Время шло, аппарата же так и не было. И Лёвка замыкался, ходил сам не свой, на уроках отвечал невпопад, а сразу после школы запирался дома и категорически отказывался с кем-нибудь разговаривать. А потом появились рисунки жуков. Карандашные — на тетрадных листах в голубую клеточку, меловые — на стене гаража Митрича и зыбкие, выведенные прутиком в пыли у подъезда. Лёвка таскал рисунки школьному учителю физики, часами ждал у соседнего подъезда работающего в городской администрации отца Катьки Морозовой и, говорят, даже писал письма в какое-то министерство. Так продолжалось до декабря. Закончилась грязная, промоченная дождями и залепленная заплатками порыжевших листьев, осень, наступила зима. В первый день декабря серое небо, наконец, разродилось первым мелким снежком, и в этот же день пропал Лёвка — во второй раз за последние полгода.
Но теперь всё было по-другому: не сновал по двору вечно недовольный участковый, забыли, не спрашивали о Лёвке учителя, молчали и старались не появляться на людях Лёвкины родители. И только беспроводной телеграф бабушек у подъезда временами подбрасывал версии одна другой фантастичней.
Прошел тихий, без Лёвкиных хлопушек и фейерверков, Новый год, начали подтаивать, сосульками тянуться к земле снежные шапки на крышах, пробились сквозь снег первые зелёные травинки, а Лёвки всё не было и не было…
Он появился так же внезапно, как и в первый раз. Просто однажды утром, выйдя на свой балкон, я увидел его на соседнем. Лёвка стоял, опершись о перила, ворочал носком домашнего тапочка завалившуюся на бок банку с краской и смотрел куда-то вдаль.
А еще через неделю Лёвка вернулся в школу: за апрель и май умудрился сдать весь пропущенный материал и закончил год без единой четверки. На вопросы о том, где его носило всё это время, Лёвка не отвечал, а однажды указал на усеянный мелкими точками сгиб локтя и загадочно сообщил, что ради блага человечества ему пришлось с ними согласиться. Кто такие были эти «они» и что за спорные вопросы решал с ними Лёвка, так и осталось тайной…
А потом мы выросли: когда-то представлявшийся таким высоким Жека вдруг оказался на полголовы ниже меня, ябеда и зануда Костик отрастил мерзкие усы-щеточку и поступил на работу в какую-то таинственную организацию, успел жениться и развестись Лёвка.
Всё шло так, как и должно было идти, пока однажды из миллионов телевизоров и радиоприемников на нас не выплеснулась новость: установлен контакт с инопланетной цивилизацией. Цивилизацией, во много опережающей нас в развитии, цивилизацией, способной решать, что для нас хорошо, а что — нет. Вряд ли кто сможет объяснить, как и почему правительства всех до единой стран беспрекословно подчинились решениям чужаков, однако зависшие на орбите треугольные корабли-наблюдатели вскоре стали привычной картиной, а передаваемые на землю распоряжения исполнялись безотлагательно и со всей возможной точностью.
Надо признать, до поры до времени ничего предосудительного в этих распоряжениях не было. Пока однажды не вышел приказ о поголовной вакцинации. От какого неизвестного человечеству недуга должна была спасти нас эта прививка, до сведения не доводилось.
Прохлада смоченного спиртом клочка ваты где-то чуть ниже лопатки, крупный шприц, наполненный розовой, похожей на смородиновый кисель жидкостью и необъяснимое ощущение чего-то инородного в организме на всю оставшуюся жизнь… И только потом, месяца через три, нам сообщили о крошечном полуорганическом маячке, который будет жить в теле человека независимо от того, хотим мы этого или нет. А чтобы утихомирить особо недовольных, припугнули: маячок-де связан с жизненно важными органами, и попытка извлечь имплантат неизбежно приведет к смерти носителя. Врали, наверное. Но проверять на себе не хотелось.
Для чего нужна вся эта канитель, нам соизволили объяснить спустя еще месяц: население Земли угрожающе растет, ее невосполнимые ресурсы тают на глазах — какой из этого выход? Да элементарный! Наши инопланетные просветители решили прирост аборигенов контролировать со всей возможной строгостью, а для пущего блага землян малыми порциями уменьшать размер уже существующей популяции.
Именно тогда на окраинах городов в срочном порядке были смонтированы мегаэкраны, а с прежде чистого неба упал первый цветной жук.
* * *Обжигаясь и недобрым словом поминая полное отсутствие у Лёвки хоть какого-нибудь кулинарного таланта, дожевываю подгоревшую яичницу, бросаю взгляд на часы, хватаю сумку и выскакиваю в подъезд.
