Мисс Свити - Валери Собад 2 стр.

Затем она взяла папку цвета фуксии, на которой лаконично написала “Полжизни”. Письмо от учительницы на обычной почтовой бумаге, откровенно сообщавшей, что она больше на дух не выносит своих учеников, легло рядом с изобилующим орфографическими ошибками посланием от машиниста поезда, мечтающего сойти с накатанных рельсов рутинного существования. Мать и домохозяйка грозилась послать куда подальше мужа и кастрюли и попытаться сделать карьеру певицы. Три преуспевающих высокооплачиваемых специалиста, втихаря почитывавшие “You and I”, жаловались на усталость от работы и наглые финансовые претензии бывших жен.

В третьей папке – серого цвета – нашли приют призывы о помощи читателей, страдающих от одиночества: с десяток брошенных жен; старушка, давно беседующая только со своими птичками в клетках; тридцатипятилетний холостяк, горюющий, что ему никак не удается расстаться с девственностью.

Саманта допила чай, отодвинула папки в сторону, положила локти на стол и принялась перечитывать двадцать третье письмо, понятия не имея, к какой категории его отнести. По спине пробежал холодок, и она обхватила ладонями кружку, надеясь согреться. Затем замурлыкала себе под нос старую народную песенку:

Это была ее любимая песенка. Мать всегда напевала ее дочке на ушко, когда малышка чего-нибудь пугалась.

– Уже первый час. Ты опаздываешь, Саманта. Я приготовила тебе сэндвичи. В твоем возрасте нужно хорошо питаться.

С тремя папками под мышкой Саманта поднималась по лестнице на второй этаж. Дверь квартиры слева была распахнута. На площадке, уперев руки в бока, ее поджидала бабушка.

– Если бы не я, ты бы каждый день ходила к Абдулу за шаурмой.

Саманта нахмурила брови. Она терпеть не могла, когда добродушного пакистанца, с десяток лет державшего возле метро свой ларек, называли просто по имени.

– У мистера Джахрани очень вкусная шаурма.

– Возможно. Но слишком жирная.

Два месяца назад Агата Саммер отпраздновала восемьдесят первую годовщину. Впрочем, выглядела она лет на пятнадцать моложе. Это была худощавая и немного костлявая пожилая леди, по сравнению с другими женщинами своего поколения казавшаяся очень высокой. Ее еще густые, совершенно белые волосы, собранные на затылке в строгий пучок, держались с помощью перламутровых заколок, цветом сливавшихся с прической. Лицо прорезали тонкие лучики морщинок, сбегавшиеся ко рту и к уголкам голубых глаз. Слегка впалые щеки подчеркивали аристократический рисунок скул, гармонировавших с тонким носом.

Как и сестра Маргарет, которая была младше ее на год, Агата отличалась бледным цветом лица, именуемым ею “английским”. Сестры на протяжении десятилетий вели яростный спор относительно правильного названия оттенка своей одинаково светлой кожи. И последнее слово всегда оставалось за Агатой.

Ей вообще мало кто смел перечить. Жилец, снимавший квартиру, расположенную напротив той, в которой обитала Саманта, вел себя тише воды ниже травы. Владелец бакалеи, куда она ходила за продуктами, боялся ее убийственных замечаний по поводу свежести его товара. Что касается возглавляемой ею благотворительной ассоциации, то никто из ее членов ни разу не посмел подвергнуть критике ни одно ее решение. Даже почтальон своей пунктуальностью был обязан тому, что твердо знал: она следит за ним из-за занавесок. “Работа моей внучки зависит от вашей аккуратности”, – строго внушала она ему в тот единственный день, когда он провинился в пятиминутном опоздании.

Маргарет, считавшая себя фаталисткой, объясняла суровость старшей сестры наследственностью. По ее мнению, Агате достался характер отца, человека въедливого и задиристого. Саманта сомневалась, что все обстоит так просто. Жизнь часто сама лепит людские характеры.

Как и жизнь Маргарет, существование Агаты протекало мирно и спокойно до тех пор, пока отец не ушел на войну. Она смутно помнила бесконечные чаепития в гостях у приятельниц матери, строгие лица учительниц и мучительно тоскливые вечера, проведенные за вышиванием. В семье негласно считалось, что если Маргарет – натура художественная, то из Агаты выйдет образцовая жена и мать семейства.

