Я хранил эти письма так же бережно, как письма своих братьев из Оверни. В своем воображении я ясно видел актеров-марионеток. Отчетливо слышал плач скрипки Никола. Представлял себе, как подъезжает к театру в черном экипаже Арман и проходит в свою ложу. В довольно туманных и необычных выражениях я даже описал все это в своих посланиях Мариусу, лихорадочно работая в темноте долотом, пока все смертные спали.
Однако мне не было пути обратно в Париж независимо от того, насколько я чувствовал себя одиноким. Моим возлюбленным и учителем стал для меня окружающий мир. Я был буквально заворожен соборами и замками, музеями и дворцами, встречавшимися во время путешествия. Везде, где бы я ни был, я старался вникнуть в самую суть общества смертных. Я впитывал в себя их сплетни и развлечения, литературу и музыку, архитектуру и живопись.
Перечисление того, что я изучал, что пытался понять и постичь, заняло бы целые тома. Я был очарован пением цыганских скрипок и мастерством уличных кукольников, звуками высочайших сопрано в золоченых залах оперных театров и в церковных хорах. Я бывал в борделях и игорных домах, посещал портовые кабачки, где пили и дрались матросы. Повсюду я читал местные газеты и торчал в тавернах, заказывая еду, к которой даже не притрагивался, только лишь затем, чтобы она стояла передо мной для отвода глаз и таким образом давала мне возможность посидеть рядом со смертными. Я настойчиво вступал с ними в разговоры и заказывал для них бесчисленное количество вина, вдыхал дым их сигарет и сигар, позволял этим смертным запахам впитываться в мою одежду и волосы.
А в те часы, когда не бродил по улицам, я странствовал по другому царству – царству книг, которое все долгие годы моей смертной жизни дома принадлежало исключительно Габриэль.
Еще до приезда в Италию я в достаточной степени выучил латынь и теперь мог читать классиков. В старинном венецианском дворце, ставшем местом моего обитания, я собрал огромную библиотеку и часто ночи напролет просиживал за чтением.
Конечно же, первое, что меня заворожило, это легенда об Осирисе, которая возвращала меня к истории жизни Армана и загадочным словам, сказанным Мариусом. Я просмотрел все версии этой легенды, и то, что я прочел, потрясло меня до глубины души.
Легенда повествует о древнем царе Осирисе, человеке, наделенном величайшими добродетелями, который отвратил египтян от каннибализма и научил их выращивать посевы и делать вино. Его брат Тифон уничтожил его – и каким же образом?! Он обманом уговорил Осириса лечь в ящик, сделанный точно по его мерке, а потом наглухо заколотил крышку. Затем Тифон бросил ящик с Осирисом в реку. Когда верная жена Осириса Исида нашла ящик с телом мужа, Тифон снова напал на брата и на этот раз расчленил его тело. Впоследствии были найдены все части тела Осириса, кроме одной.
Так почему же Мариус вспомнил именно об этом мифе? И разве случайно пришла мне на ум мысль о том, что все вампиры спят в гробах, которые не что иное, как сделанные по их размерам ящики? В таких гробах спали даже несчастные и нищие обитатели кладбища Невинных мучеников. Магнус тоже говорил мне, что я должен спать в том саркофаге, который он мне оставил, или в ином, похожем на тот. Что же касается ненайденной части тела Осириса, что ж, только одна часть нашего тела не подвергается воздействию Темного Дара… Мы можем говорить, слышать и видеть, способны ощущать вкус, дышать, двигаться так же, как смертные, но утрачиваем способность к размножению. Этой возможности лишен был и Осирис. Вот почему он стал царем подземного мира мертвых.
Был ли он одновременно и божеством вампиров?
Меня потрясло еще одно. Осирис также был у египтян и богом вина, тем, кого позднее греки называли Дионисом. А Дионис являлся также «темным божеством» театра, дьявольским божеством, о котором давным-давно рассказывал мне Ники. И теперь наш театр в Париже полон вампиров. Нет, это уже слишком!
Я едва дождался Габриэль, чтобы поделиться с нею своим открытием.
Однако она отнеслась к нему совершенно равнодушно, сказав, что существуют сотни подобных древних мифов.
– Осирис был богом плодородия, – заявила она, – хорошим богом в представлении египтян. Какое отношение все это может иметь к нам? – Она бросила взгляд на лежащие передо мной книги. – Тебе еще многому придется научиться, сынок. Множество древних богов были убиты, расчленены и оплаканы их богинями. Прочти мифы об Актеоне и Адонисе. Древние обожали такого рода истории.
