Дневник путешествия в Россию в 1867 году - Льюис Кэрролл 2 стр.

Вечером мы гуляли по городу и посмотрели на синагогу, которую, как нам сказали, стоит посмотреть,— это нам сообщил один господин из Нью-Йорка, с которым (и с его женой) мы познакомились за табльдотом и которые, похоже, весьма приятные люди. Они приехали сюда, не зная ни слова по-немецки, и поэтому пребывание здесь для них оказалась довольно сложным испытанием.

Мы начали день с посещения синагоги, где, как оказалось, проходила служба, и оставались там до ее окончания: все для меня было совершенно новым и чрезвычайно интересным. Само здание весьма роскошно, почти весь интерьер внутри украшен позолотой или другими материалами, почти все арки полукруглые, хотя было несколько той формы, которую я здесь нарисовал[3]; восточная сторона закрыта круглым куполом, и в ней еще есть купол поменьше на колоннах, под которым находится шкаф (скрытый за шторой),— в нем хранится свиток Закона, перед шкафом стоит аналой, повернутый на восток, а перед аналоем еще один маленький аналой, повернутый на запад,— [за время службы] последний использовался только один раз.

Остальная часть помещения оснащена открытыми скамьями. Мы последовали примеру прихожан и остались в головных уборах. Многие из них, заняв свои места, достали из вышитых сумок белые шелковые шали, которые надели на головы, сложив их вчетверо: эффект был весьма необычен — верхний край шали был украшен чем-то вроде золотой вышивки, но на самом деле, вероятно, был филактерией. Время от времени эти люди поднимались и читали отдельные части уроков. Все читалось по-немецки, но значительная часть распевалась на иврите под прекрасную музыку: некоторые из песнопений пришли из очень давних времен, возможно, еще со времен Давида.

Главный раввин и сам много распевал, без музыки. Прихожане попеременно вставали и садились: я не заметил, чтобы кто-нибудь из них стоял на коленях.

День мы провели в Потсдаме, городе дворцов и садов. Новый дворец (где живет наша собственная наследная принцесса) был еще более великолепным, чем берлинский Шлосс. Здесь мы увидели покои Фридриха Великого, его письменный стол, стул с обивкой, практически изорванной на клочки когтями его собак, и т. п. Мы также посетили церковь, в которой находится его гробница — простая и без какой-либо надписи, в соответствии с его волей. Жемчужина Потсдама — «Сан-Суси», его любимый дворец: мы бродили по садам, разбитым в старом формальном стиле, с прямыми аллеями деревьев, расходящимися от центра, и чрезвычайно красивой серией расположенных террасами садов, возвышающимися друг над другом, и со множеством померанцевых деревьев. Количество произведений искусства, которыми щедро одарен Потсдам, необычайно; некоторые из дворцовых крыш были похожи на целые леса пьедесталов.

По сути дела, мне представляется, что два основных принципа берлинской архитектуры состоят в следующем: «На крышах домов, там, где имеется подходящее место, устанавливать человеческую статую; лучше всего, чтобы при этом она стояла на одной ноге. Везде, где имеется свободное место на земле, устанавливать или круглую композицию из группы бюстов на пьедесталах, проводящих совещание, все лицом внутрь круга, или же колоссальных размеров фигуру человека, приготовляющегося умертвить или уже умертвляющего (последнее предпочтительнее) зверя; чем больше в звере дырок, тем лучше,— собственно, правильнее всего использовать для этого дракона, но, если это выше способностей художника, он может удовлетвориться львом или свиньей».

Принцип звероубиения соблюдается повсюду с нескончаемым однообразием, из-за чего многие части Берлина выглядят как окаменелая бойня. Потсдамская экспедиция заняла шесть часов.

Лиддон отправился на немецкую службу в Dom-Kirche. Я посетил единственную английскую службу (утреннюю) в помещении, снятом для этой цели, во дворце Монбижон. Пока Лиддон был на вечерней службе, я погулял в Люст-Гартене, где небольшие группы людей сидели на скамейках и ступенях Музея и играли дети: любимым их развлечением было плясать, держась за руки и двигаясь по кругу, лицами наружу; при этом они напевали песенку, слова которой мне не удалось разобрать. Один раз они увидели большого пса, который лежал поблизости, и сразу же окружили его и начали танцевать и петь ему свою песенку, для этой цели расположившись лицом к нему; судя по всему, пес был явно озадачен этой новаторской формой увеселения, но вскоре решил, что терпеть это невозможно и следует сбежать любой ценой.