Улица встречает привычным шумом мегаполиса, бросает в душное, пропитавшееся запахом раскалённого металла метро и через несколько минут выплевывает на поверхность за две сотни метров от работы. Хочется срезать путь и пойти наискосок, через площадь, но сегодня нельзя: сегодня цветной день. Поправляю съезжающую с плеча сумку и ныряю под защиту бегущего вдоль всей улицы широкого бетонного карниза.
Я шагаю, стараюсь не наступать на пятки идущим передо мной людям. Ширина карниза — полтора метра. Ширина тротуара — восемь — десять. Но тротуар пуст — серое небо продолжает сыпать цветным дождем блестящих титановых жуков. Жуки падают на асфальт, едва заметно встряхиваются и, ловко перебирая тремя парами тонких шипастых ног, устремляются на запад — к мегаэкранам.
На проходной протягиваю охраннику пропуск.
— Фамилия, имя? — тщательно разглядывает фотографию он.
— Александров. Павел.
— Цвет?
— Зелёный.
— Код оттенка?
— БД 134-75.
— Проходите, — охранник возвращает мне пропуск, и я, по привычке шагая через ступеньку, поднимаюсь по большой мраморной лестнице. Я поднимаюсь, а гулкое эхо доносит до меня обрывки слов с проходной: «Фамилия… цвет?».
Добравшись до двери конторы, киваю секретарше.
— Доброе утро, Леночка!
— Доброе утро, Зелёный БД 134-75, — премило улыбается она.
Сколько здесь работаю, одного понять не могу: как в целом не блещущая сообразительностью и за три года не удосужившаяся выучить имя-отчество директора Леночка помнит наши цвета и оттенки. В конторе-то, дай бог, без малого полторы тысячи человек. И каждого из них Леночка приветствует по индивидуальному коду. И ещё ни разу на моей памяти не ошиблась.
Как обычно, в цветные дни все мы старательно создаем видимость работы: носимся по коридорам, зажав подмышкой кипу бумаг, изобразив на челе печать тревоги за родную компанию, треплемся по телефону с приятелями, временами вставляя в разговор просьбу срочно выслать счёт-фактуру и подтвердить получение груза в порту города N. Все бегают, суетятся, и никто ничего не делает.
Выхожу в курилку, достаю из помятой пачки сигарету, несколько раз щёлкаю зажигалкой — без толку.
— Возьмите мою, — поворачивается стоявшая до этого ко мне спиной Софья Алексеевна, главбух нашей компании. — Сегодня много жёлтых, — указывает она на окно зажатым в тонких пальцах окурком, — очень много.
Я молча киваю и возвращаю ей зажигалку. Сегодня действительно много жёлтых. Жёлтые жуки шлепаются на крыши, бьют лапками, выбираются из ещё не облетевшей рыжей листвы, карабкаются по ступеням подземных переходов и бегут, бегут на запад — туда, где их уже ждут поднявшиеся утром мегаэкраны.
— Много жёлтых, — повторяет Софья Алексеевна, посылая мегаэкранам одну из своих самых ослепительных улыбок. И её можно понять. Она жёлтая. Кода я, конечно, не помню — куда мне до Леночки, но она определенно жёлтая. А это значит, что сегодня ей почти ничего не грозит. Сегодня жёлтые сектора закроются первыми, а это шанс, очень хороший шанс дожить до следующего цветного дня.
По зданию разносится жестяное дребезжание старого звонка — перерыв на обед. Хлопают сотни дверей, высыпают в коридоры лаборанты в белых халатах, рабочие в синих комбинезонах, менеджеры в серых костюмах. Люди, сотни людей. И у каждого — свой цвет, свой код, свой оттенок. Нас много, и мы разные. Нас объединяет одно: выйдя из здания, каждый смотрит на запад, каждый тешит себя надеждой, каждый пытается предугадать.
В изобретательности пришельцам не откажешь — система отбора лишних проста, но не примитивна. И чувством юмора чужие, похоже, не обделены — учли, что называется, местные традиции: помните развлечение прежних времен — тараканьи бега?!
Итак, у каждого из нас имеется цвет и код. И у каждого есть жук. Жук того же цвета, того же оттенка. С самого утра жуки бегут к мегаэкранам, карабкаются вверх по желтоватой, пористой поверхности, занимают свои места в мягких полукруглых ячейках. Но на всех жуков ячеек не хватит. Опоздавшие остаются у подножия экранов и посылают в центр сигнал. А дальше — дальше всё идет по накатанному: отслеживается маячок неудачника, чей жук не успел отвоевать себе место на экране, звучит жутковатая сирена белого с синими полосами фургона и раздается звонок в дверь. Бесполезно бежать, бессмысленно прятаться — сигнал маячка просочится сквозь любые стены, а техника ребят из полосатого фургона сломает, превратит в пыль любую преграду. Выхода нет…
В ларьке у метро покупаю два пирожка и пластиковый стаканчик с обжигающим кофе. Отхожу в сторонку, осторожно пристраиваю стаканчик на каменный парапет возле детской площадки и разворачиваю обернутый в розовую салфетку пирожок.