И она ушла. Я остался один в освещенной свечами библиотеке и долго сидел среди своих книг, опершись локтями о стол.
Я размышлял о приснившейся Арману обители Тех, Кого Следует Оберегать, скрытой высоко в горах. Было ли все это магией, корнями уходящей во времена древних египтян? Как могли Дети Тьмы забыть об этом? Вполне возможно, что и венецианский Мастер считал миф об убийце собственного брата Тифоне не более чем вымыслом.
Взяв в руки долото, я вышел на улицу и на камнях, которые были гораздо древнее нас с Мариусом, выбил свои вопросы к нему. Мариус стал для меня настолько реальным, что мы с ним уже беседовали точно так же, как когда-то я вел долгие разговоры с Ники. Мариусу я поверял свои восторги, возбуждение и нетерпение, смущение и замешательство, вызванные загадками и чудесами окружающего меня мира.
По мере того как углублялось мое образование и расширялся круг исследований, я постепенно начал понимать истинное значение понятия вечности. В мире смертных я был совершенно одинок, и послания к Мариусу не могли избавить меня от ощущения чудовищности собственной натуры, мучившего меня еще очень давно, в первые ночи, проведенные мною в Париже. В конце концов, ведь Мариуса не было рядом.
Не было рядом и Габриэль.
Не успело наше путешествие начаться, а предсказания Армана уже частично сбылись.
2
Еще до того как мы покинули Францию, Габриэль пару раз прерывала наше путешествие и исчезала на несколько ночей. В Вене ее не было дома по две недели, а к тому моменту, как я обосновался в венецианском доме, у нее вошло в привычку пропадать месяцами. Во время моей первой поездки в Рим она пропала на полгода. А после того как она бросила меня в Неаполе, я вернулся в Венецию один, со злости решив предоставить ей возможность самостоятельно добираться домой. Что, впрочем, она и сделала.
Нужно ли говорить, что ее неудержимо влекли густые леса, высочайшие горы и необитаемые острова?
Каждый раз она возвращалась в совершенно растерзанном виде: туфли ее разваливались, одежда была порвана, а волосы свисали безнадежно спутанными локонами. Она выглядела не менее устрашающе, чем члены старинного парижского общества, обитавшего на кладбище Невинных мучеников. Она бесцельно бродила в таком ужасном виде по комнатам дворца, вглядываясь в трещины на штукатурке или в отблески света на изгибах выдуваемого вручную оконного стекла.
– Зачем бессмертным читать газеты и жить во дворцах? – спрашивала она. – Зачем носить в карманах золотые монеты? С какой стати они должны писать письма своей давно покинутой семье?
Быстрым шепотом она восторженно рассказывала о скалах, на которые взбиралась, снежных лавинах, вместе с которыми кубарем скатывалась вниз, об открытых ею пещерах, наполненных таинственными письменами и древними ископаемыми.
Позже она вновь исчезала так же тихо, как и появлялась, а я оставался ждать, горько вздыхая и сердясь, чтобы потом, когда она вновь вернется, осыпать ее упреками и высказать все свои обиды.
Однажды, во время нашего первого визита в Верону, она удивила и испугала меня на одной из темных улиц.
– Твой отец все еще жив? – спросила она.
До этого ее не было около двух месяцев. Я очень страдал в ее отсутствие, и вот теперь она задала мне вопрос, как если бы для нее это действительно имело значение. Однако когда я ответил ей, что он жив, но очень серьезно болен, она меня даже не услышала. Я постарался объяснить ей, что во Франции дела действительно обстоят неважно. Никто уже не сомневается, что вот-вот грянет революция. Но она лишь покачала головой и отмахнулась.
– Не думай о них больше, – сказала она, – забудь.
И снова исчезла.
Но в том-то и дело, что я не хотел о них забывать. Я постоянно требовал, чтобы Роже сообщал мне сведения о моей семье. По этой причине я писал ему гораздо чаще, чем в театр Элени. Я получал портреты своих племянников и племянниц, а в ответ посылал во Францию подарки для них отовсюду, где только бывал. И, как любого смертного француза, меня пугала сама мысль о грозящей революции.
В конце концов, по мере того как отсутствие Габриэль становилось все более и более продолжительным, а напряжение между нами после ее возвращения все возрастало, я стал часто ссориться с ней.
– Время отберет у нас семью, – говорил я. – Время уничтожит ту Францию, которую мы знали. Так почему же я должен отказываться от всего этого, пока оно еще у меня есть? Они нужны мне! Уверяю тебя, они для меня означают жизнь!
