И само собой разумеющимся представилось Улаву то, что ему и впрямь пора подумать о женитьбе. Пребывая вместе с Ингунн в эти долгие, напоенные солнцем летние дни, он испытывал своего рода чувство здорового умиротворения; а отрешившись от детского простодушия, гораздо лучше понимал теперь, какое будущее ему предназначено.
На смену беспокойству и боязливому смущению пришло радостное и исполненное любопытства ожидание. Что-то должно было произойти. Стейнфинн, верно, не упустит случая отомстить и нанести удар. А что повлечет за собой месть Стейнфинна, Улав почти не думал. Бессознательно впитал он непоколебимую уверенность сынов Стейнфинна в собственном могуществе и блеске; не родился на свет человек, который мог бы их осилить! Сам же Улав иначе и не мыслил: когда все кончится и он попросит Стейнфинна дозволить ему уехать домой и сыграть свадьбу, тот немедля скажет: «Быть по сему». Это, верно, случится осенью или зимой. И пробудившееся в Улаве страстное желание владеть Ингунн слилось с проснувшимся в нем честолюбием – стать самому себе господином. Когда он обнимал ее, ему казалось, что у него в руках залог его самостоятельности. Приехав в Хествикен, они будут спать вместе и вместе управлять домом и усадьбой, никому они не дозволят властвовать и распоряжаться, кроме них самих. Тогда они уже станут совершеннолетними.
Но теперь не часто случалось Улаву ласкать свою невесту. Он не смущался уже так и не робел и уж вовсе не бывал столь подавлен, как тогда, в первом порыве своего страстного желания; он начал понимать, как должно поступать настоящему мужчине. Только по вечерам, прежде чем им разойтись по своим опочивальням, он искал случая пожелать ей доброй ночи с глазу на глаз, так, как это, по его разумению, приличествовало двум сердечным дружкам, которые вскоре станут мужем и женой.
Глаза Ингунн выдавали слишком многое, стоило им взглянуть друг на друга; но Улав принимал это как частицу счастья, уготованного ему судьбою. Он замечал, как она сидела, украдкой глядя на него. И взор ее был необъяснимо мрачен и пленительно загадочен. Но тут она встречалась с ним взглядом – в ее глазах зажигался сверкающий огонек, она смотрела в сторону, боясь, что не сумеет скрыть улыбку. Она незаметно старалась коснуться его рукой при встречах, ей нравилось перебирать его волосы, когда они хоть на миг оставались вдвоем. Она всячески хотела ему услужить – то вызывалась сшить платье, то принести еду, когда он приходил к трапезе чуть позднее других латников. А когда он желал ей доброй ночи, она прижималась к нему, истомленная жаждой его ласк. Улав принимал это как знак того, что ей тоже хочется поскорее сыграть свадьбу. И для нее время здесь, во Фреттастейне, тянулось медленно, и она, должно быть, страшно радовалась тому, что сама станет хозяйкой. Он и представить себе не мог: неужто бывают женихи и невесты, которые не любят друг друга.
А поездка в Хамар по-прежнему виделась Улаву как прекрасный сон. В особенности по вечерам, ложась спать, он думал о ней и переживал ее заново, испытывая тот же необъяснимый и сладостный трепет в душе и в теле. Он вспоминал, как они с Ингунн, прижавшись грудью друг к другу, стояли на коленях в предрассветной мгле за хлевом вдовы и он осмелился поцеловать ее во впадинку на виске, у корней волос, таких теплых и душистых. И тут вдруг на него находила эта непонятная печаль и боязнь… Он пытался заглянуть в будущее – ведь им предстоял прямой, проторенный многими путь: церковь, почетное место за столом и брачное ложе. Но сердце его, казалось, слабело и сжималось от тоски, когда в эти ночные часы он пытался радоваться всему, что его ожидает, – словно бы все, что приберегло для него грядущее, не могло сравниться со сладостью их первого поцелуя на заре.