Перед тем как началась война, она без всякого воодушевления брала уроки фортепиано у близорукой старой девы – пока не подвернется подходящая партия. Светлые глаза и тоненькая фигурка уже привлекли к ней трех серьезных претендентов, включая сына одного из отцовских клиентов. Арчи Саммер питал слабость к юноше, готовившему себя в нотариусы, однако Агата и помыслить не могла, что свяжет свою судьбу с этим молчаливым и, несмотря на молодость, начавшим лысеть человеком.

Война избавила ее от предначертанной участи. Сразу после отъезда отца она уговорила мать поступить волонтерами в Красный Крест. Мать согласилась, движимая в равной мере патриотизмом и желанием не оставлять дочь без присмотра. Но нежной и трепетной Мэри Саммер вскоре пришлось отказаться от ухода за ранеными – от одного вида окровавленных бинтов ей делалось дурно. Гораздо больше пользы она принесла, перейдя на работу в секретариат. Агата же, напротив, в палатах, пропитанных стойкими запахами крови и дезинфекции, чувствовала себя как рыба в воде. К концу войны она решила стать медсестрой.

Многие месяцы под непрестанными бомбежками, на протяжении которых она лицом к лицу встречалась с болью и смертью, изменили ее характер. Тот, кто пытался с ней спорить, натыкался на холодный взгляд ее светлых глаз и выслушивал рубленые фразы, вылетавшие из ее красиво очерченного чувственного рта. Когда мать принималась жаловаться на нехватку и дороговизну продуктов, а сестра вслух грезила о встрече с Ральфом Маккалленом, она лишь пожимала своими худыми плечами. Разве это было главное?

Осенью 1945 года она без всяких затруднений поступила в медицинское училище, может быть, не самое престижное, зато ближайшее к дому. Дело в том, что мать, получив известие о гибели мужа, впала в неизбывную тоску. На младшую сестру с ее фантазиями, не имевшими ничего общего с реальной действительностью, рассчитывать не приходилось, и Агата разрывалась между учебой и домашними хлопотами. Несмотря ни на что, она окончила училище лучшей в выпуске, хотя занималась всего год – учитывая госпитальный опыт, директриса взяла ее сразу на последний курс. Работать она устроилась в государственную больницу, где и познакомилась со своим мужем. Первым из четырех, которых ей предстояло похоронить.

– Ну хорошо, что сегодня получила? – заинтересованно спросила Агата.

Саманта машинально вытерла ноги о ярко-красные вишенки, вышитые на половике. Бабушкина квартира, расположенная над ее собственной, имела ту же планировку, с той лишь разницей, что кухня выходила окнами в палисадник, а гостиная – на улицу. Зато обставлена она была совсем по-другому. Пузатый холодильник, буфет, пластиковый стол и табуретки – кухня Агаты словно сошла со страниц женского журнала пятидесятых. Безупречной, почти стерильной чистоты помещения не нарушали ни цветы, ни безделушки. Единственным его украшением служили картинки с изображением лекарственных растений, висевшие на стенах. Гостиная, напротив, напоминала антикварную лавку – импозантные комоды вощеного дерева и обилие полотен, с каждого из которых глядели скромные полевые цветы. Напротив любимого кресла Агаты стоял обитый ярким ситцем диван. Пышные узоры, повторявшие рисунок обив ки кресла, наводили на мысль о весенних садах, для тепла прикрытых шерстяными пледами и уютными вышитыми подушками. Посередине примостился журнальный столик, заваленный словарями. Агата проводила в этой комнате бо́льшую часть своего времени, которое делила между разгадыванием трудных кроссвордов и пристальным наблюдением за передвижениями соседей.

В эти минуты Саманта с бабушкой сидели за кухонным столом. Агата властным жестом поставила перед внучкой сэндвич с огурцом, истекавший беловатым соусом, кусок пирога с лесными ягодами и стакан томатного сока. Пока Саманта закусывала, Агата, нацепив очки, внимательно просматривала ее папки.

– Случай с учительницей представляется мне довольно-таки типичным. Чего не скажешь про письмо машиниста. Ты заметила, сколько в нем ошибок?

– Бабуль, а ты уверена, что в тебе не говорит классовый инстинкт? – подколола ее Саманта.

– Дорогая моя! За свою жизнь я уколола столько же буржуазных задниц, сколько пролетарских!

Она дождалась, пока Саманта съест все до крошки, налила ей чаю и снова вернулась к письмам.

– Ты уже шесть выпусков не отвечаешь на письма брошенных жен, – отметила она.

– Да что им отвечать-то? – запротестовала Саманта. – Все одно и то же. Сожмите зубы и продолжайте жить дальше. Или найдите себе другого прекрасного принца. Что еще я могу им посоветовать?