Я также познакомился с весьма приятным немецким господином, который слонялся без дела так же, как и я, и немного с ним побеседовал: он с чрезвычайным благодушием пытался понять, что я имею в виду, и помогал мне составить фразы на том, что можно было бы назвать очень плохим немецким, если бы это вообще заслуживало названия немецкого. Тем не менее немецкий, на котором я говорю, примерно так же хорош, как и тот английский, который я слышу,— сегодня утром за завтраком, когда я заказал холодной ветчины, официант, принеся остальной заказ, перегнулся через стол и сообщил мне конфиденциальным шепотом: «Я приносить холодный ветчина через минуты».

В десять пятнадцать мы выехали в Данциг, куда добрались в весьма сносном состоянии в десять утра.

Мы провели остаток дня, осматривая Dom-Kirche и исследуя остальную часть этого фантастического и необычайно интересного старого города.

Улицы узки и извилисты, дома очень высоки, и почти каждый из них увенчан причудливо украшенным фронтоном со множеством странных изгибов и зигзагов. Побывав в Dom-Kirche, я получил огромное удовольствие. Мы провели в этой церкви около трех часов и еще час на вершине колокольни, высота которой составляет 328 футов и с которой открывается чудесный вид на старый город, излучины Молдана и Вистулы и бесконечное пространство Балтийского моря. В церкви мы увидели великолепную картину работы Мемлинга, изображающую Судный День, одно из самых больших чудес, которые мне приходилось видеть: на ней изображены, наверное, сотни фигур, и почти каждое лицо выписано настолько тщательно, словно миниатюрный портрет; некоторые из злых духов доказывают наличие у художника безграничной силы воображения, однако они слишком гротескны, чтобы вызывать ужас.

Церковь была полна алтарей и запрестольных образов (хотя сейчас это лютеранский храм), чьей общей чертой было наличие складывающихся створок, украшенных с обеих сторон, а за ними — горельеф, раскрашенный и золоченный сверх меры и, как правило, изображающий распятие. На одном, где Господь несет крест, я заметил новаторскую идею: столб, вкопанный в землю, заканчивающийся болтом, который проходит сквозь самый высокий конец креста, а на конце этого болта — гайка, которую пытается повернуть бес, чтобы нести крест было еще труднее. В самой верхней части алтаря находится огромное распятие, стоящее на балке с фигурами плачущих женщин размером больше чем в натуральную величину.

В двух ризницах мы обнаружили великолепное собрание старых облачений, реликвий, музыкальных инструментов, а одних только риз я насчитал семьдесят пять штук! Там также были две «везики» (очень редкие), то есть полые футляры, сделанные из гнутых прутьев, в которых находится статуя Девы Марии. Предполагается, что каждая пара расположенных друг напротив друга прутьев представляет рыбу (ICQUS). Они висели на цепях, свисавших с потолка над алтарем. Вся церковь внутри белая с золотым, с очень высокими сводами и со множеством великолепных высоких колонн.

Вечером мы пошли погулять и, возвращаясь домой в сумерках по узкому переулку, прошли мимо маленького солдатика, стоявшего на часах посреди улицы с примкнутым штыком: он окинул нас яростным взглядом, но не тронул и позволил пройти.

В гостинице на стойке сидел зеленый попугай, мы обратились к нему, назвав «попкой»; он наклонил голову в сторону и задумался, однако не стал делать в ответ никаких заявлений. Подошедший официант сообщил нам о причине его молчания: «Erspricht nicht Englisch; er spricht nicht Deutsch»[4]. Оказалось, что несчастная птица умела говорить только по-мексикански!

Не зная ни слова на этом языке, мы могли лишь испытать сожаление.

Мы погуляли и купили несколько фотографий, а в 11.39 отправились в Кенигсберг. По дороге на вокзал мы столкнулись с самым грандиозным примером «Ее величества правосудия», который мне приходилось наблюдать: в суд или в тюрьму (вероятно, за карманную кражу) вели маленького мальчика. Сия героическая миссия была доверена двум солдатам в парадной форме, которые вышагивали с торжественным видом: один — впереди бедного маленького создания, а второй — сзади; разумеется, с примкнутыми штыками, чтобы сразу перейти в атаку, в случае, если он попытается убежать…

Пейзаж между Данцигом и Кенигсбергом весьма скучен. За Данцигом мы увидели из окна вагона коттедж с гнездом на крыше, в котором обитали какие-то большие длинноногие птицы,— наверное, аисты, поскольку немецкие книги для детей рассказывают нам, что аисты строят свои гнезда на крышах домов и выполняют глубокую нравственную задачу, унося непослушных детей.