– Что с тобой? – ворчливо спросил его как-то Арнвид. – Неужто тебе не улежать спокойно?
– Я ненадолго выйду.
Улав встал, оделся и набросил на плечи плащ. По ночам теперь бывало уже не так светло – густые кроны лиственных деревьев казались много темнее на фоне окутанных туманом очертаний синеватых гор. Несколько медно-золотистых полосок проглядывало сквозь облака в северной части неба. Мимо черной молнией метнулась летучая мышь.
Улав подошел к стабуру, где спала Ингунн. Дверь была полуоткрыта из-за жары, и все же там было душно, пахло нагретыми солнцем бревнами, простынями и потом. Прислужница, спавшая у стенки, громко храпела. Встав на колени, Улав склонился над Ингунн, лежавшей с краю, у стойки кровати. Щекой и губами он тихо коснулся ее груди. На мгновение он замер, ощущая нежное тепло ее плоти, которая, мягко дыша, вздымалась во сне, – он слышал биение сердца. Потом лицо Улава скользнуло по телу Ингунн, и она проснулась.
– Оденься, – шепнул он ей на ухо. – Выйди на минутку…
Он ждал в крытой галерейке. Вскоре она появилась в проеме низенькой двери и остановилась, словно завороженная тишиной. Несколько раз она глубоко вдохнула воздух – ночь была прохладна и прекрасна. Они сели бок о бок на верхней ступеньке лестницы. Но тут им показалось чудным, что они одни-одинешеньки во всей усадьбе не спят, да и не привыкли они бывать на воле по ночам. Так они и сидели, не шевелясь и едва осмеливаясь время от времени шепнуть словечко друг другу. Улав хотел набросить ей на плечи свой плащ и обвить рукой ее стан. Но вместо того он положил руку девушки к себе на колени и стал гладить одним пальцем ее пальчики. А потом Ингунн отдернула руку, обняла его плечи и крепко прижалась лицом к его шее.
– Правда, ночи стали темнее? – тихо спросила она.
– Нынче пасмурно, – сказал он.
– Может, завтра дождик будет? – полюбопытствовала она.
Просвет во фьорде, что был виден с того места, где они сидели, затянуло сизой дымкой, а очертания лесистых кряжей на другой стороне расплылись. Улав задумался, глядя прямо перед собой, а потом сказал:
– Кто его знает – ветерок потянул с востока. Разве ты не слышишь, как бурлит нынче река в верхнем ущелье?
– Пожалуй, нам пора на покой, – немного погодя шепнул он. Они поцеловались робко и поспешно. Потом он тихонько спустился вниз, а она вошла в стабур.
В большой горнице было темно, хоть глаз выколи. Раздевшись, Улав снова лег.
– Выходил потолковать с Ингунн? – спросил лежавший рядом Арнвид.
– Да.
Немного погодя Арнвид спросил опять:
– А знаешь ли ты, Улав, каков был уговор? Какое имущество дадут за вами?
– Откуда мне знать? Я был еще мал, когда нас с Ингунн сговорили. Но, должно быть, Стейнфинн с моим отцом пришли к согласию о том, что мы принесем один другому… А почему ты об этом спрашиваешь? – вдруг удивился Улав.
Арнвид не ответил. Улав продолжал:
– Уж Стейнфинн-то порадеет о том, чтоб мы получили все, согласно уговору.
– Хоть он и мой двоюродный брат… – чуть помешкав, молвил Арнвид, – но ты ведь тоже скоро станешь нашим свойственником, стало быть, я дерзну тебе открыться. Сказывают, будто богатство Стейнфинна куда как поубавилось. Я вот тут раздумывал о том, что ты мне говорил. Сдается, ты прав. Разумней всего поторопиться с женитьбой – пусть Ингунн поскорее получит из дому, что ей причитается, пока есть еще достаток.
– А чего нам мешкать, – сказал Улав.
