Из темноты на меня уставились сотни сальных физиономий. Неряшливые парики, фальшивые драгоценности, потрепанные наряды и кожа, словно вода, обтекающая искривленные кости… На галерке свистели и топали нищие оборванцы – горбуны и одноглазые, вонючие калеки на костылях с зубами цвета свежевырытого из могилы черепа…
Взметнув вверх руки и чуть согнув колени, я начал вертеться на месте, как это обычно делают акробаты и танцоры, без усилий все ускоряя и ускоряя темп, потом резко откинулся назад, стремительно прошелся колесом и следом сделал несколько сальто. Я старался вспомнить и повторить все, что мне когда-либо приходилось видеть во время выступлений акробатов на деревенских ярмарках.
Зал взорвался аплодисментами. Я был проворен и подвижен, как когда-то в родной деревне. Сцена казалась мне маленькой и тесной, потолок низким и давящим, а дым огней рампы окутывал меня и пытался удержать. Вновь на память мне пришла песенка, обращенная к Фламинии, и я запел ее во весь голос, не переставая одновременно кружиться, прыгать и вертеться на месте волчком. Обратив лицо к потолку, я чуть согнул колени и заставил тело рвануться вверх.
В одно мгновение я достиг перекрытий, коснулся стропил, а потом медленно и грациозно опустился обратно на сцену.
Зрители все как один вскрикнули. Толпа людишек в париках в изумлении застыла. Музыканты давно уже молчавшего оркестра удивленно переглядывались между собой. Им-то было доподлинно известно, что никакой проволоки не было.
А я, к удовольствию публики, снова вспорхнул вверх, на этот раз еще и крутя сальто. Поднявшись над расписной сценической аркой, я, медленно вращаясь, вернулся на подмостки.
Раздались громкие аплодисменты, перекрываемые криками и приветствиями, но те, кто оставался за кулисами, замерли в гробовом молчании. Стоявший впереди всех Ники беззвучно, одними губами, шептал мое имя.
– Это всего лишь трюк, фокус, – раздавалось со всех сторон.
Зрители обращались друг к другу, ища подтверждения своим словам. На мгновение передо мной мелькнуло лицо Рено с вытаращенными глазами и широко раскрытым ртом.
Но я уже начал новый танец. Теперь публику мало волновала его красота и грация. Я это отчетливо чувствовал, и потому танец мой постепенно превращался в своего рода пародию, каждое движение, каждый жест был шире, длиннее и медленнее, чем это мог позволить себе любой смертный танцор.
За кулисами кто-то вскрикнул, но ему тут же велели замолчать. Тихие вскрики раздавались из оркестра и из первых рядов партера. Людям становилось не по себе, они начали тихо переговариваться между собой. А столпившийся на галерке сброд по-прежнему что было мочи кричал и хлопал.
Неожиданно я сделал резкий выпад в сторону зрителей, словно хотел наказать их за грубость. Некоторые так испугались, что вскочили с мест и в поисках спасения бросились в проходы между рядами; один из музыкантов выронил из рук трубу и стремительно выбрался из оркестровой ямы.
Лица многих были искажены волнением и даже гневом. Что это еще за фокусы? Они больше не доставляли публике удовольствия, потому что никто не мог понять природу моего мастерства. А кроме того, их пугала манера моего поведения и серьезное выражение лица. В какой-то момент я отчетливо осознал их полнейшую беспомощность.
И тогда понял, что они обречены.
Они были не более чем скопищем галдящих скелетов, покрытых плотью и одеждой. И тем не менее они храбрились и орали, движимые непреодолимой гордыней.
Я медленно воздел руки, призывая к вниманию, а потом хорошо поставленным голосом громко запел песенку, обращенную к Фламинии, к моей милой Фламинии. Я пел один куплет за другим, заставляя свой голос звучать все громче и громче, пока наконец публика не начала с воплями вскакивать со своих мест. Но голос мой продолжал усиливаться, заглушая все остальные звуки и превращаясь в невыносимый рев. Я видел их всех: сотни людишек, опрокидывая скамьи и зажав руками уши, бросились к выходу. Рты их были перекошены в немом крике.
Поистине вавилонское столпотворение! С воплями и проклятиями, шатаясь и спотыкаясь, они пытались вырваться из этого кромешного ада. Занавес был сорван. Стремясь поскорее добраться до улицы, люди прыгали с галерки.
Я прекратил свое жуткое пение.
Наступила звенящая тишина. Я смотрел со сцены на эти слабые, потные, неуклюже разбегающиеся во все стороны тела. В открытые двери ворвался ветер, и я вдруг почувствовал, что руки и ноги мои почему-то застыли от холода, а глаза превратились в осколки стекла.