В конце концов, по мере того как отсутствие Габриэль становилось все более и более продолжительным, а напряжение между нами после ее возвращения все возрастало, я стал часто ссориться с ней.
– Время отберет у нас семью, – говорил я. – Время уничтожит ту Францию, которую мы знали. Так почему же я должен отказываться от всего этого, пока оно еще у меня есть? Они нужны мне! Уверяю тебя, они для меня означают жизнь!
Но это была только половина горькой правды. Так же, как остальных, я потерял и Габриэль. Она должна была догадаться, о чем я говорю, должна была услышать в моих словах упрек прежде всего самой себе.
Мои высказывания вызвали в ее душе печаль и нежность по отношению ко мне. Она позволяла мне переодеть ее в чистое платье, причесать ее волосы, а после мы вместе отправлялись на охоту и подолгу беседовали. Иногда она даже соглашалась пойти со мной в казино или в оперу. В общем, на какое-то время она вновь становилась настоящей прекрасной леди.
Такие моменты продолжали связывать нас друг с другом. Они поддерживали нашу веру в то, что мы по-прежнему остаемся маленьким обществом, парой любовников, правящих миром смертных.
Сидя у очага на какой-нибудь загородной вилле или на козлах экипажа, уносящего нас в темноту, в то время как я умело правил лошадьми, гуляя рядышком по ночному лесу, мы обсуждали интересующие нас проблемы и обменивались впечатлениями.
Мы даже вместе обследовали дома, населенные призраками, – это был новый способ времяпрепровождения, который возбуждающе действовал на нас обоих. Иногда, услышав о появлении где-либо нового призрака, Габриэль специально прерывала свои похождения, чтобы уговорить меня отправиться туда и посмотреть.
Конечно же, в большинстве случаев мы никого не обнаруживали в тех пустых домах, о которых говорили, будто они служат пристанищем привидений. А те несчастные, кого считали одержимыми дьяволом, чаще всего оказывались обыкновенными безумцами.
Но бывали случаи, когда мы видели пролетающее видение или становились свидетелями весьма странных событий и явлений: беспричинно падали или висели в воздухе предметы, ревели и рычали одержимые дьяволом дети, холодные порывы ветра тушили свечи в запертых комнатах.
Но толком что-либо узнать нам не удавалось. Мы видели не больше того, что уже давно было описано сотнями ученых.
В конце концов для нас это стало просто игрой. И сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что мы бродили по этим домам только потому, что это позволяло нам быть вместе, дарило множество радостных минут, которых в противном случае мы были бы лишены.
Однако частые исчезновения Габриэль были не единственной причиной разрушения нашей привязанности друг к другу. Наши отношения портились еще из-за того, как она вела себя в те часы, когда мы были вместе, из-за тех безумных идей, которые она высказывала.
Она сохранила привычку прямо и откровенно высказывать все, что было у нее на уме, и даже немного больше.
Однажды ночью она появилась после месячного отсутствия в нашем доме во Флоренции на виа Гибеллина и заговорила буквально с порога:
– Знаешь, ночным существам пора уже иметь своего вождя. Причем не полного предрассудков блюстителя древних ритуалов, а великого царя Темных Сил, способного объединить нас на новых началах и принципах.
– На каких началах и принципах? – спросил я, но она, словно не слыша моего вопроса, продолжала:
– Понимаешь, речь идет не просто о тайном и отвратительном по своей сути убийстве смертных, но о чем-то грандиозном – вроде, например, Вавилонской башни, которая была поистине величайшим творением до того момента, когда была разрушена гневом Божьим. Я говорю о великом властителе, обитающем в сатанинском дворце и посылающем своих подданных во все концы мира, с тем чтобы они наставляли брата идти против брата, побуждали матерей убивать собственных детей, чтобы предавали огню величайшие и совершенные творения человечества, опустошали землю, обрекая на голодную смерть всех – и злодеев и невинных. Страдания и хаос должны царить повсюду, следует уничтожать силы добра и тем самым повергать в отчаяние смертных. Вот тогда можно действительно гордиться тем, что ты есть зло. Именно в этом и состоит предназначение дьявола и его подданных. Ты же сам говорил мне, что мы с тобой не более чем экзотические персонажи в Саду Зла. А мир людей ничуть не отличается от того, о котором я много лет назад, живя в Оверни, читала в книгах.