На другой день во Фреттастейне служили молебен, а еще день спустя начали сенокос. Арнвид с латником, сопровождавшим его во Фреттастейн, тоже пришел на подмогу. Уже с самого утра воздух то светлел, то мутился, а около трех часов пополудни с юга поплыли темные тучи и затянули светло-серое, окутанное туманной дымкой небо. Косари остановились поточить косы, и Улав глянул ввысь – первые капли дождя брызнули ему в лицо.
– Может, и не будет сильного дождя, а побрызгает маленько, – сказал один из стариков челядинцев.
– Завтра день летнего солнцестояния, – возразил Улав. – Я не раз слыхивал: коли в этот день погода переменится, дожди будут лить столько же, сколько прежде светило солнце. Помяни мое слово, Турлейф, сена нынче мы накосим не более, чем в прошлом году.
Арнвид косил чуть пониже, на горном лугу. Внезапно отложив косу, он быстро поднялся по склону к другим косарям и указал рукой вдаль. У самого подножия горного склона на лесной прогалине ехала длинная вереница всадников в ратных доспехах.
– Это они, – сказал Арнвид. – Видать, они замышляют совсем иной сенокос. Ума не приложу, что за сенокос будет нынче в здешней усадьбе!
Поздним вечером дождь полил как из ведра, задымился белый густой туман, и клочья его понеслись над полями и ближними цепями лесистых гор. Улав и Ингунн укрылись под галерейкой ее стабура: юноша глядел с досадою на потоки ливня.
Тут мокрый тун перебежал Арнвид; он шмыгнул к ним и отряхнулся.
– Что ж ты не с ними? Неужто тебя не позвали на совет мужей? – с презрением спросил Улав.
Сам он хотел было последовать за мужчинами, когда те пошли в летнюю клеть к Ингебьерг, – они надумали держать совет там, где их не могли подслушать челядинцы. Но Стейнфинн приказал приемному сыну остаться в большой горнице со всеми домочадцами. Улав вознегодовал: ныне, когда он в мечтаниях своих уже полагал себя зятем Стейнфинна, он вовсе упустил из виду, что тот и знать не знает, как близки они к скреплению родственных уз.
– Это они, – сказал Арнвид. – Видать, они замышляют совсем иной сенокос. Ума не приложу, что за сенокос будет нынче в здешней усадьбе!
Поздним вечером дождь полил как из ведра, задымился белый густой туман, и клочья его понеслись над полями и ближними цепями лесистых гор. Улав и Ингунн укрылись под галерейкой ее стабура: юноша глядел с досадою на потоки ливня.
Тут мокрый тун перебежал Арнвид; он шмыгнул к ним и отряхнулся.
– Что ж ты не с ними? Неужто тебя не позвали на совет мужей? – с презрением спросил Улав.
Сам он хотел было последовать за мужчинами, когда те пошли в летнюю клеть к Ингебьерг, – они надумали держать совет там, где их не могли подслушать челядинцы. Но Стейнфинн приказал приемному сыну остаться в большой горнице со всеми домочадцами. Улав вознегодовал: ныне, когда он в мечтаниях своих уже полагал себя зятем Стейнфинна, он вовсе упустил из виду, что тот и знать не знает, как близки они к скреплению родственных уз.
Арнвид стоял, подпирая стенку и невесело глядя прямо перед собой.
– Я не собираюсь увиливать и последую за своим родичем, когда нужна будет моя подмога. Но держать с ними совет я не стану.
Улав глянул на друга – бледные, красиво очерченные губы сына Аудуна искривились в презрительной усмешке.
4
На другой вечер мужчины спустились с гор. Погода с утра была сухая, но после стало холодно, ветрено, а небо заволокло тучами. Колбейн ехал сам-шест, со Стейнфинном были семеро дружинников и Улав, сын Аудуна; Арнвид сопровождал их вместе со своим латником. Колбейн озаботился тем, чтобы в укромной бухте к северу от Мьесена стояли причаленные корабли.
Ингунн рано поднялась к себе на чердак и легла. Она не знала, сколько времени спала, как вдруг кто-то разбудил ее, коснувшись груди.