Ни на кого больше не глядя, я поднял с пола и прицепил на место шпагу, а потом пальцем подхватил за воротник измятый и покрытый пылью бархатный плащ. Мои движения были столь же нелепыми, как и все, что я только что делал, но для меня теперь ровным счетом никакого значения не имело то, что Никола беспрестанно выкрикивал мое имя и продолжал отчаянно вырываться из крепко державших рук друзей-актеров, которые опасались за его жизнь.
Однако среди царящего вокруг хаоса что-то привлекло мое внимание, что-то действительно очень важное, имевшее для меня большое значение. Это была фигура, стоявшая в одной из лож верхнего яруса. Незнакомец не только не бросился вместе со всеми к выходу – он даже не пошевелился.
Я медленно повернулся и посмотрел на него, словно бросая ему вызов и предлагая оставаться на месте. Он был стар, и во взгляде его я прочел бесконечное презрение. Яростно сверкнув глазами, я невольно зарычал. Казалось, этот звук вырвался из самых глубин моей души. Он становился все громче и громче, и те немногие, которые еще оставались внизу, совершенно оглохшие, трусливо бросились прочь. Даже Никола, рванувшийся было вперед, сник и скорчился на месте, зажав руками голову.
А старик в седом парике, исполненный негодования и возмущения, так и продолжал неподвижно стоять, упрямо и гневно сдвинув брови.
Я отступил назад, а потом пересек опустевший зрительный зал и остановился прямо напротив него. При виде меня он невольно раскрыл рот, а глаза его широко распахнулись.
Годы, судя по всему, наложили на него свой отпечаток: спина ссутулилась, а старческие руки стали узловатыми. Но в глазах отчетливо светились сильная воля и дух, чуждый суетности и готовности к компромиссам. Рот был крепко сжат, а подбородок упрямо выступал вперед. Из-под полы сюртука он вытащил пистолет и, держа его обеими руками, прицелился прямо в меня.
– Лестат! – услышал я крик Ники.
Прогремел выстрел, и пуля со всей силой вошла в мое тело. Я даже не шевельнулся и продолжал стоять так же неподвижно, как за несколько минут до того стоял незнакомец. По всему телу прокатилась сильная боль, но быстро прошла, оставив после себя тянущее ощущение в венах.
Хлынула кровь. Такого сильного кровотечения мне никогда в жизни не приходилось видеть. Рубашка моментально намокла, и я почувствовал, как струя крови стекает по спине. Тянущее ощущение все усиливалось, по спине и груди побежали мурашки.
Незнакомец остолбенело смотрел на меня. Пистолет выпал из его рук. Вдруг голова его откинулась назад, глаза закатились, и он, съежившись, словно из него выпустили воздух, рухнул на пол.
Ники уже взлетел вверх по лестнице и ворвался в ложу. Думая, что присутствует при моей преждевременной кончине, он истерически бормотал что-то нечленораздельное.
А я неподвижно стоял, прислушиваясь к собственному телу и особенно остро чувствуя то одиночество, на которое был обречен с того момента, когда Магнус превратил меня в вампира. И я твердо знал, что ран на моем теле уже нет.
Кровь на шелковом жилете и на спине порванного камзола почти высохла. В том месте, куда вошла пуля, плоть слегка пульсировала, в венах по-прежнему сохранялось тянущее ощущение, но раны исчезли.
Никола уже пришел в себя и смотрел на меня во все глаза, видя, что я совершенно невредим, хотя его разум отказывался в это поверить.
Оттолкнув его с дороги, я направился к лестнице. Он попытался схватить меня, но я снова отшвырнул Ники в сторону. Я не в силах был смотреть на него, не мог выносить его запах.
– Отстань от меня! – крикнул я ему.
Но он вновь подскочил ко мне и крепко обнял за шею. Лицо его опухло, и он издавал какие-то ужасные звуки.
– Отпусти меня! – на этот раз с угрозой в голосе воскликнул я. Оттолкнув его слишком сильно, я рисковал вывихнуть ему руки или даже сломать спину.
Сломать спину…
Он плакал, заикался и стонал.
Какие-то мучительные доли секунды мне казалось, что звуки, которые он издавал, еще ужаснее, чем те, которые я слышал в горах, когда умирала, распластавшись словно раздавленное насекомое на снегу моя любимая кобыла.
Едва ли сознавая, что делаю, я все же оторвал от себя его руки.
Когда я вышел на бульвар, толпа с воплями разбежалась в стороны.
Несмотря на то что его старались удержать силой, Рено бросился ко мне.
– Монсеньор! – воскликнул он, хватая и намереваясь поцеловать мою руку.