Мы прибыли в Кенигсберг около семи и поселились в «Deutsches Haus».

10.30 вечера. Услышав какой-то пищащий звук, я только что выглянул в окно и увидел полицейского (или иное подобное существо), совершающего обход. Он медленно шествует посередине улицы, останавливается через каждые несколько ярдов, подносит ко рту какой-то музыкальный инструмент и издает звук, в точности как детская дудка. Я обратил внимание на такой же звук, когда мы были в Данциге, где-то около полуночи, но решил, что это балуются мальчишки.

Я вышел из гостиницы и пошел гулять по городу один, поскольку Лиддон неважно себя чувствовал, и среди прочего поднялся на башню Альдштадт Кирхе, откуда открывался весьма неплохой вид на весь город. Поиски церковного сторожа, у которого был ключ, и его допрос, когда мы поднялись на башню, по поводу различных объектов городского пейзажа, оказались тяжким испытанием для моего весьма слабого немецкого. Те местагорода, которые я посетил, были довольно обычными, но позднее я узнал, что не был в самой старой его части.

Вечером мы больше двух часов сидели в Burse-Garten, слушая великолепную музыку и наблюдая, как развлекаются местные жители, к выполнению каковой задачи они подходили весьма основательно. Народ постарше сидел вокруг маленьких столиков (по четыре-шесть человек), женщины занимались рукоделием, а дети разгуливали везде, где только можно, группами по четыре-пять человек, причем все держались за руки. Вокруг сновали официанты, бдительно высматривая, не желает ли кто-нибудь сделать заказ, но, насколько можно было судить, почти никто не пил. Все было так же тихо и чинно, как в лондонской гостиной. Похоже, что все всех знали, и все выглядело более по-домашнему, чем то, что мы наблюдали в Брюсселе.

Остановившись в «Deutsches Haus», мы получили одну необычную привилегию — мы можем звонить в колокольчик столь долго и так часто, как нам того хочется: для прекращения производимого нами шума не предпринимается никаких мер. В среднем горничная является через пять-десять минут после сигнала, а для того чтобы получить требуемый предмет, необходимо от тридцати до сорока пяти минут.

День, проведенный в хождениях по городу, однако записывать нечего, кроме того, что на некоторых магазинах надписи на немецком повторяются символами древнееврейского алфавита. Вечером я посетил театр, который был достаточно неплох во всех отношениях и очень хорош с точки зрения пения и некоторых моментов игры актеров. Пьеса называлась «Год 66», но мне лишь время от времени удавалось уловить пару слов, поэтому я имею весьма смутное представление о сюжете. Одним из персонажей был «корреспондент английской газеты». Это странное создание появляется посреди солдатского бивуака, одетое почти полностью в белое — очень длинный сюртук и цилиндр, сдвинутый на затылок,— тоже почти белый. При первом своем появлении он сказал по-английски «доброе утро», но затем говорил, как я полагаю, на ломаном немецком. Судя по всему, солдаты рассматривали его в качестве мишени для своих острот, и карьеру свою он закончил, провалившись в полковой барабан.

Должно быть, два самых продаваемых товара в Кенигсберге — это перчатки и фейерверки (поскольку ими торгует примерно половина всех магазинов). Тем не менее я встречаю здесь много господ, которые ходят по улице без перчаток: возможно, перчатками пользуются только для защиты рук при запуске фейерверков.

Утром мы посетили Dom-Kirche, прекрасное старинное здание, и поездом в 12.54 выехали в Санкт-Петербург (или Петербург, как его, судя по всему, обычно называют), куда и прибыли точно по расписанию в пять тридцать вечера следующего дня, проведя, таким образом, в пути двадцать восемь с половиной часов!

К несчастью, места в том купе, в котором мы ехали, позволяли лечь только четверым, а поскольку вместе с нами ехали две дамы и еще один господин, я спал на полу, используя в качестве подушки саквояж и пальто, и хотя особенно не роскошествовал, однако устроился вполне удобно, чтобы крепко проспать всю ночь. Оказалось, что ехавший с нами господин — англичанин, который живет в Петербурге уже пятнадцать лет и возвращается туда после поездки в Париж и Лондон. Он был весьма любезен и ответил на наши вопросы, а также дал нам огромное множество советов по поводу того, что следует посмотреть в Петербурге. Он поговорил по-русски, чтобы дать нам представление о языке, однако обрисовал нам весьма унылые перспективы, поскольку, по его словам, в России мало кто говорит на каком-либо другом языке, кроме русского.