– Это ты… – сонно прошептала она, уже настолько очнувшись, что ожидала почувствовать у себя под рукой мягкий, как шелк, вихор Улава, но нащупала лишь полотняный плат на чьей-то голове. – Матушка?.. – несказанно удивилась она.
– Не могу заснуть, – сказала Ингебьерг. – Все брожу по усадьбе. Накинь платье и спустись со мною вниз.
Ингунн послушно встала и оделась, несказанно дивясь про себя.
Выйдя на тун, она увидала, что еще не поздно. Погода прояснилась. Почти полная луна повисла на юге, прямо над поросшей лесом горной грядой; бледно-алая, будто вечернее облако, она, однако же, еще не светила.
Рука матери горела, когда она взяла за руку дочь. Ингебьерг неустанно ходила взад и вперед по усадьбе, таща за собой и Ингунн, но говорила, будто обращаясь вовсе не к ней. Вот они остановились у изгороди одной из пашен и, перегнувшись через нее, стали смотреть вниз. Там на пашне была водомоина, заросшая по краям высокой, буйной зеленью, темной тенью отражавшейся в воде; но в этой маленькой сверкающей лужице, в самой середке, светила луна – она взошла теперь так высоко, что вся позолотилась и сияла.
Ингебьерг смотрела вдаль, туда, где озеро и селения лежали, затянутые мягкой, бледной дымкой.
– Не знаю, можешь ли ты понять: нынче для нас дело идет о жизни и смерти, – сказала Ингебьерг.
Ингунн почувствовала, как после слов матушки кровь отлила от ее лица и похолодели щеки. Она всегда знала то, что подобало знать об отце и матери, знала, какие великие события стоят у них на пороге. Но только сейчас, блуждая по усадьбе и видя, как потрясена до самой глубины души Ингебьерг, она поняла, что все это значит. С губ Ингунн сорвался негромкий вскрик – будто пискнула мышь.
Изможденное лицо Ингебьерг искривилось неким подобием улыбки.
– Тебе боязно бодрствовать эту ночь вместе со своею матушкой? Тура бы не отказалась остаться со мной, но она еще такое дитя, кроткое и нежное. Куда тебе до нее, ну да ты – старшая дочь! – пылко закончила она.
Ингунн крепко стиснула тонкие руки. Снова ей показалось, будто она чуть выше поднялась в горы и чуть дальше выглянула за пределы окружающего ее мира. Она всегда знала, что родители ее люди не очень старые. Но теперь поняла: они молоды. Их пылкая любовь, молва о которой дошла до нее, подобно преданиям старины, любовь их могла пробудиться и разгореться, как из тлеющих под пеплом угольев разгорается пламя. Изумленно и противу своей воли почувствовала она, что отец с матерью и сейчас любят друг друга – так же, как любят они с Улавом. Но любовь родителей настолько же горячее, насколько величественнее и полноводнее устье реки, нежели истоки ее на вершинах гор. И хотя Ингунн испытывала смущение при мысли о том, что ей вдруг открылось, ею вместе с тем овладело чувство гордости дивной судьбой отца и матушки.
Робко протянула она ей обе руки:
– Я с радостью буду бодрствовать с тобой всю ночь, матушка!
Ингебьерг крепко сжала руки дочери.
– Бог не может рассудить иначе, он поможет Стейнфинну смыть бесчестье, – пылко сказала она и, обняв девушку, поцеловала ее.
Ингунн обняла мать за шею. Как давно та ее не целовала! Она вспоминала о материнских поцелуях как о частице жизни, окончившейся той ночью, когда в усадьбу наехал Маттиас со своей дружиной.