– Не знаю, это ты у нас дипломированный психолог. Только не забывай, что незамужние и разведенные женщины составляют почти половину твоей читательской аудитории.

Агата извлекла из стопки три письма:

– Брошенная жена, отчаявшаяся учительница и ревнивая школьница. Последняя – чтобы немного омолодить рубрику. Что скажешь?

– Я подумаю над твоим предложением. Спасибо за сэндвич.

Сложив салфетку, Саманта вставила ее в кольцо с собственными инициалами. Она уже направлялась в коридор, когда ее остановил бабушкин голос:

– Мне кажется, ты в последнее время какая-то бледненькая. Надо тебе выходить погулять по вечерам. Сходила бы с приятелем в паб, что ли.

– У меня все хорошо, бабуль, – уклонилась от ответа Саманта и плотнее прижала к себе папки.

Она ни с кем не собиралась обсуждать тему своего одиночества. Душевные переживания – удел ее дражайших читательниц. Она более чем комфортно чувствовала себя в роли мудрой советчицы, и для личного счастья ей вполне хватало благодарственных писем, которые ей пересылали из редакции.

Она вышла на до блеска натертую мастикой лестницу и под неодобрительным взглядом Агаты спустилась вниз. Ей хотелось хорошенько хлопнуть дверью, закрывая ее за собой, но она сдержалась. Иногда бабушка ее жутко раздражала. Слишком уж она лезла в ее жизнь, а ее комментарии били не в бровь, а в глаз. Но Саманта не могла лишить ее этого маленького ежедневного удовольствия и продолжала показывать ей свежую почту и даже позволяла производить отбор.

Вот только сегодня одно письмо она от нее утаила. Двадцать третье. Она специально оставила его у себя на столе, хотя содержание успела выучить наизусть.

Моя жена послушалась ваших советов и бросила меня. Наслаждайтесь жизнью – вам недолго осталось.

Весьма лаконичная анонимка. Подобные послания не дают читать старушкам. Даже тем, которые пережили войну.

2

Понедельник, 3 сентября 2001 года

Теофиль Морийон решил умереть во Франции, но не знал, как сказать об этом своей домовладелице Агате Саммер. Квартиру напротив той, что занимала Саманта, он снимал уже тридцать один год. Жизнь была к нему благосклонна: на пороге восьмидесятилетия он еще скакал как молодой. Правда, на голове не осталось ни волоска, а крупное поджарое тело с годами как-то усохло, но на здоровье он не жаловался, а очки надевал, только когда собирался почитать “Таймс”. Каждое утро он смаковал рубрику некрологов, поздравляя себя с долголетием. Спокойная холостяцкая жизнь, умеренное потребление спирт ного – стаканчик джин-тоника по вечерам, и несколько увлечений, в число которых входили опера и филателия, позволили ему протянуть почти целый век, оставшись свеженьким как огурчик.

Первые двадцать лет своей жизни он провел в Париже. Когда началась Вторая мировая, его призвали в армию, но на фронт он не попал и кантовался в тылу. Благодаря дипломам и отцовским связям ему удалось устроиться бухгалтером в сухопутные войска. И там, в кабинете с серыми стенами, он познакомился с Симоной Вальер – секретарем его шефа. У нее был задорный носик, пышный бюст и сильный характер. Как только Шарль де Голль бросил свой клич, она тут же уехала в Лондон. Он потащился за ней – не потому что был патриотом, а потому что влюбился.

Объявление о перемирии оставило его равнодушным. Дело в том, что Симона за это время погибла. Январским утром 1941 года он оставил ее в меблированной комнатке, которую они снимали неподалеку от работы, – последние полгода оба трудились в Генштабе, в Сент-Стивен-Хаусе. Симона заболела гриппом, и он настоял, чтобы в тот день она не вставала с постели. Когда ему сказали, что их квартал бомбили, он бегом бросился домой. На месте здания дымились развалины. Взрыв был страшной силы. Тело Симоны так и не нашли.

Теофиль, который овдовел, даже не успев жениться, поклялся хранить верность памяти Симоны. Он поселился в Лондоне. Город представлялся ему огромной могилой, от которой ему не хотелось далеко отходить. Дом восстановили, а между ним и улицей разбили скверик. Каждый год в январе Теофиль относил туда скромный букет роз.

По окончании войны его взяли кассиром к “Ллойду”. Он не рвался делать карьеру, отказывался от повышений и отвергал предложения других страховых агентств. Рабочий график его устраивал, и он высоко ценил постоянных клиентов, в число которых входила и Агата Саммер.