— Молодой человек!
Поворачиваюсь: в двух шагах от меня переминается с ноги на ногу невзрачный мужичонка лет пятидесяти.
— Да?
— От зависимости, — мужичонка щелкает пальцами по тощей нездорово-желтой шее, — избавиться не желаете?
— Не пью, — отворачиваюсь я и тянусь к стаканчику с кофе.
— А если я предложу вам… — мужичонка оттягивает правую полу пальто: к подкладке пристегнут крупный заполненный розовой жидкостью шприц.
— Шёл бы ты куда подальше, дядя.
— Напрасно, молодой человек, напрасно, — не отстает мужичонка, — изымем оперативно, ойкнуть не успеете.
— Нет, я сказал.
— А вы не подумайте, я вам не шарлатанство какое предлагаю. Еще ни один клиент не жаловался.
— Потому что ни один не выжил?
— Ну, как знаете, — неожиданно легко соглашается мужичок, запахивает пальто, бодро направляется к молодой парочке у соседнего киоска.
Нет уж, увольте — не нужно мне такого счастья. Это сумасшедшим быть надо, чтоб на изъятие маячка согласиться. Сумасшедшим или фанатиком. Таким, как Лёвчик.
Третье исчезновение Лёвки случилось примерно через полгода после появления за городом экранов и низких туч, сыплющих разноцветными жуками. Лёвка встал ни свет ни заря, сходу заявил, что на работу сегодня не пойдет, побросал в старый джинсовый рюкзак нехитрые пожитки и ушел, на прощание бросив, что постарается вернуться. Если сложится.
Как и что должно было сложиться у Лёвки, я не знал. Предположения гудели в голове пчелиным роем, одна идея вытесняла другую, одно объяснение сменялось десятком иных. Я ждал. Две недели. Но Лёвка не появлялся. Я ходил по его приятелям, заглядывал в пивную, где Лёвушку знали все, вплоть до жившей под стойкой бара морской свинки Машки, бродил по улицам, ждал у подъезда — Лёвка не возвращался.
И я начал привыкать. Сам готовил по утрам яичницу, в одиночестве потягивал пиво в кафешке на углу, безразлично смотрел футбол, а натыкаясь на Лёвкины вещи, просто откладывал их в сторону.
Лёвка объявился так же неожиданно, как исчез. Однажды утром, зайдя на кухню, я увидел его сидящим за нашим маленьким застеленным потёртой клеёнкой столиком. Лёвка неторопливо потягивал кофе.
— Привет, — улыбнулся я и плюхнулся на табурет рядом.
— П-привет, — осклабился Лёвка и повернулся ко мне: на шее над левой ключицей багровел шрам. — В-вынули, — с довольной миной протянул друг. — Т-теперь меня н-не н-найдут. Н-ни за что.
Лёвка избавился от маячка, заплатив за это сумму, равную полугодовой зарплате, и в придачу к свободе приобретя бурый шрам на шее, непрекращающееся заикание и хромающую походку старого пирата.
— Он-но того с-стоит, — всякий раз отмахивался Лёвка, когда я пытался попенять ему на необдуманность подобного шага.
Зато теперь Лёвка спокойно ходит на работу и с завидной лёгкостью комментирует события каждого цветного дня.
Может быть, и сейчас по какой-то из улиц торопится, бежит на запад Лёвкин жук. Бежит, не зная, что маячок его «хозяина» давно утонул под слоем палых листьев на дне безвестного оврага за чертой города…
Рабочий день окончен. Запихиваю в сумку плохо помещающуюся туда красную папку с документами, набрасываю плащ и закрываю дверь в кабинет на два оборота. В кармане плаща дребезжит сотовый.
— Да?
— Т-ты видел? — раздается в трубке довольный Лёвкин голос.
— Чего видел?
— Ж-жёлтый з-закрылся. И с-синему совсем ч-чуток ост-талось.
— Так мы чего, опять пробовать будем?
— Б-будем! — почти вижу, как на том конце провода расплывается в улыбке Лёвка.
Мой друг одержим идефикс: уверен, что причина всего того, что происходит сейчас, — детский эксперимент с «предсказателем». Тысячу раз я пытался его переубедить, но всё без толку.
Полгода назад Лёвка выгреб из своей комнаты едва ли не все вещи — оставил только старый полированный стол и колченогую табуретку. Полгода он корпел над новым изобретением, таскал в дом металлические детальки, мотки медной проволоки и сотни, тысячи мелких цветных формочек. Важно именуя формочки «элементами», Лёвка раскладывал их по коробкам, следуя какой-то только ему понятной логике, периодически вынимал то одну, то другую, вставлял в прорезь на новом аппарате, чего-то ждал и, не дождавшись, возвращал элемент обратно в коробку.