Нельзя сказать, будто Ингунн очень недоставало этих поцелуев – ребенком она не была ласкова. То, что происходило между ней и Улавом, было чем-то совсем новым, доселе не изведанным. Их любовь пришла, как приходит весна, – в один прекрасный день она тут как тут, словно чудо, но вскоре уже начинает казаться: лето должно стоять вечно. Оголенная межа, пока она ничем не прикрыта, а лишь усеяна кое-где увядшей листвой, после того как вкруг камней растаял снег, – словно невспаханная узкая полоса среди лоскутков пашни. Но вот она оборачивается дремучими лесными зарослями, где дикие травы сплелись меж собой и уже почти немыслимо протоптать тропинку.
Теперь же по-весеннему оголенная юная душа Ингунн как бы покрылась зеленью и по-летнему расцвела. Ингунн прижалась своей прохладной нежной щекой к иссохшему лицу матери.
– Я с радостью стану ждать вместе с тобою, матушка!
Слова эти словно запали и в ее собственную душу – ведь она тоже должна ждать Улава. Казалось, ей и на ум не приходило, когда вчера вечером он вместе со всеми спустился с гор, что поход, в который собрались мужчины, может оказаться опасным. Ее охватил страх, – но то был всего лишь легкий трепет в глубине сердца. Всерьез она и подумать не могла, что с ее дружком может приключиться что-то дурное…
И все ж она спросила:
– Матушка… тебе боязно?
Ингебьерг, дочь Йона, покачала головой.
– Нет, господь бог сподобит нас отстоять свои права, ибо мы стоим за правое дело.
Заметив страх на лице дочери, она добавила с улыбкой, которая Ингунн не понравилась, улыбкой странной и лукавой.
– Видишь ли, дочь моя, нам улыбнулось счастье: король Магнус преставился по весне [37]. А Колбейн говорит: у нас есть родичи и други среди мужей, что ныне будут полновластными правителями в стране [38]. Правда, среди власть имущих немало и таких, кому по душе Маттиас, – ты помнишь, каков он из себя? Ах нет, ты не можешь помнить; он ростом не вышел, Маттиас-то… Хотя многие думают, что ему не мешало бы стать еще на голову короче. Королева Ингебьерг всегда его терпеть не могла. Уж поверь мне, иначе не сидел бы он в своем Бириде, когда все рыцари да бароны съехались в Бьергвин, где будет короноваться молодой король [39].
Она говорила без умолку, пока они шли вдоль плетней. Ингунн неудержимо захотелось рассказать матушке про Улава, сына Аудуна. Но она понимала: Ингебьерг так погружена в собственные думы! И не пожелает слушать ни о чем другом. Все же она не смогла удержаться и сказала:
– Не правда ли, худо, что Улав не успел забрать свою секиру?
– Да уж, отец твой порадел о том, чтобы все мужи, коих он взял с собой, были вооружены как подобает, – ответила хозяйка. – Стейнфинн не хотел брать с собой мальчонку, да тот выпросился следовать за ним… Вижу, ты зябнешь, – немного погодя сказала Ингебьерг. – Надень-ка плащ…
Плащ Ингунн все еще висел в материнском покое, – она не удосужилась сходить за ним за эти две недели, а когда ей надо было потеплее одеться, она брала праздничный плащ Улава. Ингебьерг пошла с нею за плащом. Она раздула жар в очаге и зажгла фонарь.
– Мы с твоим отцом всегда переходили летом в этот большой стабур; спали бы мы там в ту ночь, когда наехал Маттиас, так он не застиг бы Стейнфинна врасплох. Нам безопаснее ночевать тут, покуда Стейнфинн не добудет охранной грамоты.
У большого стабура не было наружной лестницы, ибо там обычно хранили драгоценности хозяев и домочадцев. Из подклети на чердак вела приставная лестница. Не часто случалось Ингунн бывать здесь; даже самый воздух верхней горницы настраивал ее на праздничный лад. Здесь хранились меховые одеяла, кожаные мешки и мешочки с пахучими пряностями; все, что висело под потолком, придавало горнице уют. Вдоль стен стояли большие сундуки. Ингунн подошла к сундуку Улава и посветила на него фонарем – сундук был резной, светлого липового дерева.