Мне очень не нравился этот разговор, и тем не менее я был рад, что она сейчас рядом, что у меня есть возможность поговорить с кем-нибудь, кроме несчастного смертного, что я не остаюсь наедине с письмами из дома.
– А как же тогда быть с твоими эстетическими потребностями? – спросил я. – Ведь ты же сама говорила Арману, что хочешь знать, почему существует красота и почему она до сих пор так сильно на нас воздействует.
Она пожала плечами:
– Когда рухнет человеческий мир, красота станет властвовать над всем. Там, где когда-то были улицы, вновь вырастут деревья, цветы покроют прекрасным ковром луга, которые возникнут на месте теперешних болот и грязных лачуг. В том и будет состоять цель властителя-сатаны: увидеть, как дикие травы и густые леса скроют последние следы больших городов, как во всем мире не останется больше ничего.
– Но почему ты называешь сие делом сатаны? Почему бы просто не назвать это хаосом?
– Потому что именно так назвали бы это люди. Сатана придуман ими, не так ли? Сатанинским они называют поведение всех, кто преступает придуманные ими законы и нарушает привычный для них уклад жизни.
– Я не понимаю тебя.
– Что ж, пошевели своими сверхъестественными мозгами, голубоглазенький мой, – ответила она, – мой золотоволосый сынок, мой прекрасный убийца Волков. Вполне возможно, что, как сказал Арман, весь мир создан Богом.
– Это открытие ты и сделала в лесу? Об этом тебе рассказали листья деревьев?
Она расхохоталась мне в лицо.
– Конечно, Бог не обязательно существо антропоморфное, – сказала она. – Или, как мы в своем беспредельном эгоизме сентиментально называем это, «благопристойная личность». Но все же, вполне возможно, Бог существует. А сатана – изобретение человека, имя, придуманное им для той силы, которая пытается сокрушить цивилизованный ход вещей. Первый, кто придумал законы, будь то Моисей или египетский царь Осирис, этот создатель законодательства одновременно создал и сатану. И этот сатана – любой, кто побуждает тебя нарушить законы. А потому мы – истинные дети сатаны, ибо не признаем законов, защищающих интересы человечества. Так почему бы нам действительно все не разрушить? Почему не разжечь пламя зла, которое поглотит цивилизацию на земле?
Я был слишком потрясен, чтобы ответить.
– Не беспокойся, – рассмеялась она, – я не стану этого делать. Но мне хотелось бы знать, что может произойти через несколько десятилетий. Возможно, найдется тот, кто захочет совершить что-либо подобное.
– Надеюсь, что нет. И позволь сказать тебе вот что: если один из нас отважится на такое, начнется война.
– Почему? Его все поддержат.
– Я – нет! Я буду бороться против него.
– Лестат, ты бываешь смешон.
– Все это сущая ерунда.
– Ерунда? – Она отвернулась от окна и вновь посмотрела на меня. Кровь бросилась ей в лицо. – Уничтожение всех городов мира? Я еще могу понять, что ты называл ерундой Театр вампиров, но сейчас ты противоречишь сам себе.
– А тебе разве не кажется ерундой уничтожать что-либо только ради самого уничтожения?
– Ты просто невозможен, – фыркнула она – Когда-нибудь в далеком будущем такой вождь вполне может появиться. Он вновь повергнет человека в наготу и страх, из которых тот вышел, и нам не составит никакого труда добывать себе пропитание, как, впрочем, это было всегда. Тогда весь мир превратится в сплошной Сад Зла, как ты его называешь.
– Я надеюсь, кто-нибудь попытается это сделать. И тогда я восстану против него, сделаю все, чтобы одержать над ним победу. Если мне удастся спасти мир от этого зла, то, возможно, я сам смогу обрести спасение и вновь стать добродетельным в собственных глазах.
Вне себя от гнева я встал и вышел во двор.
Она следовала за мной по пятам.
– Ты высказал сейчас очень важный аргумент в пользу существования зла, издавна принятый в христианском мире, – говорила она. – Оно затем и существует, чтобы мы могли бороться против него и тем самым совершать добрые поступки.
– Как это мрачно и ужасно звучит, – ответил я.
– Чего я никак не могу понять в тебе, – продолжила Габриэль, – так это твоей непоколебимой приверженности собственным устаревшим понятиям о добродетели. Ты изо всех сил цепляешься за них, и в то же время ты так великолепен в своей новой ипостаси. Когда ты охотишься, ты подобен темному ангелу. Ты убиваешь без всякой жалости. Ночи напролет пируешь над телами своих жертв, если пожелаешь.