А потом, когда все приготовления были, наконец, закончены, Лёвка долго и терпеливо объяснял мне свою теорию, которая, в конце концов, свелась к следующему: если в один из цветных дней подобрать все оттенки оставшихся без места на экране жуков и запустить прибор до того, как жуки отошлют сигнал в центр, всё кончится. Свернут базу и улетят с орбиты треугольные корабли-наблюдатели, осядут за городом мегаэкраны, с неба перестанут сыпаться осточертевшие всем и каждому жуки, а чёрно-белые дни вновь сменятся цветными. Одним словом, всё вернется на круги своя.
Я не очень верю Лёвке — уж больно фантастичной кажется его затея. Но, так или иначе, для успеха Лёвкиного предприятия я сделаю всё, что в моих силах.
Дома в нашем городе окрашены в двенадцать чистых цветов и располагаются однотонными районами.
— Гляди-ка, — встречает меня у здания Лёвка, — уже празднуют.
И в самом деле, в центре, прямо за утыкающейся в небо телевышкой, с крыш жёлтого комплекса то и дело срываются, уходят к облакам цветные звёздочки сигнальных ракет, гремят, перебивают друг друга включённые на полную мощность многоголосые радиостанции, спешат в центр довольные, улыбающиеся люди. Наверняка, жёлтые.
В вагоне метро голос диктора доносит до нас последние новости: закрыты синий и красный сектора. Устало прислонившаяся к сомкнувшим створки дверям рыжая девчушка взвизгивает и вешается на шею долговязому парню. Ну, что ж, их тоже можно поздравить. Похоже, сегодня им повезло.
Рекламный монитор на выходе со станции подбрасывает новую информацию: полностью закрылся розовый сектор, совсем чуть-чуть не хватает коричневому, за ними следуют серый и фиолетовый. О зеленом информации пока нет.
— Д- Да не д-дергайся т-ты, — миролюбиво подталкивает меня Лёвка. — Д-Два с лишним ч-часа еще…
В переоборудованной под мастерскую Лёвкиной комнате царит необычный для этого шалопая порядок.
— Мне кажется, или коробок действительно стало меньше?
— С-стало, — кивает Лёвка, — л-лиловые и ч-чёрные элементы я в под-двал отволок.
— Делать тебе нечего? — недоверчиво кошусь на Лёвку. — А что если именно они и останутся?
— Н-не ост-танутся, — качает головой Лёвка. — Я п-пос-ледние з-записи прос-сматривал. У н-них ч-частота в-вы-падения почти н-нулевая. 3-за пол-лтора года — ни р-разу н-не ост-тались.
— Ну, тебе виднее, — пожимаю плечами я, — только потом, чур, не жаловаться.
— Н-не б-буду, — улыбается Лёвка и включает аппарат в сеть. — Н-начали?
Негромко бормочет радио, бросается кадрами прямого эфира телевизор. Один за другим закрываются цветные сектора, одну за другой отставляем в сторону коробки с цветными элементами. Привычно стучит по кнопкам прибора Лёвка.
— Н-ну-ка, — отвлекается он от аппарата, — п-погромче сделай.
«На одной из центральных улиц города, — кричит в микрофон растрепанная тележурналистка, — группа противников реформы удерживает на площади более четырех сотен аппаратов Ж-136…»
— Эт-то они т-так жук-ков называют? — усмехается Лёвка.
«За моей спиной, — продолжает тем временем репортерша, — силы правопорядка пытаются восстановить движение аппаратов к экранам, расположенным в западной части города».
— Т-ты гл-ляди! — подскакивает с табурета Лёвка. — Наш д-дом показывают!
И точно, за спиной журналистки отчетливо вырисовывается зелёная махина здания номер 46 по Малой Столярной — наша с Лёвкой многоэтажка.
Выходим на балкон. Внизу бурлит и беснуется толпа людей в странных радужных плащах с капюшонами.
— П-прямо как п-парад г-голубых в Г-голландии, — хмыкает Лёвка.
Люди, прячущие под радужными капюшонами лица, обнесли квадрат площади самодельной стеной из мешков с песком. Запертые внутри квадрата жуки старательно гребут лапками, лезут на мешки, но, сбитые ловким ударом очередного «радужника», вновь падают внутрь импровизированной вольеры.
«В связи с данными обстоятельствами, — орет из комнаты телевизор, — руководством программы принято решение отложить срок закрытия экранов до момента освобождения захваченных в зеленом районе аппаратов».
— С-слыхал, — кивает на телевизор Лёвка, — к-кажись, н-нам с тоб-бой п-передышку дают. П-пошли, п-посмоот-рим.