Работа дома требует самодисциплины. Эти слова Саманта повторяла себе каждый день, ровно в 13.00 устраиваясь за столом, чтобы отвечать на читательские письма. Она взяла за правило начинать работать над обзорной статьей за четыре дня до срока отправки в редакцию “You and I”. Выбирая тему, она ориентировалась на календарь – День святого Валентина в феврале, летние романы – или еще раз изучала полученную почту. Благодаря скрупулезности у нее никогда не возникало трудностей с поиском нужного письма – все они хранились в папках на своих местах.

Сейчас она извлекла одно из них из ярко-розовой папки, озаглавленной “Брак и прочие неприятности”. Автор, молодая женщина из Ливерпуля, спрашивала, как ей пережить измену жениха в самый день свадьбы и кто должен платить поставщику угощения. Саманта решила воспользоваться этим письмом, чтобы объяснить читательницам, как излечиться от болезненных ран, нанесенных женскому самолюбию.

Первые послеобеденные часы в старом викторианском особняке обычно располагали к размышлениям. В это время Теофиль Морийон выходил на прогулку, тетушка ложилась вздремнуть, а бабушка заполняла клеточки кроссвордов. Тишину нарушало только изредка раздававшееся поскрипывание столетнего паркета.

И вдруг на втором этаже хлопнула дверь. Саманта аж подпрыгнула. Затем послышались крики. Перепуганная, она бросилась наверх. Дверь в теткину квартиру была широко распахнута. Рыдания доносились до лестничной площадки.

Она уже почти поднялась, когда на пороге квартиры появилась бабушка. В руках она держала пачку бумажных носовых платков и флакон с нюхательной солью.

– Хорошо, что пришла, Саманта, – сказала Агата. – У Маргарет истерика. И соли не помогают. Иди посиди с ней, а я принесу из аптечки успокоительное.

Саманта повиновалась, в душе сокрушаясь о судьбе своей рубрики.

Истерика Маргарет была не новостью. Время от времени на нее накатывало. Она относила эти нервные срывы на счет своей тонкой артистической натуры и считала долгом вовлечь в них близких. Правда, заметила Саманта, приступы никогда не случались с ней, если Теофиль Морийон был дома.

Маргарет в королевской позе возлежала на антикварной кровати под балдахином, имевшей единственный недостаток – она занимала три четверти пространства спальни. В комнате, погруженной в полумрак, витали ароматы травяного настоя. Меблировку завершали массивный шкаф и такой же комод. Саманта присела на кресло в стиле ампир – обманчиво хрупкое и на протяжении нескольких десятилетий стойко выдерживавшее внушительный вес своей владелицы.

Она склонилась к тетке, на лбу которой красовался носовой платок, смоченный в лавандовой эссенции, знаменитой своими успокаивающими свойствами.

– Что случилось-то? – мягко спросила она.

Ей пришлось подавить в себе тяжкий вздох. За последний месяц она уже в пятый раз сидела у изголовья страдающей Маргарет. Обычно та судорожно всхлипывала, после чего разражалась многочисленными жалобами: на старость, лишающую ее творческих способностей, на несносный характер сестры, никогда ее не понимавшей, на ступеньки лестницы, взбираться по которым с каждым днем становится все труднее… Саманта доброжелательно кивала головой, дожидаясь, пока иссякнет словесный поток. Вскоре Маргарет приподнималась на кружевных подушках, приносила свои извинения – опять она оторвала Саманту от работы – и требовала бокал хереса.

Но на сей раз вопрос Саманты остался без ответа. Она повторила его, но Маргарет по-прежнему молчала. Из ее больших навыкате глаз ручьями струились слезы. Обильно оросив щеки, они собирались в небольшую канавку, теряющуюся за воротником ночной сорочки. Маргарет безотрывно смотрела на плотно задернутые шторы в цветочек.

– Ну ладно. На, прими таблетку, и через несколько минут тебе полегчает.

Это вернулась Агата. Она протянула сестре розовую таблетку и стакан воды. Маргарет от нее отвернулась. Агата повысила голос:

– Или ты немедленно принимаешь лекарство, или я сдаю тебя в дом престарелых.

Маргарет испуганно посмотрела на сестру и послушно проглотила таблетку. Минуты через две черты ее лица расслабились. Она задышала ровнее, хотя еще сидела, прикрыв заплаканные глаза и открыв рот, и хлюпала носом.

– Я так ничего и не поняла, – шепнула Саманта.

– Пошли на кухню. Для хереса еще рано, но чашка чаю не повредит.

И они вдвоем устремились на безупречно чистую Агатину кухню. Бабушка наливала в чайник воду, внучка доставала с полки чашки.