Когда я вышел на бульвар, толпа с воплями разбежалась в стороны.
Несмотря на то что его старались удержать силой, Рено бросился ко мне.
– Монсеньор! – воскликнул он, хватая и намереваясь поцеловать мою руку.
Заметив, что на ней кровь, он замер.
– Ничего страшного, мой дорогой Рено, – обратился я к нему, сам удивляясь спокойствию и мягкости своего голоса.
В этот момент что-то привлекло мое внимание, нечто такое, к чему я должен был прислушаться. Но мысль лишь смутно мелькнула в моей голове, и я продолжал:
– Не стоит думать об этом, мой дорогой Рено. Кровь на сцене не более чем иллюзия. Все это было обыкновенной иллюзией. Новейшие театральные приемы. Своего рода драма абсурда… да, именно абсурда.
И снова меня охватило странное ощущение. Я чувствовал, что в беспорядочной толпе вокруг меня, среди толкающихся и пихающих друг друга людей, стремящихся придвинуться поближе и при этом остаться на безопасном расстоянии, что-то есть. Никола застыл на месте и не сводил с меня ошеломленного взгляда.
– Продолжайте ставить спектакли, – продолжал я, не отдавая отчета в своих словах. – Пантомимы, трагедии, а если хотите, новомодные пьесы.
Вытащив из кармана пачку банкнот, я вложил ее в его дрожащие руки, а потом рассыпал на мостовой золотые монеты. Актеры боязливо бросились их подбирать, а я тем временем внимательно оглядывал толпу, пытаясь определить источник странных ощущений. Что же это? Явно не Никола, сердце которого было окончательно разбито и который стоял неподвижно в дверях пустого и покинутого всеми театра, глядя на меня полными страдания и муки глазами.
Нет, это было что-то другое, одновременно и знакомое и незнакомое мне, имеющее отношение к силам тьмы.
– Наймите лучших мимов, – продолжал я тихо, и в горле у меня клокотало, – лучших музыкантов и художников-декораторов.
Я вытащил еще пачку банкнот. Голос мой постепенно набирал силу и становился больше похожим на голос вампира. Я видел, что лица окружающих вновь исказились и руки потянулись вверх, но они боялись при мне закрывать уши.
– В своих действиях вы не ограничены ничем. Абсолютно ничем!
Я пошел прочь, волоча за собой плащ. Шпага путалась под ногами и мешала, потому что я не закрепил ее как следует.
Что-то связанное с силами тьмы…
Свернув в первую же боковую аллею и бросившись бежать, я немедленно понял, что именно я слышал, что на самом деле обратило на себя мое внимание. Это, несомненно, было то самое присутствие в толпе!
Причина моего внезапного прозрения была проста. Я бежал гораздо быстрее, чем мог бежать любой обыкновенный человек. И тем не менее существо, вернее на этот раз их было несколько, не отставало от меня ни на шаг.
Убедившись в правильности своих предположений, я резко остановился.
Я был всего лишь в миле от бульвара, на одной из самых темных и извилистых аллей. Прежде чем существа совершенно сознательно и намеренно затаились, я все же успел их услышать.
Я был слишком взволнован и расстроен, чтобы играть в их игры! Был слишком ошеломлен происходящим.
– Кто вы? Скажите же наконец! – как и прежде, обратился я к ним. В окнах соседних домов задребезжали стекла, а смертные вздрогнули в своих покоях. Поблизости не было ни одного кладбища. – Отвечайте, вы, скопище трусов! Говорите, если у вас есть голос, либо навсегда убирайтесь прочь!
И тут, сам не знаю каким образом, я понял, что они слышат меня и в состоянии мне ответить, если, конечно, захотят. Я понял, что звуки, которые я слышал, были свидетельствами их близости и силы и что они прекрасно умеют скрываться, когда захотят. Также они умели маскировать свои мысли – чем сейчас и занимались. Следовательно, они обладали разумом и способностью говорить.
Я протяжно выдохнул.
Их молчание мучило и терзало меня, но гораздо большую боль мне причиняло то, что произошло, а потому, как поступал уже неоднократно, я снова повернулся к ним спиной.
Они последовали за мной. На этот раз они действительно меня преследовали и, как бы быстро я ни двигался, не отставали ни на шаг.
Странное бесцветное сияние, исходящее от них, постоянно оставалось в поле моего зрения до того самого момента, когда я достиг Пляс-де-Грев и вошел под своды собора Нотр-Дам.
Остаток ночи я провел в соборе, укрывшись в темном углу возле правой стены. Из-за потери крови я испытывал страшную жажду, и каждый раз, когда поблизости оказывался кто-либо из смертных, я чувствовал потягивание и покалывание в тех местах, где еще недавно были раны.
