годных к применению на практике. По крайней мере этот – точно. Потому что у отца был феникс, и у деда был. У всех настоящих Альба были фениксы!
Почему же?..
В фолианте, который мессир Бальзамо, будучи проездом в Саламанке, одолжил ему всего на два дня, говорилось: «Возьми часть огня, часть крови да три части золота, пусть сольются они в одно, и тогда, если в сердце твоем живет любовь, родится феникс». А сам мессир Бальзамо загадочно улыбался и говорил, что волшебство – это очень просто, намного проще, чем кажется. И настоящие волшебники никогда не рассказывают своих секретов не потому, что боятся конкуренции, а потому, что секретов нет. Ты или творишь волшебство, или нет. Просто, как молитву или проклятие.
Ему Тоньо верил, потому что отец говорил то же самое: нет никаких фамильных секретов Альба, никаких ритуалов или чертовщины. Есть просто дар. Или нет дара. Если есть – ты сам научишься им пользоваться, как научился дышать или ходить. Как научишься любить. Главное, не перепутай любовь с себялюбием, а служение – с тщеславием.
Тоньо умел любить. Сначала – семью. Потом Господа, Испанию и Науку. Но что такое настоящая любовь, он понял, лишь когда встретил Анхелес. Дивного, нежного ангела, ниспосланного ему самой Пресвятой Девой…
Однако феникс не родился. А ведь он все время, что плавил золото, что варил эмаль, что работал резцом, думал об Анхелес. О том, как сияли ее глаза, когда он уезжал, обещая вскоре вернуться! Уезжал в Мадрид, к отцу, просить разрешения на брак. Грешно, конечно, радоваться смерти незнакомой французской девочки, своей нареченной невесты, но лишь Божьим промыслом можно объяснить, что ее полгода тому назад унес тиф. И Тоньо получил свободу, чтобы жениться на прекрасной Анхелес.
Как она шептала: «Я буду молиться о вас, Антонио!» Как сияли ее глаза, когда он целовал ее руки и клялся ей в вечной любви! А как дрожал ее голос, когда она обещала быть только его, в радости и в горе, всегда – только его!..
Он так замечтался, что не сразу понял: в дверь стучат. Наверное, отец вернулся от Ее Величества – сколько он пробыл во дворце, трое суток? Как нелегка государственная служба, однако!
– Входите! – ответил он, когда в дверь постучали снова.
И только тогда подумал, что это запросто мо-жет быть не слуга с известием об отце, а братец Фердинандо собственной персоной. Мало ему показалось вчера изводить Тоньо, решил продолжить сегодня?
Но это оказался не слуга и не братец Фердинандо.
В двери мастерской, смиренно опустив глаза долу, вошел детина в грубой рясе с надвинутым на глаза капюшоном.
Тоньо вздрогнул.
Они – здесь? Сейчас?! Они не могли знать про феникса! И… ничего же не вышло, не было никакого колдовства…
Рука Тоньо сама собой сунула все еще теплого феникса за обшлаг рукава. Он даже подумать не успел зачем.
«Спокойно, дон Антонио, расслабьтесь. Вы не сделали ничего предосудительного. Даже не думали ни о чем подобном. А про трактат и беседу с мессиром Бальзамо никто не знает».
– Доброго дня, святой брат. – Голос не дрогнул, недаром алхимик заставлял его делать дыхательные упражнения по методе индийских йогов и учил оставаться спокойным даже посреди трактирной драки. – Чему обязан честью?
Святой брат смиренно поклонился и, не снимая капюшона, протянул ему свиток крайне официального вида.
– Его высокопреосвященство велели сопроводить ваше сиятельство к нему в резиденцию. Немедля. – Голос у монаха был низким и обманчиво мягким, как бывает мягкой обшитая бархатом бриганта. – Извольте следовать за мной.
Дышать. Ровно. Глубоко.
Не думать, где и чем выдал себя.
Не гадать, кто донес и что теперь будет.
Просто дышать и улыбаться. Дон Антонио Альварес де Толедо-и-Бомонт – послушный сын матери Церкви, хороший христианин и верный подданный Ее Величества. Значит, все будет хорошо.
– Разумеется, святой брат, – кивнул Тоньо и позвонил в колокольчик, вызывая слугу.
Тут же в дверь сунулся бледный от испуга толстяк Берто, верный наперсник-собутыльник. Герцог Альба приставил молодого идальго к Тоньо, когда отослал его из дома, подальше от бастарда Фердинандо и Марии Соледад, герцогини Альба. Та, даром что приходилась Тоньо родной матерью, а герцогу супругой, едва переносила их обоих и неизбывно тосковала по ушедшей молодости, королевской любви и придворному блеску. По интригам она не тосковала, она ими жила. Но, к великому сожалению герцога, интриговала исключительно в пользу старшего сына – почему-то ей мстилось, что она сумеет переиграть альянс Ее Величества Изабеллы с герцогом Альба и посадить бастарда на престол.
Быть может, вызов от его высокопреосвященства – результат ее интриг? Матушка легко пожертвует сыном от нелюбимого супруга ради сына от короля, тем более что ей и Фердинандо упорно кажется, что Тоньо – угроза правам Фердинандо на герцогское наследство…
Неважно. Потом разберемся.
– Берто, подай мне камзол и вели вывести Альбатроса. Я еду с визитом к его высокопреосвященству. – Тоньо улыбнулся ему, показывая, что все в порядке и волноваться не о чем. – И вели подать апельсиновый сок, святому брату не помешает освежиться с дороги.
Толстяк побледнел еще больше, с опаской покосился на безмолвную фигуру в капюшоне, кивнул – и исчез за дверью. Через полминуты явилась горничная с подносом: графин сока, два бокала. Присела, поставила на стол, наполнила бокалы и сбежала, повинуясь взмаху руки.
– Извольте, святой брат. – Тоньо указал монаху на бокал, сам взял второй. – Апельсины из садов Альба. Любимый сорт его преосвященства.
– Благодарю, ваше сиятельство.
Голос монаха не утратил ни мягкости, ни стали. И не потеплел ни на половину градуса. Но бокал монах взял и стал цедить сок. Его как раз хватило на то время, что Тоньо переодевался в парадный камзол – при нем, разумеется. Деликатности святого брата не хватило, чтобы дождаться за дверью. Неужели боится, что Тоньо сбежит? Плохо же он знает Альба!
Тоньо покидал дом отца с высоко поднятой головой и улыбкой на устах, словно шел в оперу. Разве что не насвистывал фривольных арий, но исключительно из уважения к постной мине святого брата.
Святых братьев было четверо, но трое ожидали в прихожей.
Какой почет! Право, словно бы и не второй сын герцога, а сам наследник!