В качестве примера необычайно длинных слов, из которых состоит этот язык, он написал и произнес для меня следующее: защищающихся, что, записанное английскими буквами, выглядит как Zashtsheeshtshayoushtsheekhsya: это пугающее слово — форма родительного падежа множественного числа причастия и означает «лиц, защищающих себя».

Он оказался весьма приятным дополнением к нашей компании, и мы с ним сыграли три партии в шахматы в течение второго дня; эти партии я записывать не стал и, возможно, правильно сделал, поскольку все они закончились моим поражением.

Вся местность от русской границы до Петербурга была совершенно плоской и неинтересной, если не считать появлявшихся время от времени одиноких фигурах крестьян в традиционных меховой шапке и подпоясанной рубахе, и мелькавших иногда церквей с круглым куполом и четырьмя маленькими куполами вокруг, выкрашенных в зеленый цвет и весьма напоминавших (по меткому замечанию нашего знакомого) обеденный судок.

На одной из станций, где мы остановились на обед, был человек, игравший на гитаре с свиристелями, прикрепленными к верхней ее части, и колокольчиками; на всем этом он ухитрялся играть чисто и в такт; это место было замечательно также тем, что мы впервые попробовали местный суп, Щи (произносится как shtshee), который оказался вполне съедобным, хотя и содержал некий кислый ингредиент, возможно, необходимый для русского вкуса… Перед прибытием мы попросили нашего знакомого научить нас русскому названию нашей гостиницы — Gostinitsa Klee, поскольку он предполагал, что нам, вероятно, придется взять русского возницу, но мы были избавлены от всех хлопот, так как нас ждал человек из «Отель де Рюсси», который обратился к нам по- немецки, посадил нас в свой омнибус и погрузил багаж. После ужина у нас оставалось время только для короткой прогулки, но она была полна нового и удивительного. Огромная ширина улиц (второстепенные улицы, похоже, шире, чем что-либо подобное в Лондоне), маленькие дрожки, которые беспрестанно проносились мимо, похоже, совершенно безучастные к тому, что могут кого-нибудь переехать (вскоре мы обнаружили, что нужно постоянно быть начеку, потому что возницы никогда не кричали, давая о себе знать, как бы близко к нам ни подбирались), огромные освещенные вывески над магазинами и гигантские церкви с их голубыми, в золотых звездах куполами и приводящая в замешательство тарабарщина местных жителей,— все это внесло свой вклад в копилку впечатлений от чудес нашей первой прогулки по Санкт-Петербургу.

По пути мы прошли мимо усыпальницы, прекрасно украшенной и позолоченной изнутри и снаружи, в которой хранится Распятие, картины и проч. Почти все бедняки, проходившие мимо, обнажали головы, кланялись ей и множество раз осеняли себя крестным знамением — странное зрелище посреди оживленной толпы.

Утром мы пошли в великий Исаакиевский собор, но разобраться в службе, которая велась на церковно-славянском, было делом безнадежным.

Никаких музыкальных инструментов, которые бы помогали песнопениям, не было, но певчим удалось создать чудесное впечатление с помощью одних только голосов.

Церковь представляет собой огромное квадратное здание, заканчивающееся четырьмя равными частями, в которых размещается алтарь, неф и трансепты, над средней частью возвышается огромный купол (снаружи полностью покрытый позолотой), и окон настолько мало, что внутри было бы совсем темно, если бы не множество икон на стенах, с горящими перед ними свечами.

Судя по всему, для каждой иконы изначально предназначены только две большие свечи, но рядом стоят подсвечники для маленьких свечек, и эти свечки ставят те, кто молится пред образами,— каждый приносит с собой свечку, зажигает и вставляет в подсвечник.

Единственное участие, которое прихожане принимали в службе, заключалось в том, что они кланялись и крестились, иногда стоя на коленях и касаясь лбами пола. Можно было бы надеяться, что все это сопровождается чтением молитвы, но вряд ли это могло бы быть во всех случаях: я видел, как это делали совсем маленькие дети, и выражение их лиц ничем не выдавало, что они делают это осмысленно, а одному маленькому мальчику (которого я заметил днем в Казанском соборе), чья мать заставила его стать на колени и коснуться лбом земли, было не больше трех лет. Все они кланялись и крестились перед иконами, причем не только там,— когда я стоял снаружи, дожидаясь Лиддона (я вышел на улицу только что началась служба), то заметил, что огромное количество людей делали это, проходя мимо дверей храма, даже если находились в этот момент на противоположной стороне невероятно широкой улицы. От входа поперек улицы шла узкая мощеная полоса, так что любой, кто проходил или проезжал мимо, мог точно определить, что находится напротив врат храма.