Но я терпеливо ждал.
Когда рядом со мной остановилась молодая нищенка с маленьким ребенком, я понял, что нужный момент наступил. Увидев засохшую на моей одежде кровь, она с готовностью вызвалась проводить меня в ближайшую больницу. Женщина была очень худа и голодна, и все же она обхватила меня своими маленькими руками и попыталась поднять с пола.
Я пристально смотрел ей в глаза, пока она сама не отвела взгляд. Я ощущал тепло, исходящее от скрытой под лохмотьями груди. Ее мягкое, сочное тело оказалось в моем полном распоряжении, и я прижался к ней окровавленными кружевами и парчой. Я стал целовать ее, впитывая в себя ее тепло, потом откинул с шеи грязные лохмотья и сумел впиться в нее так виртуозно, что спящий ребенок ничего не почувствовал и не увидел. Чуть позже я дрожащими пальцами осторожно расстегнул воротник детской рубашечки. Эта маленькая нежная шейка тоже была моей.
У меня нет слов, чтобы описать свой восторг. И прежде, похищая и убивая людей, я испытывал восхитительный экстаз. Но этих двоих я взял в объятиях любви. Невинность и добродетель делали их кровь еще теплее и богаче на вкус.
Я смотрел на них, лежащих рядом и прекрасных в своем смертельном сне, и думал о том, что в ту ночь им не удалось найти спасение под сводами собора.
И я знал, что Сад Зла, который являлся мне в моем видении, вполне реален. Да, в мире существуют законы и понятие неизбежности, но все это относится к области эстетики. В диком саду эти невинные души оказались в руках вампира. О мире в целом можно рассказать тысячи разных вещей, но только эстетические принципы подвержены изменениям, а такого рода факты и обстоятельства не меняются никогда.
Теперь я мог вернуться к себе. Забрезжило утро, и по пути домой я думал о том, что последний барьер между моими потребностями и остальным миром разрушен.
Ни одна душа, пусть даже самая невинная, не могла теперь чувствовать себя в безопасности рядом со мной. В том числе и мой любезный друг Рено, и мой возлюбленный Ники.
13
Я решил, что все они должны уехать из Парижа. Я хотел, чтобы со стен исчезли афиши и двери были заперты на замок, чтобы внутри маленького, похожего на крысоловку театра, в котором мне довелось познать величайшее доступное смертному счастье, царили темнота и тишина.
Я думал об этом постоянно, и даже дюжина жертв за ночь не избавляла меня от этих мыслей и от боли, которую они мне доставляли. Все мои блуждания по Парижу неизменно заканчивались возле дверей театра Рено.
При одном воспоминании о том, как я напугал своих друзей, мне становилось ужасно стыдно. Как мог я так поступить? Неужели только таким жестоким образом я мог доказать себе, что никогда больше не суждено мне стать прежним Лестатом?
Что ж. Я купил театр Рено, сделал его главной достопримечательностью бульваров, а теперь вправе его закрыть.
И дело не в том, что они что-то заподозрили. Нет. Они поверили глупейшим объяснениям, придуманным Роже, который сказал им, что я лишь недавно вернулся из наших колоний в жарких тропиках и доброе парижское вино ударило мне в голову. К тому же они получили значительную сумму денег на ремонт театра.
Одному Богу известно, что они думали на самом деле. Но так или иначе, уже со следующего вечера они вновь давали представления, а люди, толпами заполнявшие бульвары, придумали дюжину трогательных и вполне правдоподобных историй, объясняющих причину случившегося кошмара.
Только Ники не принимал в этом никакого участия. Он стал много пить и отказывался не только вернуться в театр, но и продолжать учиться музыке. Когда Роже пришел его навестить, он набросился на него с оскорблениями. Он проводил время в самых грязных тавернах, а по ночам бродил по самым темным и опасным улицам.
«Что ж, в этом мы с ним очень похожи», – подумал я.
Пока Роже рассказывал мне о последних событиях, я ходил из угла в угол, стараясь держаться подальше от стоящего на столе канделябра со свечами, чтобы адвокат не заметил ясно читающихся на моем лице мыслей и чувств.
– Для этого молодого человека деньги ровным счетом ничего не значат, – говорил Роже. – Он напомнил мне, что в молодости у него было полно денег. И он говорит такие вещи, которые меня очень тревожат, монсеньор.
В ночном колпаке и фланелевой рубашке Роже напоминал мне персонаж из детской песенки. Он был босиком, потому что я снова поднял его с кровати посреди ночи и даже не дал времени надеть тапочки и причесаться.